Кинотеатры Бейоглу

Нам удалось начать воплощать то, о чем мы говорили с Фюсун в кондитерской «Жемчужина». Один мой армейский приятель из Фатиха, далекий от круга друзей из Нишанташи, сразу согласился стать адвокатом Фюсун. Дело, в общем-то, и так оказалось простым, поскольку супруги обо всем договорились. Фюсун со смехом сказала, что Феридун даже хотел посоветоваться со мной по поводу адвоката. Теперь я не мог бывать по вечерам в Чукурджуме, но раз в два дня, после обеда, мы встречались с Фюсун в Бейоглу и ходили в кино.

Я любил кинотеатры Бейоглу еще с детства за их прохладу весной, когда на улицах делалось душно. Встречались мы около лицея «Галатасарай», сначала, глядя на афиши, выбирали фильм, потом покупали билеты и входили в темный, прохладный и пустой зал кинотеатра, садились куда-нибудь подальше, при этом держались за руки, и беспечно смотрели фильм, как люди, у которых бесконечно много времени.

В начале лета по одному билету начали показывать два или даже три фильма. Однажды я, расправив брюки, сел, повернулся, чтобы положить газету на соседнее пустое кресло, и не успел взять за руку Фюсун. Тогда ее прекрасная рука, как смелый воробей, оказалась у меня на коленях, словно спрашивая: «1де ты?», и в тот же момент моя рука страстно схватила ее, еще быстрее, чем я успел об этом подумать.

Там, где летом шло по два фильма (в кинотеатрах «Эмек», «Фиташ», «Атлас») или даже три («Рюйя», «Алька-зар», «Ляле»), между сеансами загорался свет, и было видно, кто сидит вокруг нас. В перерывах мы разглядывали ссутулившихся, скривившихся одиноких мужчин в помятой одежде со скомканными газетами в руках, которые откидывались на спинку больших кресел бледно освещенного кинозала, пахнувшего плесенью; задремавших стариков, мечтательных зрительниц, которым было трудно вернуться в обычный мир из мира грез; обсуждали последние новости и шептались. (В перерывах за руки мы не держались.) Именно в ложе кинотеатра «Сарай» в один из таких перерывов Фюсун шепотом сообщила мне. что официально свершилось то, о чем я мечтал столько лет: она официально развелась с Феридуном.

— Адвокат забрал судебное решение, — радовалась она. — Теперь я официально свободна.

В тот момент мне навсегда, до конца жизни, врезались в память покрытый позолотой потолок кинотеатра «Сарай», его стены с осыпавшейся местами краской, утративший былое великолепие зал, занавес на сцене, сонные зрители в креслах. В таких кинотеатрах, как «Атлас» и «Сарай», в зале сохранились ложи, и еще десять лет назад туда ходили парочки, которым негде было встречаться, как и в Парк Йыддыз. Правда, Фюсун не позволяла никаких с собой вольностей, а лишь не возражала, когда я клал ей руку на коленку.

Наша последняя встреча с Феридуном прошла хорошо, но почему-то от нее у меня остались плохие воспоминания. Меня потрясли откровения Фюсун в кондитерской «Жемчужина». Втайне от себя я все эти восемь лет краешком сознания верил в то, что они не были близки эти годы, но это свойственно многим мужчинам, влюбленным в замужнюю женщину. Без такой веры, которая является скрытым средоточием моей истории, любовь вряд ли бы смогла жить так долго.

Если бы я все это время сознавал, что Фюсун с Феридуном — настоящие, физически счастливые муж и жена (об этом я пару раз попытался с болью подумать), моя любовь неизбежно умерла бы. Но стоило Фюсун признать-сяь мне в том, во что я, обманывая себя, верил многие годы, сомнение, словно червь, не давало покоя, и я почувствовал себя обманутым. Правда, Феридун бросил Фюсун на пятом году их супружества. Едва мне приходила в голову мысль об их отношениях, я начинал испытывать к нему нестерпимую ревность, ярость, мне хотелось унизить его. Такого со мной не бывало в течение восьми лет, что и помогло нам просуществовать рядом без каких-либо осложнений. И вот теперь выяснялось, что причина терпимости Феридуна, особенно в первые годы, заключалась в том, что они с женой были счастливы. Ну а он, как любой счастливый мужчина, встречался с друзьями, проводил с ними вечера, занимался делом или, наоборот, бездельничал... Нельзя было теперь скрыть от себя самого, что их счастливую жизнь с Фюсун испортил именно я. Однако чувства вины у меня не возникло, когда я встретился с Феридуном.

Ревность, беззвучно дремавшая, будто таинственное морское чудовище в самой глубокой части океана, во время этой нашей с Феридуном краткой беседы начала подымать голову; и тут мне стало ясно, что с ним тоже стоит расстаться навсегда, как с некоторыми моими друзьями. Странно, что я начал ненавидеть Феридуна. многие годы испытывая к нему братские, дружеские чувства, видя в нем товарища по несчастью, именно сейчас, когда дело разрешалось. Но нет смысла копаться во всех «почему»; Феридун, остававшийся для меня загадкой, теперь стал мне более понятен.

