Глава 23. Павлина вышла на крыльцо и тихо спросила:

Павлина вышла на крыльцо и тихо спросила:

– Кто – я? – Она уже поняла, что это не Димитрий, – в голосе слышался акцент.

– Я, Элиас.

Секунду поколебавшись, Павлина нащупала его руку в темноте и легонько потянула к себе, на свет.

– Заходи в дом! – прошептала она. – Заходи же!

Худая фигура, еле волоча ноги, прошла за ней в дверь, а затем на кухню.

– Посиди минутку, – сказала Павлина, глядя на него, бледного и изможденного. – Боже мой, ну и вид у тебя. Хуже, чем у Димитрия, когда мы его видели в последний раз.

Элиас поднял на Павлину темные ввалившиеся глаза. Все черты резко обострились на его похудевшем лице. Было в нем что‑ то нечеловеческое.

– Вижу уже, что тебя надо накормить, – проговорила старая служанка, не прекращая суетиться и хлопотать. – Погоди только минутку, я схожу со стола уберу и десерт подам.

Не прошло и нескольких минут, как Павлина вернулась на кухню. Бледная бесплотная тень молча вошла за ней и осторожно закрыла дверь.

– Здравствуйте, кирия Комнинос, – вежливо сказал Элиас и поднялся.

– Элиас! Прошло столько времени…

Она подошла и хотела взять его за руки, но он инстинктивно отпрянул – слишком хорошо помнил, как давно их не мыл.

Они уселись вокруг стола. Грязная, пропитанная потом рубашка Элиаса и Ольгино безупречное кремовое платье могли служить безошибочным знаком их принадлежности к разным мирам.

Женщинам хотелось задать сразу тысячу вопросов, но они понимали, что Элиасу тоже есть о чем спросить. За этим он, должно быть, и пришел. А они могут и подождать.

– Я заходил на улицу Ирини и на улицу Филиппу, – начал Элиас. – Наш дом заперт, и в нашей мастерской распоряжается кто‑ то другой. Где же?..

Не было смысла его обманывать. Так или иначе, он скоро узнает правду.

– Твои родные уехали в Польшу, – сказала Павлина. – Уже почти два года как. Катерина с Евгенией получили от них открытку, давненько уже, а с тех пор – ничего.

О переселениях он уже слышал.

– А мастерская?

– Власти решили, что люди, видимо, уже не вернутся, и выставили все на продажу.

– Но она наша!

– Не так громко, – предупредила Павлина и приложила палец к губам.

– Вероятно, они хотели, чтобы предприятия снова заработали, – объяснила Ольга. – Но если твои родители вернутся, им наверняка выплатят компенсацию.

Элиас проглотил злые слезы:

– Но почему бы им не вернуться? Греция же больше не воюет?

Ольга с Павлиной неловко переглянулись. По городу ходили слухи о том, какая участь постигла некоторых евреев, но пока у них не было никакой информации из первых рук.

– А что с нашим домом?

За полгода партизанской войны Элиас огрубел почти до бесчувственности, но сейчас он еле удерживался от слез. Тарелка с едой, которую поставила перед ним Павлина, стояла нетронутая. Трудно было узнать в нем прежнего мягкого юношу, лучшего друга Димитрия.

– Что случилось с нашим домом? – повторил он настойчиво, почти враждебно, словно эти женщины были в чем‑ то виноваты. – Почему окна заколочены?

– Не знаю, Элиас, – сказала Павлина. – Должно быть, для сохранности.

Она говорила с ним протяжно, ласково, словно с маленьким ребенком, и он ответил так же по‑ детски капризно:

– Я хочу домой!

– Ключи у Евгении. Ее что, не было дома, когда ты заходил?

– Нет. У них было темно.

– Спала, наверное, – мягко сказала Павлина. – Они с Катериной рано ложатся. Завтра прямо с утра вместе сходим.

– Я должна вернуться в столовую, – сказала Ольга, – но сначала хочу у тебя кое‑ что спросить. Ты видел Димитрия?

– Уже года два не видел. Его перевели в другую часть. Я думал, может, он здесь, с вами.

