Холодные одинокие ноябрьские дни

Сибель ни разу не спросила меня о том, что я делал в Нишанташи, когда исчез на полтора часа. Но в тот вечер у нас обоих возникла уверенность, не оставлявшая никаких сомнений: излечиться я не смогу никогда. Стало ясно, что предписания и запреты ни к чему не привели. Но нам нравилось жить вместе в старом летнем доме, утратившем былое великолепие. Каким бы безнадежным ни было наше положение, в ветхом пристанище было что-то такое, что привязывало нас друг к другу и позволяло терпеть боль, даже делало ее прекрасной. Смесь грусти, ощущения поражения и чувства товарищества наполняла нашу жизнь смыслом и защищала от болезненного отсутствия близости, а останки исчезнувшей османской культуры скрадывали пустоту, образовавшуюся в нас, бывших влюбленных и недавно помолвленных, на месте почти умершей любви, которую уже ничто не могло оживить.

Вечерами, когда мы ставили обеденный стол так, чтобы любоваться морем, и садились пить ракы, по взглядам Сибель я чувствовал, что единственная возможность сохранить привязанность друг к другу без близости—это брак. Ведь многие женатые пары—притом не только из поколения наших родителей, но и наших сверстников — жили, казалось бы, счастливой семейной жизнью, хотя между ними ничего не было. На третьем-четвергом стакане мы, наполовину в шутку, наполовину всерьез, принимались гадать, кто из наших знакомых, дальних или близких, молодых или пожилых, «еще занимается любовью». Наша способность смеяться в той ситуации, воспоминания о которой доставляют мне сейчас неприятную боль, рождалась осознанием того, что до настоящего момента близость доставляла нам огромную радость. Тайной же целью этих разговоров, крепче привязывавших нас друг к другу, как сообщников преступления, была уверенность, что мы можем пожениться и так, и вера в то, что когда-нибудь близость вернется в нашу жизнь. Сибель начинала на это надеяться даже в особо тягостные минуты нашего пребывания, и тогда ее веселили мои шутки, радовала моя нежность, а иногда, пытаясь сразу перейти к действиям, она садилась ко мне на колени. В такие мгновения надежды и я ощущал то же самое, что переживала Си-бель, пытался заговорить о женитьбе, но не решался, боясь, что она откажет, поддавшись влиянию сиюминутных эмоций, и бросит меня. Как мне казалось, Сибель ищет подходящий момент одним рывком завершить наши отношения и отомстить мне, что позволило бы ей вернуть самоуважение. Она никак не могла смириться с тем, что четыре месяца назад, когда ей предстояла полная удовольствий и веселья счастливая семейная жизнь в окружении детей и друзей, жизнь, которой завидовали бы многие, утрачена. Но никак не отваживалась на решительный поступок. Мы старались преодолеть эту тяжелую ситуацию, так как испытывали друг к другу странную любовь и привязанность и, забываясь во сне, просыпались вдруг среди ночи от боли, терзавшей нас обоих, и вновь пытались окунуться в забытье, обняв друг друга.