А в глазах прочитывалась легкая зависть ко мне и нашему общему с Фюсун счастью. Во время того последнего ужина в гостинице «Диван», мы оба, выпив много ракы, расслабились; обсудив детали передачи «Лимон-фильма», мы заговорили о чем-то нейтральном и веселом, что нас успокоило. Феридун наконец собирался приступать к съемкам своего фильма «Синий дождь».

Как-то вечером, когда вдалеке за Стамбулом гремел гром и сверкали молнии, мы с Четином отвезли в Чу-курджуму мою мать. Как всегда, когда она нервничала, мать всю дорогу болтала без умолку. «Ах, как красиво выложили здесь мостовую! — говорила она, когда мы ехали к дому Фюсун.—Мне всегда так хотелось увидеть этот район! Ах, какой красивый спуск! Ах, как здесь все красиво!» Когда мы входили в дом, прохладный резкий ветер, предвестник дождя, поднял в воздух пыль с уличных камней.

За несколько дней до поездки мать позвонила тете Несибе выразить соболезнования, потом они еще несколько раз созванивались. И все-таки наше сватовство превратилось в поминальный визит. Правда, во всем этом чувствовалось нечто более глубокое, нежели поминки. После первых теплых слов вежливости тетя Несибе с матерью обнялись и заплакали. Фюсун при этом убежала наверх.

Где-то поблизости ударила молния, и две обнявшиеся немолодые женщины разомкнули объятия. «Ничего! Что ни делается, все к лучшему!» — смирилась моя мать. Вскоре полил проливной дождь, продолжал греметь гром, а двадцатисемилетняя Фюсун, разведенная жена, словно восемнадцатилетняя девица на выданье, к которой пришли сваты, изящно разносила нам на подносе кофе.

— Несибе, посмотри: Фюсун стала совсем как ты! — воскликнула мать. — Ну просто вылитая... Как улыбается умно и какая красавица!

— Нет, Фюсун гораздо умнее меня, — скромно заметила тетя Несибе.

— Покойный Мюмтаз тоже всегда говорил, что Ке-маль с Османом умнее него, но не знаю, сам верил ли своим словам? Можно подумать, новые поколения умнее нас! — ответила мать, посмотрев в мою сторону.

— Девочки точно умнее мальчиков, — заметила тетя. — Знаешь, Веджихе, — почему-то на этот раз она сказала не «сестра», как обычно, — о чем я больше всего жалею в жизни? Когда-то давно я мечтала открыть свой магазин, где бы продавала то, что шью, под своим именем. Но так и не решилась, побоялась. А теперь те, кто и ножниц-то в руках держать не умеет, наметку сделать не может, стали хозяевами известных модных домов.

Мы подошли к окну. Дождь лил как из ведра, и потоки воды стекали вниз по улице.

— Покойный Тарык-бей очень любил Кемаля, — сказала тетя Несибе, возвращаясь за стол. — Каждый вечер говорил: «Давайте еще подождем, может, Ке-маль-бей приедет».

Я почувствовал, что матери эти слова не понравились.

— Кемаль знает, чего хочет, — сухо заметила она.

— Фюсун тоже все решила, — поддержала ее тетя Несибе.

— Они оба все решили, — слова матери прозвучали как одобрение.

Дальнейшего «сватовства» не последовало.

Я, тетя Несибе и Фюсун выпили по стаканчику ра-кы; мать пила редко, но сейчас тоже попросила себе налить и после двух глотков сразу развеселилась — как говорил отец, не столько от ракы, сколько от запаха. Она вспомнила, что когда-то они с Несибе ночами напролет до утра шили матери вечерние платья. Эти воспоминания пришлись им обеим по душе, и они принялись вспоминать свадьбы и все сшитые к ним вечерние платья тех лет

— То плиссированное платье, которое я тебе сшила, Веджихе, стало таким популярным, что многие другие дамы из Нишанташи просили меня и им сделать точно такое же, даже находили в Париже ткань, привозили мне, но я отказывалась, — вспоминала тетушка.

Фюсун встала из-за стола и подошла к клетке Лимона, я поднялся за ней.

— Ради Аллаха, не занимайтесь птицей во время еды! — сказала нам мать. — Не беспокойтесь, у вас теперь будет очень много времени видеть друг друга... А теперь стойте! Пока руки не вымоете, за стол не пущу.

Я пошел мыть руки наверх. Фюсун могла бы помыть руки внизу, на кухне, но она тоже пошла за мной. Наверху лестницы я взял Фюсун за руку, привлек к себе, заглянул ей в глаза и страстно поцеловал в губы. ТЪ был глубокий, зрелый, потрясающий поцелуй, длившийся десять-двенадцать секунд. Фюсун первой сбежала вниз.