Ольга смотрела на Элиаса. Теперь он торопливо, давясь, глотал стоявшую перед ним еду, и Ольга вспомнила, как Димитрий в их последнюю встречу сидел на том же стуле и ел так же жадно. Она смотрела, как двигается челюсть Элиаса – кости так обтянуты кожей, что видно каждый мускул, видно, как они ходят вверх‑ вниз, из стороны в сторону.

С набитым ртом Элиас рассказывал им новые подробности о том, как обстоят дела у левых.

– После всего, что было, многие опять ушли в горы. Вполне возможно, что и он там.

Женщины смотрели, как он подчищает куском хлеба соус с тарелки до последней капли. Павлина уже положила ему добавки, но он все еще не наелся. Наконец, словно нарочно, чтобы напугать их, поднял глаза и чиркнул ладонью по горлу.

– На нас охотятся, кирия Комнинос, – сказал он. – Как на зверей.

Все эмоции, что видны были на его лице несколько минут назад, пропали. Их сменила какая‑ то стальная твердость. Он отложил вилку и взглянул Ольге прямо в глаза.

– Я слышал разное, кирия Комнинос. Слышал, русские нашли доказательства, что немцы убили тысячи евреев. Вы об этом слышали?

Ольга опустила взгляд в пол и ответила:

– Да, Элиас, но мы не знаем, правда это или нет. Надеемся, что нет. Послушай, ты должен остаться здесь на ночь. Только осторожно. Если кириос Комнинос узнает, будут неприятности.

Элиас кивнул, и Ольга вышла из комнаты.

– Можешь лечь у меня на диване. Он тебе пуховой периной покажется после того, где тебе приходилось спать, – сказала Павлина. – Кириос Комнинос уходит очень рано, а потом и мы уйдем спокойно.

– Ко мне домой?

– Да, – подтвердила служанка. – Я же обещала – прямо с утра.

Элиас спал беспокойно, несмотря на то что Павлинин диван оказался довольно удобным. Он проваливался в неглубокую дрему, мозг всю ночь работал без отдыха – в сознании проносились какие‑ то картинки и образы без видимой связи и логики. Яркими вспышками вставали перед ним лица родителей и брата, искаженные не то смехом, не то криком – он не мог толком разобрать, но тяжесть на душе, с которой он проснулся утром, заставляла склониться к последнему.

Константинос Комнинос, как обычно, ушел из дома в половине седьмого. Элиас услышал, как хлопнула дверь, и вскочил с постели. Он уже два часа не спал. Он растолкал Павлину, и через пятнадцать минут они уже шли к улице Ирини.

День был холодный, и перед уходом Павлина сбегала наверх, в комнату Димитрия, и отыскала для Элиаса пальто.

– В него, конечно, двое таких, как ты, поместятся, – сказала она, – но хоть не замерзнешь.

Вид у Элиаса в тяжелом кашемировом пальто с пышным воротником был нелепый. Константинос Комнинос заказал его для Димитрия в мастерской Морено, когда сын поступил в университет. Димитрий его почти не носил, и теперь было видно, какое оно жесткое – как любая дорогая неношеная вещь.

Катерина вышла из дома, рассчитывая за пятнадцать минут быстрым шагом дойти до работы, и тут увидела, что навстречу идет Павлина с каким‑ то мужчиной. Вид у него, утонувшего в огромном темном пальто, был странный, но уже через секунду она узнала это лицо.

– Элиас! Это я, Катерина.

– Здравствуй, Катерина.

Странная это была встреча. Вспомнив о том, куда направляется, Катерина покраснела от стыда.

– Павлина говорит, у кирии Караянидис должен быть ключ от нашего дома.

Катерина, которая обычно очень беспокоилась, как бы не опоздать, вернулась в дом и позвала Евгению.

Та была вне себя от радости, увидев Элиаса. Слухи уже заставили ее смириться с мыслью о том, что никого из Морено она больше не увидит.

Элиас чувствовал, что с ним разговаривают так, будто он с того света вернулся, но его это не волновало. Ему не терпелось попасть в дом.