Стояли безветренные ночи. Примерно с середины ноября к нашему дому, почти под окна, начал приплывать на лодке какой-то рыбак с сыном, и когда мы, вздрогнув, проспыпались среди ночи от плохого сна или от жажды после выпивки, слышали, как он бросает сети в тихие воды Босфора. Мальчик, с приятным тоненьким голоском, во всем слушался своего опытного отца. Лодка подплывала почти к нашей спальне. Они зажигали лампу, и ее прекрасный свет через ставни светил нам на потолок, а в самые тихие ночи мы слышали плеск весел в воде, звук воды, капавшей с сети, и покашливание рыбаков. Проснувшись от их появления, мы с Сибель обнимали друг друга, прислушиваясь к редким разговорам отца и сына, которые в нескольких метрах от нашей постели, не замечая нас, в тишине делали свое дело: шевелили веслами, бросали камни, чтобы рыба попалась в сети, вытаскивали улов. Иногда слышалось: «Держи крепко, сынок». Или: «Подыми корзину». Или: «А сейчас табань». Проходило какое-то время, наступало полное безмолвие, и вдруг сын тоненьким голоском говорил: «Папа, здесь еще одна!», и мы с Сибель, обнявшись, гадали, кого он видит. Обычную рыбу, или опасную рыбу-иглу, или какое-то иное существо? Так, фантазируя, мы часто засыпали вновь, а иногда лежали до тех пор, пока лодка беззвучно не удалялась. Не помню, чтобы днем мы с Сибель хоть раз вспоминали о рыбаке и его сыне. Но ночью, когда подплывала лодка, Сибель просыпалась и обнимала меня, я понимал: она ощущает чувство совершенного покоя, оттого что вместе со мной между сном и явью слышит голоса. Мне казалось, она ждет их каждую ночь, как и я. Мне казалось, что мы не расстанемся никогда, пока слышим рыбака и его сына.

Между тем с каждым новым днем Сибель обижалась на меня все сильнее, мы все чаще ссорились и ругались по пустякам. Она начала искренне сомневаться в своей красоте, и я все чаще заставал ее с мокрыми от слез глазами. Бывало и так, что мечтающий о Фюсун и утоляющий свою боль очередным стаканчиком ракы, я не обращал внимания на какую-нибудь выдумку Сибель, призванную доставить нам обоим радость, — пекла ли она пирожные или тащила в дом журнальный столик, купленный ею. Когда Сибель, обиженная, выходила, хлопнув дверью, я, хоть и страдал от раскаяния и угрызений совести, все же не решался подойти к ней и попросить прощения, удерживаемый каким-то странным стыдом и смущением, а когда все же подходил, разговаривала она неохотно.

Если бы помолвка была расторгнута, общество осудило бы Сибель за то, что она долго жила со мной, не будучи замужем. Сколь бы уверенно она ни держалась после этого и сколь «европеизированными» ни выглядели бы ее друзья, все восприняли бы нашу жизнь без брака не как любовную историю, а как историю несчастной женщины, запятнавшей свою честь. Мы, конечно, никогда с ней это не обсуждали, но каждый новый день работал против Сибель.

Так как я время от времени ездил в «Дом милосердия», где мне удавалось отвлечься от боли, то иногда чувствовал себя чуть лучше и даже поддавался иллюзии, что боль начинает проходить, полагая, будто это обнадежит Сибель. Ее несколько успокаивали наши вечерние поездки в город повеселиться, поболтать с друзьями, но и они не могли сокрыть весь ужас нашего положения и то, как мы несчастливы—кроме, пожалуй, тех моментов, когда оба напивались или слушали голоса рыбака с сыном. В те дни я умолял Джейду, которая должна была вот-вот родить, сказать, где Фюсун и что с ней. Я упрашивал как мог, даже предлагал деньги, но единственное, чего смог добиться, — узнать, что Фюсун живет в Стамбуле. Я уже спрашивал себя, не стоит ли мне прочесать весь город, улицу за улицей.

В начале зимы, в один из холодных и грустных дней в летнем доме, Сибель сообщила, что собирается поехать с Нурджихан в Париж на Рождество. Нурджихан собиралась сделать во Франции кое-какие покупки и закончить некоторые дела до помолвки и свадьбы с Мехмедом. Я не стал отговаривать и даже наоборот — подбадривал. Да и пока Сибель будет в Париже, можно было приложить все силы к поискам Фюсун, перевернуть вверх дном весь Стамбул и, если не получится найти ее, избавиться от боли, сковывавшей мою волю, чтобы жениться на Сибель, когда она вернется. Сибель восприняла мои ободряющие речи с подозрением, но я сказал, что разлука пойдет нам обоим на пользу, а когда она вернется, мы продолжим с того места, на котором остановились. Слово «свадьба» в своей речи я употребил несколько раз, не делая, впрочем, на него сильного акцента.