Поужинали мы в тот вечер без особого веселья, следя за каждым сказанным словом, и, когда дождь кончился, встали прощаться, чтобы не засиживаться. На обратном пути в машине я сказал матери: «Ты забыла посвататься».

— Сколько ты за эти годы раз бывал у них? — взамен спросила мать. Увидев, что я смущенно молчу, она продолжала: — Сколько бы ни ходил—ладно... Но это меня задело. Может быть, я обиделась потому, что ты многие годы очень мало ужинал со мной, твоей матерью, — тут она погладила меня по руке, —но не беспокойся, сынок. Я уже не обижаюсь. Правда, сделать вид, будто мы школьницу сватаем, тоже не смогла. Она была замужем, развелась, совершенно взрослая женщина. Все прекрасно понимает. Умная, прекрасно знает, что делает. Вы уже обо всем договорились, все сами решили. Зачем теперь всякие церемонии, торжественные слова? Мне-то кажется, и помолвки никакой не надо... Поженитесь себе сразу, не затягивая, чтобы не было повода для сплетен... И в Европу не езжайте. Теперь в магазинах Ни-шанташи все есть, зачем вам в Париж до свадьбы ехать?

Увидев, что я продолжаю молчать, она сменила тему.

Дома, прежде чем уйти к себе спать, мать сказала мне: «Ты прав. Она красивая, умная женщина. Она станет тебе хорошей женой. Но будь осторожен. Видно, что она много страдала. Я, конечно, не знаю... Но лишь бы гнев, ненависть, которую она держит в себе, или что там еще, не отравила вам жизнь».

— Не отравит.

Как раз наоборот: наше в те дни сближение с Фюсун становилось все глубже, и наши чувства привязывали нас к жизни, к Стамбулу, к улицам, к людям, ко всему. Когда мы сидели в кино, держась за руки, я иногда чувствовал, что рука Фюсун слегка дрожит. Теперь она иногда касалась меня плечом или клала голову мне на плечо. Чтобы ей было удобнее, я садился в кресло поглубже, брал в ладони ее руку, а иногда легонько гладил ее по ноге. Фюсун теперь не противилась, когда я предлагал сесть в ложе, которое ей не очень понравилось в первые дни. Держа ее за руку, я следил за разными реакциями Фюсун на кино, словно врач, который меряет пульс, ощущая на кончиках пальцев самые скрытые страдания больного, и поэтому получал огромное удовольствие смотреть фильм с ее эмоциональным его толкованием.

В перерывах между фильмами мы подробно обсуждали подготовку путешествия в Европу, говорили, что нужно постепенно начать бывать на людях. Но я ни разу не передал ей слова моей матери о помолвке. Чем дальше, тем мне становилось яснее, что помолвка пройдет неудачно, пойдут сплетни, что даже домой позвать гостей неудобно, но если мы никого не пригласим, поползут очередные слухи, и судя по всему, Фюсун постепенно приходила к тому же мнению. Так мы, не сговариваясь, решили обойтись без помолвки, а пожениться сразу по возвращении из Европы. Позже, помимо фильмов, мы начали ходить по кондитерским Бейоглу и, куря на пару, обсуждать, чем займемся в поездке. Фюсун даже купила путеводитель «На автомобиле по Европе» и часто приносила его с собой. Помню, она листала страницы, а мы решали, по какой дороге поедем. Мы договорились провести первую ночь в Эдирне, а затем поехать через Югославию и Австрию. Я приносил свой путеводитель, и Фюсун любила разглядывать в нем фотографии Парижа. Еще ей хотелось в Вену. Иногда, глядя на виды Европы в книге, она странно и печально смолкала.

— Что случилось, милая, о чем ты думаешь? — тревожился я.

— Не знаю, — признавалась Фюсун.

Она, тетя Несибе и Четин получали в те дни свои первые заграничные паспорта, так как выехать из Турции им предстояло в первый раз. Чтобы избавить их от мытарств в госучреждениях и очередей, я привлек к этому процессу комиссара Селями, занимавшегося подобными вопросами в «Сат-Сате». (Когда-то именно он разыскивал Кескинов и пропавшую Фюсун.) Так я заметил, что из-за любви девять лет не выезжал за пределы Турции и даже не хотел этого. А раньше часто путешествовал и, если раз в три-четыре месяца под каким-нибудь предлогом не отправлялся за рубеж, чувствовал себя ужасно.

Таким образом, однажды жарким летним днем мы отправились в Управление безопасности в Бабыали, чтобы лично расписаться в получении паспорта.

Старинное здание, где в последние годы Османской империи заседали великие визири и военные генералы, ставшее сценой баталий, политических убийств, заговоров и прочих ужасов, описанных в учебниках по истории, сейчас, как и многие другие особняки, доставшиеся Республике от империи, утратило былое великолепие и превратилось в подлинный махшер[29], а в его коридорах и на лестницах в бесконечных очередях за документами, печатью или подписью стояли сотни вяло переругивавшихся людей. От чрезмерной духоты и влаги бумаги у нас в руках сразу размякли.