– Я тут старалась наводить чистоту по возможности, – пояснила Евгения. Она держала в руках масляную лампу, освещая почти пустую комнату. Электричества в доме уже не было.

Элиас распахнул ставни, но слабый утренний свет почти не проникал в окна.

– Но где же все? Вот тут, кажется, стояло большое кресло? А мамин сундук где?

Евгения молчала. Да Элиас, кажется, и не ждал ответа. Он поднялся наверх, а Евгения осталась внизу, прислушиваясь к звуку резких, взволнованных шагов из комнаты в комнату. Голые доски пола усиливали звуки.

Вскоре Элиас снова сбежал вниз. В холодной комнате дыхание вырывалось у него изо рта облаками пара. Даже в пальто Димитрия он весь дрожал.

– Они все забрали! – возмущенно сказал он. – Даже мою кровать! Даже мою картину со стены!

Евгении не хотелось разбивать его иллюзии. Пусть лучше воображает, как его родители аккуратно укладывают вещи, чтобы увезти их в другую страну, чем узнает правду: что их дом разгромили мародеры, после того как Морено уехали в Польшу с почти пустыми руками.

И она кивнула. Катерина стояла рядом, боясь дышать. Рано или поздно, думала она, Элиас спросит про мастерскую.

– Может, пойдем к нам, я кофе сварю? – дружелюбно проговорила Евгения.

– Ну что ж, здесь‑ то, я вижу, кофе пить не из чего, – язвительно отозвался Элиас.

Евгении врезалось в память, как она выметала осколки разбитых чашек наутро после ограбления. Из всех фарфоровых сервизов кирии Морено не уцелело ничего.

Они вышли и вернулись в соседний дом. На них повеяло теплом от плиты, и вскоре вода уже закипела.

– Как ты собираешься поступать дальше, Элиас?

– Наверно, поеду на север, к родителям, – ответил он. – Что мне еще делать? Войны с меня хватит. Более чем. Люди, за которых я сражался, по мне, ничуть не лучше тех, против кого я сражался.

По его тону было ясно, что никаких иллюзий у него уже не осталось.

– Переночуешь сегодня у нас? – спросила Евгения, наливая кофе. – Мы с Катериной и на одной кровати поместимся.

Элиас смотрел в свою чашку, на кофейную гущу. Он почти и забыл, что Катерина тоже здесь.

– Мне пора идти, – сказала та; она чуть было не созналась, куда идет, но так и не решилась и выскользнула из дома, мучась стыдом.

Элиас пробыл у них несколько дней и ночей, ел, спал и молча сидел у огня. У него не было никакого желания выходить на улицу, отрываться от тепла и уюта очага. За эти долгие часы он принял окончательное решение ехать в Польшу. Необходимо разыскать родных. Нужны только здоровье и деньги, а Евгения поможет восстановить здоровье и даст деньги. Она кормила его по нескольку раз в день, как младенца, и отдала две золотые броши, которые Роза оставила ей на хранение. Можно будет продать их перед отъездом.

В первый раз за пять дней Элиас вышел из дома и с волнением в душе направился к центру города, избегая опустевших еврейских кварталов и сделав круг, чтобы не ходить мимо мастерской.

Катерина уже призналась ему, что работает у нового владельца, и он сказал, что все понимает – жить‑ то надо. Элиас убеждал себя, что если скажет эти слова вслух, то, может, и сам хоть немного в них поверит. Он старался не злиться из‑ за всего того, что его родителям пришлось бросить здесь. Озлобленность никогда не была свойственна ни его матери, ни отцу, и он словно видел воочию, как они сидят сейчас в своей новой швейной мастерской в Польше и думать уже забыли о том, что у них так несправедливо отняли. Они люди слишком неугомонные, вряд ли на покой ушли.

Павлина тайком притащила с улицы Ники кое‑ что из старых вещей Димитрия, а Катерина за пару вечеров подогнала их по размеру. Когда она закончила, вид у Элиаса стал вполне респектабельный.

