Хандошкин

В 1791 году Батов вышел из мастерской Владимирова, женился и сел за свой верстак. Граф Николай Петрович был доволен: он любил иметь превосходных артистов в собственности. Батову было приказано делать инструменты только для певческой графской капеллы и никаких заказов со стороны не принимать. Иван Андреевич приуныл. Это приказание прямо загораживало перед ним путь к славе. С грустью делал он скрипку за скрипкой – в шереметевской капелле не было крупных музыкантов. Но тщательность батовской работы оставалась прежней. Когда скрипка выходила из его рук в готовом виде, он радовался этому событию, как празднику. Нежно оглаживал тонкое тело красавицы ласковыми пальцами и, прощаясь, шептал:

– Голубушка, проказница, резвушка…

Скрипки были для него живыми существами, детьми, любимыми и дорогими. В каждую из них он вкладывал то лучшее, что было в нем самом, – жаркую страсть любителя и талант мастера. Естественно, что он хотел в них видеть нечто, достойное своей страсти и своего таланта.

Однажды в мастерскую Батова вошел человек в распахнутой шубе, в парике, букли которого развились и падали белыми клочьями из‑ под шляпы, лихо надетой набекрень. От человека воняло простым русским вином, глаза его слезились, лицо было оранжевого цвета.

– Хандошкин, – назвал он себя, устало отдуваясь и без церемоний усаживаясь возле хозяйского верстака.

Иван Андреевич вздрогнул. Гость был знаменит – имя виртуоза‑ скрипача и композитора Ивана Хандошкина в те годы гремело в России и за границей. Сын бедного портного, он пробил своим необыкновенным талантом путь в Италию, учился у Тартини, победоносно соперничал с Виотти, Местрико и Дицом и, наконец, состоял теперь камерным музыкантом российского двора. Хандошкин написал более ста сочинений для скрипки, восхищал ими Екатерину II и Потемкина, но никакие успехи не могли вытравить из него жгучей памяти о пережитых в нищенской молодости оскорблениях. Он пил запойно, страдальчески.

– Ваня, – проговорил он хриплым голосом, обращаясь к Батову так, словно давным‑ давно знал его, – вот что, Ваня… ты не смотри, что от меня водкой разит… Я – Хандошкин! Вчерась пробовал я в графской капелле, по желанию Николая Петровича, твою скрипку. Ну, братец, ты – великий мастер. Артист ты, вот что, Ваня!

Иван Андреевич смотрел на него с горьким любопытством.

– Барин твой – байбак. Ты ему славу и честь принести можешь, а он не хочет, чтобы ты работал на посторонних музыкантов. Байбак!

Хандошкин вдруг побледнел и спросил деловито, отрывистым шопотом:

– Водка есть?

Они долго еще разговаривали. Хандошкин имел разрешение графа Николая Петровича отдать Батову для починки свою старинную итальянскую скрипку. Это был первый заказ, полученный Иваном Андреевичем со стороны, от знаменитого музыканта.

УДАР

В 1803 году на Батова обрушилось «повеление» из главной графской канцелярии выехать следом за самим графом в Петербург. С одной стороны, это, повидимому, было признаком господского благоволения, с другой – ломало жизнь и бросало Ивана Андреевича с семьей в темную неизвестность. Но рассуждать не приходилось.

Граф Николай Петрович переехал в Петербург, так как Москва, Останкино, Кусково, блистательная и пышная обстановка великолепного старозаветного быта – все опротивело ему после неожиданной смерти жены. Известна удивительная история этого недолгого супружества. Графиня Прасковья Ивановна была «актеркой» крепостного останкинского театра и сумела зажечь утомленное сердце своего господина.

– Здравствуй, девица‑ красотка,

Из какого ты села?

– Вашей милости крестьянка, –

Отвечала ему я.

Эту песню, сочиненную Прасковьей Ивановной, распевали в шереметевских вотчинах. Граф, потрясенный чудесной новизной своего чувства, не убоялся скандала и женился. Кажется, он был вполне счастлив в браке, но графиня‑ крестьянка, родив ему сына Дмитрия, через несколько дней после родов умерла. Николай Петрович пришел в отчаяние: эта смерть была грозным ударом, под которым рушился единственный закон всей его жизни – закон прихоти. Всегда бывший тяжким бременем для многих десятков тысяч людей, Николай Петрович вдруг ощутил в своем существовании бремя для самого себя. Уже ничто не могло ему больше доставить удовольствия – у него не было больше желаний. Он перестал спать. В конце концов он бежал из Москвы в ужасе, захватив с собой кое‑ что необходимое. В число этих необходимых предметов попал и Батов.

Николай Петрович медленно выздоравливал. Он добивался этого, резко меняя обстановку жизни, вырывая из нее все, что могло бы напомнить о коротком прошлом счастье. Очередь дошла до Батова.

Летом Ивана Андреевича вызвали в сырую и унылую Ульянку – на графскую дачу по Петергофской дороге. Лакеи провели мастера в кабинет – огромную полутемную комнату, на стенах которой круто пузырилась влажная золоченая кожа. Николай Петрович сидел у окна в кресле, в бархатной шубке, с распухшим от бессонницы, белым, как лист чистой бумаги, лицом и неподвижными глазами. Батов хотел встать на колени.

– Не надо, Иван, – сказал граф медленно. – Только не обманывай меня, судьбу все равно не обманешь. Вот что: кончай делать скрипки. Довольно ты их понаделал.

Батов растерялся. О чем это говорит граф? Не ослышался ли Батов?

– Кончай делать скрипки. Не нужно. Будешь учиться теперь фортепьянному мастерству. Все должно быть у меня по‑ другому, все… Понял?

Батов вдруг увидел кончик своего носа. Он был зеленый. Граф, пузыри золоченой кожи, разноцветные узоры паркета – все завертелось в каком‑ то сером самуме… Да как же это? Что же теперь делать‑ то?

– О‑ ох… – простонал Иван Андреевич, – о‑ ох, жизнь лютая…

Горячие слезы текли по его лицу. Граф отвернулся и сделал слабый знак рукою.