Под вечер ради другого документа нас направили в деловой центр «Сансарян», в Сиркеджи. Когда мы шли по спуску Бабыали, не доходя старой кофейни «Месер-рет», Фюсун, ничего никому не сказав, завернула в оказавшуюся рядом маленькую чайную й села за столик.

— Что это с ней опять? — недоуменно спросила тетя Несибе.

Они с Четином остались ждать на улице, а я вошел внутрь.

— Что случилось, милая? Ты устала?

— Все, я передумала. В Европу я ехать не хочу, — Фюсун закурила и глубоко затянулась. — Вы идите, получайте паспорта, а я не в состоянии.

— Дорогая, потерпи! Мы так долго мучились, совсем немного осталось.

Она поупрямилась, покапризничала, моя красавица, но потом нехотя пошла с нами. Похожую маленькую истерику мы пережили, когда получали австрийскую визу. Я сделал Четину, тете и Фюсун справки о том, что они — высокооплачиваемые специалисты «Сат-Сата». Всем нам без проблем дали визы, но юный возраст Фю-сун вызвал сомнения, и ее пригласили на собеседование. Я пошел с ней.

Полгода назад один разгневанный гражданин, которому много лет отказывали в визе, убил сотрудника швейцарского консульства четырьмя выстрелами в голову, и с тех пор в визовых отделах стамбульских консульств были предприняты чрезвычайные меры безопасности. Теперь подававшие документы граждане говорили с европейским чиновником не с глазу на глаз, а, как в тюрьмах в американских фильмах, через пуленепробиваемое стекло и по телефону, проведенному через стекло. Перед консульствами всегда толпились люди, чтобы войти в визовый отдел. Турецкие сотрудники консульств (о таких, особенно о тех, кто работал у немцев, говорили: «За два дня стал немцем больше, чем сами немцы») ругали толпившихся за то, что те не могут дисциплинированно стоять в очереди, а иных вообще выгоняли за неподобающий внешний вид, таким образом производя первичный отсев неблагонадежных. Получив приглашение на собеседование, кандидаты на получение виз радовались как дети и дрожали перед пуленепробиваемыми и звуконепроницаемыми стеклами, словно студенты перед экзаменом.

Нас принимали по знакомству, и Фюсун прошла без очереди, гордо улыбаясь, но через некоторое время вернулась раскрасневшаяся и, не глядя на меня, стремительно направилась к выходу. Я догнал ее только на улице, когда она остановилась, чтобы закурить. На мой вопрос, что случилось, она не отвечала. Когда мы вошли в какую-то закусочную — «Ватан: напитки и сандвичи», — Фюсун сказала:

— Не хочу я ехать ни в какую Европу. Я передумала.

— Что случилось? Тебе не дали визу?

— Он выспросил у меня всю мою жизнь. Даже то, почему я развелась. Не поеду в Европу. Не нужна мне ничья виза.

— Я как-нибудь все улажу. Или поедем на пароходе, через Италию.

— Кемаль, поверь мне, я передумала. И языка я не знаю, мне неловко.

— Милая, нужно посмотреть мир... В других странах другие люди, они иначе. Мы пройдем по их улицам, взявшись за руки. В мире ведь есть не только Турция.

— Мне нужно увидеть Европу и стать достойной тебя, ты это хочешь сказать? Но я и замуж за тебя выходить передумала.

— Мы будем очень счастливы в Париже, Фюсун.

— Ты знаешь, какая я упрямая. Не настаивай, Кемаль. Тогда я буду только больше упрямиться.

Но я все-таки настоял и, когда много лет спустя с болью вспоминал об этом, признался себе, что втайне мечтал во время путешествия уединяться с Фюсун в гостиничных номерах. С помощью Задавалы Селима, который импортировал из Австрии бумагу, визу для Фюсун мы получили через неделю. В те же дни закончили и подготовку документов для машины. Я торжественно вручил Фюсун ее паспорт, пестревший разноцветными визами стран, которые мы собирались проехать по пути в Париж, в ложе кинотеатра «Сарай», и в тот момент испытывал странную гордость, будто я уже был ее мужем. Память подсказала, что много лет назад, когда призрак Фюсун являлся мне в разных уголках Стамбула, однажды я видел ее и в кинотеатре «Сарай». Фюсун, взяв у меня паспорт, сначала рассмеялась, а потом, сосредоточенно нахмурившись, стала листать страницы и рассматривать каждую визу.

Через одну туристическую фирму я забронировал три больших номера в парижской гостинице «Отель дю Норд». Мне, Четину-эфенди и Фюсун с матерью. Когда я ездил в Париж к Сибель, учившейся в Сорбонне, то останавливался в других гостиницах, но всегда мечтал, что когда-нибудь обязательно поселюсь в этой известной всему миру по фильмам и книгам гостинице, как студент, который мечтает, куда поедет, разбогатев.