Он шел по улицам и чувствовал какую‑ то странную беспечность – словно он невидимый. Он был почти уверен, что не встретит никого из знакомых, и ему было ужасно приятно затеряться в толпе. Давно уже он не ходил, зная, что можно не озираться.

В одном из процветающих городских ломбардов Элиас терпеливо отстоял очередь и получил за свои брошки жалкую сумму – в десять раз меньше их настоящей цены. Спорить было бесполезно. Ростовщик чуял, как отчаянно ему нужны деньги, и мог еще снизить цену, если бы клиент заупрямился. Сейчас столько людей приходило в ломбарды, чтобы сбыть краденое, что владельцам обычно удавалось заполучить любую вещь по дешевке.

Элиас сходил на вокзал и узнал расписание поездов, а потом, не спеша шагая обратно к улице Ирини, сообразил, что тут ведь совсем рядом кафенио, где они когда‑ то часто бывали с Димитрием. Приятное позвякивание мелочи в кармане брюк вызвало желание зайти и заказать что‑ нибудь выпить.

На минуту он позволил себе вновь ощутить эти самые обычные, когда‑ то совершенно незамечаемые приметы нормальной жизни: шипение пара, запах сигарет, скрип и хлопок пробки, вытащенной из бутылки коньяка, скрежет стульев по плиточному полу. Почти забытые звуки и запахи сливались в одно целое. Элиас закрыл глаза: это краткое возвращение в прошлое давало надежду на будущее.

Может быть, это его последний день в Салониках, а завтра он отправится в новую жизнь. Он сидел и потягивал пиво. Никогда такого вкусного не пробовал.

Элиас не заметил, как к нему подсел какой‑ то человек. Народу в кафенио было много.

– Еврей? – осведомился незнакомец в мундире.

Воспоминания об антисемитизме, омрачавшем его детские годы, и тон этого человека сразу вернули Элиаса к реальности, к той ненависти, которая, как он знал, все еще скрывалась под внешней цивилизованностью города. Родители изо всех сил старались оградить и его, и Исаака, но по пути из школы он частенько ощущал на себе злобные взгляды, а иногда и жгучую боль от метко брошенного камня.

Но сейчас Элиас и не подумал отрекаться от своей национальности. Завтра он уедет из Салоников и будет надеяться, что никогда больше не столкнется с такой откровенной неприязнью.

– Да, еврей, – с вызовом ответил он.

– Так ты, поди, знаешь уже?

Элиас понял, что ошибся, когда услышал в голосе незнакомого человека враждебность. А теперь этот голос еще смягчился.

– Что знаю?

Жандарм почесал в затылке. Вид у него был уже не столь уверенный.

– Выходит, не знаешь.

Элиас пожал плечами, недоуменно, но не без любопытства.

– Ну, ты все равно узнаешь, так что лучше уж я тебе скажу. – Он наклонился к Элиасу с заговорщическим видом. – Не пойму, как ты только выжил. Тысячам других это не удалось.

– О чем вы?

Элиас почувствовал, как внутри поднимается волна ужаса. Сначала похолодело в животе, а потом лед затопил грудь, сдавив ее так, что дыхание перехватило.

Незнакомец глядел на него встревоженно, уже понимая, что должен договорить до конца, как бы это ни было ужасно.

– Даже не верится, что ты не знаешь, – начал он. – Тут один малый вчера заходил… да и в газетах даже было сегодня.

Элиас сидел неподвижно, не сводя глаз с незнакомца, а тот отхлебнул пива и продолжал:

– Их газом отравили. Согнали в поезда, а когда привезли на место, всех отравили газом.

Это не умещалось у Элиаса в голове. Слова звучали какой‑ то бессмыслицей. Ему хотелось услышать, что он неправильно понял или что они означают что‑ то другое.

– О чем вы? О чем вы говорите?

– Так он сказал. Тот малый, которому удалось сбежать. Говорит, всех газом отравили, а потом сожгли. В Польше.

Жандарм видел, как молодой человек, этот болезненного вида молодой еврей, начал раскачиваться взад‑ вперед, взад‑ вперед, взад‑ вперед – молча, обхватив голову руками.