Я все еще искренне думал жениться на Сибель, которая, в свою очередь, не оставляла надежд на перемены к лучшему, пока она будет далеко, и что, вернувшись из Парижа, она обнаружит меня «выздоровевшим» и «выздоровеет» сама.

Провожать их в аэропорт мы поехали вместе с Мехмедом. Приехали рано, немного посидели все вместе за маленьким столиком в новом терминале и попили лимонада «Мельтем», который нам советовала Инге, улыбавшаяся с плаката на стене. Когда я в последний раз махал Сибель на прощание, то увидел ее в глазах слезы и испугался. Мне вдруг стало ясно, что мы больше не вернемся к прежней жизни и расстаемся надолго. Мехмед, которому впервые за несколько месяцев предстояло жить без Нурджихан, на обратном пути в машине, прервав затянувшееся молчание, вздохнул: «Ну что, братишка, тяжело нам будет без наших девушек».

Ночью летний дом показался мне невыносимо пустым и печальным. Теперь, в одиночестве, я впервые слышал не только разные голоса скрипевших на все лады досок, но и стоны моря. От порывистого северо-восточного ветра завывал каждый угол. Волны по-прежнему бились о бетонную пристань с терассой, но звук их изменился. Как-то, лежа в кровати в стельку пьяный, я под утро заметил, что рыбак с сыном не приплывают уже давно. Та часть меня, что всегда сохраняла способность мыслить реалистично и честно, доложила, что очередной период моей жизни закончен. Но другая часть меня, панически боявшаяся одиночества, всем своим существом отказывалась признавать эту истину.

44 Гостиница «Фатих»

На следующий день я встретился с Джейдой. Она передавала Фюсун мои письма, а я взял на работу в бухгалтерию «Сат-Сата» одного ее родственника. Поэтому был уверен, что смогу надавить на нее и получу адрес Фюсун. В ответ на мои настоятельные просьбы Джейда загадочно молчала. Лишь обмолвилась, что встреча с Фюсун не принесет мне счастья; сказала, что жизнь, любовь и счастье — очень сложные вещи; что каждый делает все возможное, чтобы защитить только свое счастье. Говоря это, она время от времени нежно поглаживала свой сильно раздувшийся живот. Джейда чувствовала себя счастливой — сразу было видно, что муж во всем ей потакал.

Я не смог добиться от нее ничего — ни мольбами, ни угрозами. Тогда в Стамбуле не существовало частных сыскных бюро, какие показывали в американских фильмах, поэтому проследить, куда она ходит, не представлялось возможным. У отца работал охранник, Ра-миз, который иногда выполнял всякого рода тайные поручения. Я попросил его деликатно заняться расследованием кражи, которая якобы произошла у меня в конторе, и поручил разыскать Фюсун, ее отца и тетю Несибе, однако Рамиз пришел с пустыми руками. Я обратился к моему дяде Селями-бею, отставному комиссару, долгие годы занимавшемуся тем, что выслеживал преступников, помогал нашим товарам проходить таможню и улаживал наши проблемы с налоговой полицией. Он тоже пытался разыскать отца Фюсун через районные бюро гражданской регистрации, отделения Управления безопасности и даже через квартальных старост, но поскольку отец Фюсун на учете в полиции не состоял, найти его не удалось. Я вспомнил, что перед выходом на пенсию он преподавал в двух лицеях—района Вефа и Хайдарпаша, и под видом бывшего ученика неведался туда, однако тоже ничего не смог разузнать. Пытался я разыскать Фюсун, выясняя, кому из дам в Ни-шанташи и Шишли шьет тетя Несибе. Конечно, спрашивать что-то у матери я не мог. А Заим от своей матери узнал, что услугами портних теперь мало кто пользуется. Он тоже через знакомых разузнавал о портнихе Несибе, но безрезультатно. Все эти неудачи лишь усиливали мои страдания. Целыми днями я просиживал у себя в кабинете, а во время обеденного перерыва уходил в «Дом милосердия», ложился на нашу с Фюсун кровать, клал рядом вещи, которых она касалась, и старался почувствовать себя счастливым. Потом иногда возвращался на работу или садился в машину и колесил по улицам Стамбула, надеясь где-нибудь повстречать Фюсун.