— Все это напрасно, — говорила мать. — Поженитесь, потом езжайте. Ты будешь наслаждаться путешествием с любимой девушкой... Но зачем вам тетя Несибе с Четином-эфенди? Что им делать рядом с вами? Поженитесь, а потом отправляйтесь в Париж вдвоем на самолете, на медовый месяц. Я поговорю с Белой Гвоздикой, он напишет обо всей этой истории пару милых колонок в романтическом духе, это понравится всему обществу, и все обо всем в два счета забудут Старый мир и так изменился. Повсюду нувориши из провинции. А потом, как я буду без Четина? Кто меня возить будет?

— Матушка, вы ведь за все лето только два раза и выезжали из Суадие. Не беспокойтесь! Мы вернемся не позднее сентября. А в начале октября, даю вам слово, Четин-эфенди перевезет вас в Нишанташи... И платье для свадьбы вам сошьет тетя Несибе!

77 Гостиница «Семирамида»

27 августа 1984 года в четверть первого дня мы с Че-тином приехали в Чукурджуму, чтобы отправиться в путешествие по Европе. С момента нашей встречи с Фю-сун в бутике «Шанзелизе» прошло ровно девять лет и четыре месяца, но я не задумался ни об этом, ни о том, как изменилась моя жизнь и я сам. Из-за бесконечных советов и слез матери во время прощания и из-за пробок на улицах мы приехали в Чукурджуму поздно. Мне не терпелось начать путешествие, чтобы как можно скорее закончился этот период моей жизни. Но мы задержались и в Чукурджуме. Когда Четин-эфенди складывал в багажник чемоданы тети и Фюсун, на нас смотрел весь квартал; я приветливо всем улыбался, дети обступили нашу машину, все это и смущало меня, и одновременно вызывало чувство гордости, которую я скрывал даже от себя. Когда машина ехала вниз по улице к Топхане, мы увидели соседского мальчика Али, возвращавшегося с футбола, и Фюсун помахала ему. Я подумал, что скоро у меня от Фюсун родится сын, совсем как Али.

На Галатском мосту мы открыли в машине окна и с удовольствием вдохнули запах Стамбула, который создавали ароматы водорослей, морской воды, к чему примешивались резкие ноты голубиного помета, угольного дыма и автомобильных выхлопов, чуть смягченные запахом липового цвета. Фюсун с тетей Несибе сидели сзади, а я рядом с Четином, как давно представлял себе, и, пока машина проезжала по Аксараю, мимо крепостных стен, по окраинным кварталам вверх и вниз, и, трясясь, продвигалась по вымощенным брусчаткой переулкам, закинув руку назад, то и дело радостно поглядывал на Фюсун.

Машина устремилась по окраинам Бакыркёя, между фабрик, складов, новых жилых бетонных домов и мотелей. Мне на глаза попалась текстильная фабрика Тургай-бея, где я был девять лет назад, но я даже толком не смог вспомнить, почему именно в тот день я так страдал. Как только машина выехала за город, все мои многолетние усилия и страдания превратились в любовную историю со счастливым концом, которую можно было бы рассказать одним предложением. Ведь все любовные истории со счастливым концом заслуживают не более чем одного—двух предложений! Наверное, поэтому, по мере того как мы удалялись от Стамбула, в машине все чаще устанавливалась тишина. Тетя Несибе. которая в первые минуты поездки весело болтала обо всем, что видела в окно, — даже о старых костлявых кобылах, пасшихся на пыльных лугах, — и то и дело беспокоилась, не забыли ли мы чего, заснула, прежде чем мы успели доехать до моста Буюк-Чекмедже.

На выезде из Чаталджи Четин-эфенди остановился заправить автомобиль, и Фюсун с матерью вышли из машины. У стоявшей неподалеку крестьянки они купили деревенского сыра, сели в чайной на открытом воздухе рядом с заправкой и с наслаждением съели свой сыр с чаем и симитом. Я подумал, что с такой скоростью наше путешествие по Европе затянется не то что на недели, а на целые месяцы, и тоже сел с ними за стол. Был ли я этим недоволен? Нет! Я сидел перед Фюсун и молча смотрел на нее, а сладкая боль, вроде той, какую я чувствовал, когда в юности знакомился с красивыми девушками на танцевальных вечеринках, постепенно разливалась у меня по животу и груди. То была не глубокая, разрушительная любовная боль, а сладкая, трепетная.

В семь сорок солнце, последний раз сверкнув мне в глаза, спряталось за лугами подсолнечников. Через некоторое время Четин-эфенди зажег фары, а тетя Несибе сказала: «Ребята, давайте не поедем по такой темноте! Упаси Аллах!»