Казалось, целая вечность прошла, пока он перестал качаться, и тогда жандарм приобнял незнакомца одной рукой. Тот был весь застывший, как мертвец, а под ладонью чувствовались острые лопатки. Так они просидели с полчаса. Люди входили и выходили, глазели на них с любопытством, но они ничего не замечали. Жандарм всегда заходил сюда выпить кофе после смены, и теперь посетители слегка любопытствовали, что это за новый друг у него объявился.

Наконец он почувствовал, что Элиас шевельнулся.

– Я тебя домой отведу, – сказал жандарм.

Слово «домой» обрело какое‑ то новое значение. В этот миг Элиас не знал, кто он, где он, и еще меньше – где его дом. Ничего он, казалось, не знал. Раскачиваясь, он впал в какой‑ то транс, в нем онемела каждая клеточка, каждый мускул.

– Пойдем, отведу тебя домой, – настойчиво повторил жандарм.

Опять это слово. Домой. Что оно значит? Как теперь найти дом?

Элиас не мог вспомнить название улицы, на которой родился – когда, где? Помнил комнату, где спал вместе с братом, а больше ничего. Годы, когда он спал под открытым небом, почти всегда в горах, почти всегда дрожа от холода, были свежи в памяти, а все остальное провалилось в черную дыру амнезии.

Он попытался встать, но даже ноги, казалось, забыли, как двигаться.

– Слушай‑ ка, – сказал жандарм, – давай помогу тебе выйти. Может, легче станет на свежем воздухе.

На улице у Элиаса в голове немного прояснилось. Он увидел море и вспомнил, что живет далеко от него, на холме.

– Туда, кажется, – сказал он, тяжело опираясь на плечо жандарма.

На ходу он читал на табличках названия улиц, надеясь, что какое‑ нибудь из них отзовется в памяти.

Улица Эгнатия, улица Софоклус, улица Юлиана…

– Ирини, – пробормотал он, словно во сне. – Вот как она называется. Улица Ирини. Улица Мира.

– Я знаю, где это, – сказал жандарм. – Я тебя доведу. А то еще заблудишься, чего доброго.

На улице Ирини он спросил у Элиаса номер дома.

– Вот он, – пробормотал Элиас, показывая на дом номер семь. – Но мне надо сюда, в соседний.

Чувствуя, что его дело еще не закончено, неожиданный спутник подождал, пока Элиас постучит в дверь Евгении.

Через секунду и Евгения, и Катерина ужа стояли на пороге. До них тоже дошло известие о том, какая участь постигла евреев, и они с тревогой ждали возвращения Элиаса. Новости распространялись быстро, и хотя они основывались на рассказах одного‑ единственного очевидца, ни у кого не было сомнений в их правдивости.

Элиаса встретили мертвенно‑ бледные лица, на которых застыло выражение жалости. Это было невыносимо, и он прошел мимо них в дом резко, почти грубо.

Евгения хотела поблагодарить человека, который его привел, но, пока собралась окликнуть его, он уже ушел. Она поглядела ему вслед и заметила жандармский мундир. Странные времена настали, подумала женщина. Каких‑ нибудь несколько месяцев назад тот же самый человек мог бы арестовать Элиаса, но теперь, хотя она едва успела разглядеть его лицо, Евгения заметила, что жандарма тронуло горе несчастного.

Через несколько недель стали доходить новые вести из Польши, подтверждавшие массовое уничтожение евреев.

Немногие выжившие, вернувшиеся со свидетельствами из первых уст, с говорящими за себя номерами на руках и страшными рассказами о судьбе остальных евреев, скоро пришли к одному и тому же заключению: этот город им не рад. Как и Элиас, они увидели, что их дома и предприятия больше им не принадлежат, и были ли они, опять же как Элиас, в партизанах во время оккупации или чудом спаслись из концлагерей, – в Салониках им, казалось, не было места.

Катерина с Евгенией уходили на работу утром и возвращались вечером. Каждый раз они входили в дом тихонько, крадучись, словно хотели сделать вид, что их нет. Элиас к этому времени всегда спал, еда, которую они оставляли для него утром, исчезала, посуда была вымыта и убрана на место.