Тогда мне и в голову не приходило, что много лет спустя я буду с удовольствием вспоминать эти поездки, во время которых объезжал множество кварталов, улиц и площадей. Так как призрак Фюсун теперь стал являться мне в далеких от центра районах вроде Вефа, Зейре-ка, Фатиха и Коджа-мустафа, то я перебирался через Золотой Рог и колесил там. Не спеша, с сигаретой в руке, проезжал по узким, выложенным брусчаткой извилистым улочкам в ямах и ухабах, когда вдруг передо мной на мгновение не возникал призрак Фюсун. Тогда я немедленно останавливал машину, выходил, осматривал очередной бедный квартал и думал, как же он прекрасен, раз она здесь живет. Улочки, посреди которых усталые пожилые женщины в платках стирали белье или чистили посуду, где местные повесы внимательно разглядывали каждого чужака, гонявшегося по их кварталу за призраком, а безработные дремали по кофейням за газетой и пахло углем от печных труб, были для меня почти священными. Убедившись, что женщина, за которой я следил довольно давно, не Фюсун, я продолжал изучать очередной квартал, ведь если мне показался ее силуэт, значит, Фюсун должна быть где-то рядом. Меня совершенно не заботили и не пугали угрожающие надписи политического свойства, лозунги, как тогда говорили, различных политических «ячеек» и организаций, которыми был испещрен старинный, двухсотлетней давности гладкий мрамор давно пересохшего чешме[13]посреди квартальной площади, в чаше которого вылизывали себя уличные кошки. Я лишь верил всем сердцем, что Фюсун только что проходила здесь, и мне казалось, будто я движусь по сказочному городу, где меня в конце пути ожидает счастье. Я чувствовал, что должен идти вперед, не отступая ни на шаг, сесть у окна в кофейне и во все глаза смотреть и смотреть на улицу, чтобы не пропустить ее, когда она опять пройдет мимо, и, чтобы найти Фюсун и дом, где она теперь живет, начать жить так, как жила она и ее семья.

Вскоре я перестал бывать на вечеринках моих друзей из общества, в дорогих ресторанах Нишанташи и Бебека. Бедняга Мехмед. который с отъездом Нурджихан жаждал встречаться со мной каждый вечер и почитал меня своего рода товарищем по несчастью, порядком надоел мне своими бесконечными разговорами на тему «что там делают сейчас наши девочки». Если мне удавалось избавиться от него и отправиться куда-нибудь одному в бар, он все равно находил меня и долго, с горящими глазами, в подробностях рассказывал о последнем телефонном разговоре с Нурджихан, а мне от этого становилось не по себе, потому что всякий раз, когда я звонил Сибель, нам не о чем было говорить. Иногда мне, конечно, хотелось, чтобы она оказалась рядом, но я так устал от чувства вины перед ней, от ощущения обмана, что без нее мне было гораздо легче. Избавившись от необходимости постоянно изображать «выздоровление», я надеялся по-настоящему стать вскоре таким как прежде. Это спокойствие вселяло в меня некую уверенность, и, разыскивая Фюсун по бедным кварталам Стамбула, я злился на себя за то, что не догадался прийти раньше на эти старые прелестные улицы. Помню, как сожалел, что не отменил помолвку, что никак не решаюсь расторгнуть ее, что всегда во всем опаздываю...