На двухрядной дороге водители грузовиков ехали навстречу, даже не пытаясь гасить фары дальнего света. Вскоре после того, как мы миновали Бабаэски, вдалеке показались мигавшие в темноте лиловые неоновые огни гостиницы «Семирамида». Я попросил Четина сбавить скорость, машина свернула перед заправкой, расположенной рядом (залаяла какая-то собака), и остановилась перед гостиницей. Сердце мое учащенно забилось, так как я втайне решил: то, о чем я мечтал восемь лет, осуществится именно здесь.

Трехэтажной, чистой, но ничем, кроме своего названия, не примечательной гостиницей ведал отставной сержант (на стене красовался его портрет при всем параде и оружии). Мы взяли по номеру для меня и Четина-эфенди и еще тете с Фюсун. Поднявшись к себе, я лег на кровать и почувствовал, что мне трудно заснуть, сознавая, что рядом в номере находится Фюсун.

На первом этаже располагался маленький ресторан, и когда я спустился в него, увидел, что его зал, украшенный бархатными занавесками, как нельзя лучше подходит для маленького сюрприза, который я подготовил Фюсун. Она, словно в дорогой гостинице конца ХIХ века, на каком-нибудь престижном морском курорте в Европе, спустилась на ужин в ярко-красном платье: подправила макияж, подкрасила губы светло-розовой помадой, брызнула несколько капель подаренной мной туалетной воды «Le soleil noir», бутылочку от которой я потом сохранил в моем музее счастья. Яркий цвет платья подчеркивал ее красоту и блеск каштановых волос. Любопытные мальчишки и похотливые отцы семейств, которые возвращались с заработков из Германии, при ее появлении мгновенно замолчали и уставились на нее.

— Доченька, тебе так идет это платье! — сказала тетя. — Будет отлично в Париже. Но в дороге каждый вечер его не надевай.

Тетя Несибе посмотрела на меня, ища моей поддержки, но я не смог найти слова поддержки. Не только потому, что я сам хотел, чтобы Фюсун каждый вечер была в этом платье, которое делало столь неотразимой... Я вдруг почувствовал, счастье — совсем близко, но получить его невероятно трудно. Мне стало страшно, и слова не шли. По взгляду Фюсун, севшей напротив меня, было понятно, что она испытывает то же самое. Она неловко, как недавно пристрастившаяся школьница, закурила сигарету и по старой привычке выдыхала дым в сторону.

Пока мы рассматривали незатейливое меню ресторанчика, одобренное муниципалитетом Бабаэски, за нашим столиком воцарилась долгая, странная тишина, будто мы просматривали девять лет наших жизней, оставшиеся позади.

Потом подошел официант, я попросил большую бутылку «Новой ракы».

— Четин-эфенди, сегодня вечером ты тоже выпей с нами! — попросил я. — Тебе ведь не надо теперь везти меня после ужина домой.

— Хвала Всемилостивому! Долго вы ждали, Четин-бей, — улыбнулась тетя Несибе. Она бросила на меня взгляд: — Ведь любое сердце можно завоевать покорностью; нет крепости, которая бы не сдалась терпеливому, правда, Кемаль-бей?

Принесли ракы. Я налил Фюсун, как и всем, очень много и, пока наливал, смотрел ей в глаза. Мне нравилось, как она курила в тот момент. Всегда, когда она нервничала, она смотрела на кончик сигареты. Мы все, включая тетю, принялись пить ракы со льдом так жадно, будто поглощали целительный эликсир. Через некоторое время я наконец успокоился.

Мир ведь был прекрасен, а я точно сейчас это заметил. Теперь я хорошо знал, что до конца дней своих буду ласкать изящное тело Фюсун, что буду спать много лет на ее прекрасной груди, вдыхая ее прекрасный запах.

Я смотрел на мир другими глазами, и все вокруг казалось мне прекрасным, как всегда, когда я был счастлив в детстве, когда «нарочно» забывал о том, что делало меня счастливым: на стене висела красивая фотография Ататюрка, где он был изображен в шикарном фраке, рядом с ней — вид швейцарских Альп, дальше — пейзаж с мостом через Босфор и фотография Инге с милой улыбкой, которая пила свой лимонад девять лет назад. Настенные часы показывали двадцать минут десятого, а рядом с ними красовалась табличка с надписью: «Пары заселяются по предъявлении свидетельства о регистрации брака».

— Сегодня идут «Ветреные ложбины», — вспомнила о любимом сериале тетя Несибе. — Давай попросим, пусть включат телевизор...

— Еще есть время, мама.

В ресторан вошла пара иностранцев лет тридцати на вид. Все обернулись посмотреть на них: а они вежливо поздоровались только с нами. Кажется, это были французы. В те годы в Турцию из Европы приезжало немного туристов — и большинство на машинах.

Когда настало время сериала, хозяин гостиницы с женой в платке и двумя дочерьми с непокрытыми головами — я видел, что одна из них работает на кухне, — включили телевизор и, сев к посетителям ресторана спиной, погрузились в молчаливое созерцание сериала.