Целые недели он не выражал желания разговаривать с ними. Он знал, что некоторых евреев прятали во время оккупации христианские семьи. Элиасу казалось, что весь мир его предал, а прежде всего – соседи, которые должны были спасти его родных.

Евгения с Катериной догадывались о его чувствах и надеялись, что когда‑ нибудь им удастся объясниться. Случай представился однажды вечером, когда они пришли домой.

Элиас сидел за столом и, очевидно, ждал их. Он был чисто выбрит, а у его стула стоял мешок.

– Хотел попрощаться, – сказал он. – Сегодня уезжаю.

– Жаль расставаться, Элиас, – сказала Евгения.

– Ты же знаешь, что можешь жить у нас, – поддержала Катерина, – сколько захочешь.

– Меня здесь больше ничто не держит, Катерина. Одни воспоминания, – возразил Элиас, – а теперь даже самые сладкие воспоминания сделались горькими. – Тон у него был обвиняющий.

– Я не знаю, что ты думаешь, – умоляюще сказала Катерина, – но твои родные сами захотели уехать. Если бы они попросили нас о помощи, мы бы помогли. Клянусь.

– Это раввин их уговорил, Элиас. Никто из нас и представить себе не мог, что из этого выйдет. – Евгения роняла слезы.

– Так куда же ты едешь? – тихо спросила Катерина.

– Мы вместе едем, несколько человек. Уже давно сговорились. В Палестину.

– Думаете там остаться? – спросила Евгения.

– Да, – ответил он. – Возвращаться не собираемся. – В голосе его явственно слышалась горечь.

– Послушай, – сказала Евгения, – раз уж ты уезжаешь, тебе нужно кое‑ что забрать. Твои родители оставили нам кое‑ какие ценности на хранение. Это из синагоги. – Она встала. – Катерина, сбегай, пожалуйста, принеси одеяло.

Катерина скрылась наверху, а Евгения подошла к стене и сняла с нее картинки в рамках. Стала разрезать ножом подкладку, чтобы достать вышивки. Элиас склонился над ними – ему стало любопытно.

– Здесь фрагмент свитка Торы, а в другой какая‑ то рукопись, – сказала Евгения.

– А вот и одеяло, – сказала Катерина, протягивая ему этот шедевр вышивального мастерства.

Элиас только ахнул, такое оно было красивое. Евгения достала ножницы и хотела уже распарывать швы.

– Не надо! – воскликнул Элиас. – Это же произведение искусства!

– Но в нем парохет зашит…

– А можно, я его так заберу, как есть? – спросил он. – Так еще сохраннее будет!

– Элиас прав, Евгения. Давай свернем. Можешь даже спать на нем в дороге, как на подушке!

– А вот еще талит.

– Думаю, вам лучше его пока здесь сохранить. Может, я когда‑ нибудь еще приеду и заберу. А теперь мне пора идти, – сказал Элиас. – Корабль отходит в десять вечера, а мы все договорились встретиться в девять. Не хочу, чтобы они уехали без меня. – Он шагнул назад, словно для того, чтобы уклониться от объятий, взял свой узел и свернутое одеяло. – Спасибо, – сказал Элиас, – за все. – И вышел.

Женщины крепко обнялись. Только теперь, когда Элиаса уже не было в доме, их горе прорвалось наружу. Каждый день открывались все новые свидетельства преступлений против евреев. Они уже видели варварски разрушенные синагоги, видели разрытые древние кладбища, но физическое уничтожение миллионов мужчин, женщин и детей – было слишком для любого, кто пытался это осознать. Свидетельства того, что именно это и случилось с их друзьями, были уже неопровержимыми, и все равно поверить было невозможно.

Где‑ то в Северной Европе были уничтожены физические останки Розы, Саула, Исаака и Эстер – от них остались только миллионы частичек развеянного по ветру пепла, но Катерина и Евгения помнили о них всегда. В пламени каждой свечки, зажженной в маленькой церкви Святого Николая Орфаноса, эти воспоминания, правдивые и яркие, оживали, чтобы гореть вечно.