Наступила середина января, до возвращения Сибель из Парижа оставалось две недели, когда я собрал чемодан и переселился в одну маленькую гостиницу на полпути между Фатихом и Карагюмрюком (ее крохотную вывеску, раздобытую мною много лет спустя, а также ключ с фирменным брелоком и анкету постояльца я поместил в музей моих странствий). В эту гостиницу я случайно зашел накануне вечером, когда вновь искал Фюсун по улицам, переулкам, лавкам и кофейням Фа-тиха, в кварталах, спускавшихся к Золотому Рогу, и внезапно хлынул дождь. В тот январский день все послеобеденное время я провел за тем, что заглядывал в окна заброшенных каменных домов, оставленных покинувшими город греками, и старинных, еле стоявших деревянных особняков с осыпавшейся со стен краской. Картины нищеты обитавших там многодетных семейств, их разговоры, крики, ругань, слезы и смех невероятно утомили меня. Стемнело рано, мне захотелось как можно скорее выпить, и, чтобы не перебираться на противоположный берег Босфора, я поднялся вверх по улице и неподалеку от главного проспекта Фатиха заметил новую пивную. Еще не было и девяти, когда я, сидя среди других мужчин, выпивавших под монотонное бормотание барного телевизора, уже был в стельку пьян от водки с пивом. И тут, выбравшись на улицу, понял, что забыл, где оставил машину. Шатаясь, долго брел под дождем по грязным темным улицам, думая не столько о потерянной машине, сколько о пропавшей Фюсун и моей потерянной жизни, и чувствовал прилив счастья уже от одного того, что мечтаю о ней. Около полуночи я набрел на гостиницу «Фатих», снял номер, поднялся наверх, упал в кровать и заснул.

Впервые за много месяцев я погрузился в крепкий, беспробудный сон. Последующие ночи, проведенные в этой гостинице, тоже прошли спокойно. Это удивляло меня. Иногда, под утро, мне снились какие-то счастливые сцены детства или ранней юности, а потом я, вздрогнув, просыпался, совсем как было, когда появлялся рыбак с сыном, и пытался немедленно заснуть снова, чтобы вернуться в счастливую, добрую грезу.

Я забрал из летнего дома Сибель все свои вещи, зимние шерстяные носки и костюмы, но отвез чемоданы не домой, а, чтобы не отвечать на любопытные взгляды и удивленные расспросы родителей, прямо в гостиницу. Каждый день ранним утром я, как обычно, уезжал на работу, однако уходил из конторы пораньше и отправлялся бродить по городу. Я искал свою любимую с неистощимым рвением; по вечерам, сидя в очередной пивной, старался не замечать, как ноют ноги. Лишь много лет спустя мне предстояло понять, что дни, проведенные в гостинице «Фатих», и иные схожие периоды моей жизни когда, казалось бы, я невероятно страдал, на самом деле надо признать счастливым временем. В обед я покидал свой кабинет и направлялся в «Дом милосердия», где пытался забыться среди ее вещей, находя раз от разу все новые и новые предметы и воспоминания, открывая их неожиданные стороны, и старался тщательнее их беречь; по вечерам выпивал и часами бродил, отуманненый спиртным и мечтаниями, по переулкам Фатиха, Карагюмрюка и Балата, разглядывал сквозь незанавешенные окна дома чужих людей, смотрел, как ужинают вместе счастливые семьи, и часто мне казалось, что Фюсун где-то здесь, где-то рядом, и на душе становилось тепло.

Иногда я чувствовал, что причина этой радости даже не в близостм к Фюсун, а в нечто совсем другом. Здесь, на окраинах города, на грязных улицах бедных кварталов, среди машин, мусорных бачков, на выложенной брусчаткой мостовой, в свете уличных фонарей, рядом с мальчишками, гонявшими полусдувшийся мяч, я постигал суть жизни. Постоянный рост отцовского предприятия, его фабрики и заводы, повышение благосостояния — все это вынуждало нас поступать по-европейски, сообразно нашему положению, однако привело к тому, что мы забыли простые основания жизни, и сейчас на этих грязных улочках я будто искал ее утраченный смысл. Шагая, пьяный, наобум по узким переулкам, спускаясь по залитым помоями переходам, я внезапно, вздрогнув, замечал, что на улицах уже нет никого, кроме собак, и с изумлением разглядывал желтый луч света, пробивавшийся на мостовую из-за полураздвинутых занавесок, тоненькие голубые струйки дыма из печных труб, голубоватый отсвет телевизоров, отражавшийся в витринах магазинов и окнах домов. Образ одного из этих темных переулков ожил у меня в памяти на следующий вечер, когда мы с Заимом сидели за ракы с рыбой в пивной на рынке в Бешикташе, словно желая защитить меня от притяжения иного мира, о котором рассказывал мне мой друг.