— Кемаль-бей, вам с вашего места не видно, — заботливо сказала тетя Несибе.—Садитесь рядом с нами.

Я передвинул стул, сел в узком пространстве между Фюсун и тетушкой и тоже стал смотреть сериал «Ветреные ложбины», действие которого происходило на стамбульских улицах. Но не могу сказать, что понимал увиденное. Ведь обнаженная рука Фюсун с силой прижалась к моей! Верхняя часть моей левой руки, приклеившаяся к ее руке, казалось, горела. Глаза мои были обращены к экрану, но душа словно вошла в Фюсун.

Каким-то внутренним взглядом я видел ее шею, ее грудь, клубничного цвета соски, белизну живота. Фюсун все сильнее прижималась ко мне рукой. Я больше не интересовался, как она затушила сигарету в пепельнице с надписью «Подсолнечное масло „Батанай"», ни ее окурками, кончики которых окрасились в розовый от губной помады цвет.

Когда серия закончилась, телевизор выключили. Старшая дочь хозяина нашла по радио приятную, легкую музыку, которая, кажется, понравилась французам. Когда я переставлял стул на прежнее место, то чуть не упал. Выпил я немало. Фюсун тоже пропустила уже три стаканчика ракы.

— Мы забыли чокнуться, — заметил Четин-зфенди.

— Да, давайте чокнемся, — согласился я, поднимая стакан. — На самом деле пора устроить маленький праздник. Четин-эфенди, сейчас ты наденешь нам обручальные кольца.

Я вытащил коробочку с кольцами, которые купил за неделю до поездки, чтобы устроить сюрприз, и открыл ее.

— Вот это правильно, эфенди, — обрадовался Че-тин. — Без помолвки жениться нельзя. Ну-ка, протягивайте ваши пальцы.

Фюсун со смехом, но и с волнением вытянула свой.

— Обратного пути нет, — строго заметил Четин. — Я знаю, вы будете очень счастливы... Протягивай левую руку, Кемаль-бей.

Он мгновенно, не мешкая, надел нам кольца. Раздались аплодисменты. Французы за соседним столиком наблюдали за нами, и к ним присоединились еще несколько сонных посетителей. Фюсун мило улыбнулась всем вокруг и принялась рассматривать кольцо на пальце, будто только что выбрала его у ювелира.

— Подошло тебе, милая? — спросил я.

— Подошло, — она не скрывала радость.

— И очень тебе идет. -Да.

— Танец, танец! — потребовали французы.

— Да, ну-ка давайте! — поддержала их тетя Несибе. Приятная музыка по радио была то, что надо. Но мог

ли я устоять на ногах?

Мы с Фюсун одновременно встали. Я обнял ее за талию. От нее приятно пахло духами; я почувствовал у себя под пальцами ее талию и бедра.

Фюсун была трезвее меня, но не намного. Она смотрела с особенным чувством, и я хотел прошептать ей на ухо, как люблю ее, но почему-то не смог вымолвить ни слова. Через некоторое время мы сели на свои места. Французы опять нам похлопали.

— Я ухожу, — сказал Четин-эфенди. — Утром хочу проверить мотор. Мы ведь рано уезжаем?

Вместе с Четином поднялась и тетя; если бы он не встал, она, может быть, посидела бы еще.

— Четин-эфенди, дай мне ключи от машины. — попросил я.

— Кемаль-бей, мы все сегодня вечером очень много выпили. Смотрите не вздумайте садиться за руль.

— Я забыл сумку в багажнике, у меня книги нет.

Он протянул мне ключи, а потом мгновенно подтянулся и отвесил мне чрезмерно уважительный поклон, как когда-то отцу.

— Мама, как мне забрать ключи от комнаты? — спохватилась Фюсун.

— Я не буду запирать дверь, — сказала тетя. — Откроешь и войдешь.

— Сейчас поднимусь за тобой и возьму.

— Не торопись. Ключ будет в двери, — успокоила ее тетя. — Я оставлю его в замке, а запирать не буду. Сможешь прийти, когда захочешь.

Тетя с Четином наконец ушли. Фюсун прятала от меня глаза, как невеста, которая осталась наедине с женихом, с которым ей предстоит провести вместе всю жизнь. Но я чувствовал, что это не обычная стыдливость. Мне захотелось коснуться Фюсун. Я протянул руку, чтобы дать ей прикурить сигарету.

— Ты собирался подняться к себе и читать книгу? — переспросила Фюсун.

Она сделала вид, что собирается вставать.

— Нет, дорогая, просто подумал, что мы можем покататься.

— Мы слишком много выпили, Кемаль, нельзя.

— Давай покатаемся.

— Иди наверх и ложись спать.

— Ты боишься, что я устрою аварию?

— Не боюсь.

— Тогда я возьму машину, мы скроемся на глухих дорогах и исчезнем за холмами, в лесах.

— Нет, иди наверх, ложись. Я встаю.

— Ты бросаешь меня одного за столом, в вечер нашей помолвки?

— Нет. Хорошо, еще немного посижу. На самом деле мне очень нравится здесь быть.

Французы из-за своего стола посматривали на нас. Не разговаривая, мы, должно быть, просидели около получаса. Иногда наши взгляды встречались, но мыслями мы были обращены в глубь нас самих. В кинотеатре моей памяти шел странный фильм, составленный из воспоминаний, страхов, желаний и многих других картинок, смысл которых я сам не очень хорошо понимал. Через некоторое время в кадр попала огромная муха, которая быстро ползла между нашими стаканами. Еще попадала моя рука и рука Фюсун с сигаретой, потом опять стаканы и французы. Я был сильно пьян и влюблен, но сознавал, как логичен этот фильм, и думал, как важно сказать миру, что у нас с Фюсун есть только любовь и счастье. Надо было очень быстро, пока муха ползла между стаканами, придумать, каким образом сообщить об этом всему миру. Я улыбнулся французам, и моя улыбка должна была свидетельствовать о том, как мы счастливы. Они улыбнулись нам в ответ.

— Ты тоже улыбнись им, — сказал я Фюсун.

— Хорошо, — она посмотрела на меня: — Что еще сделать? Танец живота станцевать?

Я забыл, что Фюсун тоже пьяна, и расстроился, приняв ее грубый тон всерьез. Но мое счастье не так-то просто было испортить. Я погрузился в такую глубину чувства, на которой пребывают очень пьяные люди, ощущая единство мира. Эту-то мысль и нес в себе фильм с мухой и воспоминаниями, крутившийся у меня в голове. Все, что я долгие годы чувствовал к Фюсун, все страдания, которые претерпел из-за нее, вся хаотичность мира и его красота слились у меня в голове в единое целое, и это ощущение целостности и полноты казалось мне невероятно прекрасным и дарило глубокий покой. Между тем я никак не мог отделаться от во-проса, как мухе удается не запутываться с таким количеством ног. Затем она исчезла.

Я держал руку Фюсун в своей руке и понимал, что мое ощущение покоя и красоты передается от меня и ей. Как уставшее, покорившееся животное, ее прекрасная левая рука лежала под моей правой, поймавшей ее, накрывшей, грубо навалившившейся, словно пленившей. Целым мир, вся вселенная вместились в меня. В нас.

— Давай еще потанцуем! — предложил я.

— Нет...

— Почему?

— Мне не хочется! — сказала Фюсун. — Мне нравится просто сидеть, как сейчас.

Я улыбнулся, поняв, что она имеет в виду наши руки. Время словно остановилось, и мне казалось, будто мы сидим так уже много часов, хотя будто только что пришли. На мгновение я даже забыл, зачем мы здесь находимся. Потом, когда осмотрелся, увидел, что в ресторане никого, кроме нас, не осталось.

— Французы ушли.

— Они не французы, — возразила Фюсун.

— Откуда ты знаешь?

— По номерам их автомобиля. Они из Афин.

— Где ты видела их машину?

— Сейчас ресторан закроют, пойдем отсюда.

— Мы так хорошо сидим!

— Ты прав, — сказала она серьезно.

Мы еще какое-то время просидели, держась за руки.

Она правой рукой вытащила из пачки сигарету, ловко прикурила ее одной рукой и, улыбаясь мне, медленно выкурила до конца. Мне показалось, что это тоже длилось много часов. У меня в голове уже начался новый фильм, как вдруг Фюсун высвободила руку и встала. Я пошел за ней. Глядя на ее спину в красном платье, я очень аккуратно, ни разу не споткнувшись, поднялся по лестнице.

— Твой номер в другой стороне, — напомнила мне Фюсун.

— Сначала я доведу тебя до твоего номера. Передам матери.

— Нет, иди к себе, — прошептала она.

— Я расстроен. Ты мне не доверяешь. Как ты собираешься провести со мной всю жизнь?

— Не знаю, — шепнула она. — Давай, иди к себе.

— Какой прекрасный вечер, — мне не хотелось расставаться. — Я так счастлив. Поверь мне, отныне каждая минута нашей жизни будет такой.

Она увидела, что я приблизился к ней, чтобы поцеловать, и, опередив, обняла меня. Я поцеловал ее так крепко, как мог. Почти насильно. Мы целовались долго. На мгновение я открыл глаза и увидел в конце узкого темного коридора с низким потолком портрет Ата-тюрка. Помню, что между поцелуями умолял Фюсун прийти ко мне.

В одном из номеров раздался предупредительный кашель. Послышался шум ключа в замке. Фюсун вырвалась из моих рук и исчезла.

Я безнадежно смотрел туда, где только что была она. Потом пошел к себе в номер и, не раздеваясь, рухнул на постель.