Заим болтал о последних вечеринках и сплетнях; я спросил его, как дела с «Мельтемом», и он пустился рассказывать об успехе продаж, потом вспоминал все мало-мальски стоившие внимания светские новости, но говорил обо всем вскользь. Он знал, что я уехал от Сибель, но не ночую у родителей в Нишанташи, однако, наверное, из желания не расстраивать меня не спрашивал ни о Фюсун, ни о моих чувствах. Я, правда, то сам пытался заговорить о ней, не узнал ли он что-нибудь, то изображал уверенного в себе человека, который сознает свои поступки, и давал ему понять, что каждьш день бьшаю в компании и очень много работаю.

В конце января Сибель позвонила из Парижа на дачу и от соседей и садовника узнала о моем отъезде. Потом перезвонила мне в контору. Мы давно не разговаривали по телефону; это, конечно, было следствием холода и отчужденности, установившейся между нами, однако и несовершенство техники внесло свою лепту. В трубке слышался странный гул и треск, и приходилось орать что есть мочи. Всякий раз, когда я представлял, что обязательные нежные слова, которые я должен (к тому же, неискренне) прокричать Сибель, услышит весь «Сат-Сат», мне меньше всего хотелось ей звонить.

— Оказывается, ты уехал с дачи, но и дома не ночуешь! — сказала она.

— Да.

Я не стал напоминать ей, как мы вместе решили, что мне не стоит ходить домой и бывать в Нишанташи, чтобы не «провоцировать воспоминаниями болезнь». И не стал спрашивать, откуда она узнала, что по вечерам я не бываю дома. Моя секретарша Зейнеб-ханым, услышав, что звонит Сибель, тут же вскочила и вышла из кабинета, закрыв за собой дверь, чтобы я мог свободно поговорить с невестой, но мне все равно нужно было кричать, иначе Сибель меня не услышала бы.

— Чем ты занимаешься? Где ты живешь? — спрашивала она.

Тогда я вспомнил, что никто, кроме Заима, не знает, о гостинице «Фатих». И мне совершенно не хотелось трубить об этом, тем более когда разговор слышали все сотрудники.

— Ты вернулся к ней? — крикнула Сибель. — Скажи честно, Кемаль.

— Нет! — ответил я, но тихо.

— Я не расслышала, повтори! — снова крикнула Сибель.

— Нет! — ответил я опять. Но крикнуть не смог. Из трубки, как всегда, доносился гул, похожий на

звучание морской раковины, когда прижимаешь ее к уху.

— Кемаль, Кемаль... я не слышу... пожалуйста... — умоляла Сибель.

— Я слышу! — крикнул я изо всех сил.

— Признайся мне, —умоляла она.

— Ничего нового, — сказал я немного громче.

— Поняла! — ответила Сибель.

Звук опять утонул в шуме, потом что-то щелкнуло, и нас разъединили. Тут же раздался голос операцио-нистки с нашего коммутатора:

— Связь с Парижем прервалась. Соединить вас опять, господин директор?

— Нет, дочка, спасибо.—Привычку называть всех сотрудниц фирмы словом «дочка», какого бы возраста они ни были, я заимствовал от отца. Поразительно, как быстро я перенимал его привычки. И удивительно, сколько решимости оказалось у Сибель... Но все, лгать далее не было сил. Сибель из Парижа мне больше не звонила.