Губернатор столичной губернии 5 страница

Адъютанты и прапорщики выполняли менее ответственные поручения. К примеру, прапорщик Полочанинов был в 1719 году отправлен в Москву выколачивать деньги, числившиеся на Московской губернской канцелярии за хлеб, поставленный Меншиковым. Удалось ли Полочанинову взыскать с губернской канцелярии деньги в этот приезд или от него на этот раз губернатор отбился, мы не знаем: Полочанинов вручил несговорчивому московскому губернатору послание Меншикова.

Лет за десять до этого, когда царский фаворит находился в зените могущества, вряд ли кто-либо осмелился бы в открытую выступить против него и довести дело до конфликта. Теперь, в 1719 году, когда делами Меншикова интересовались не одна, а две комиссии, Кирилл Алексеевич Нарышкин позволил себе сопротивляться князю, и тот в письме к губернатору перемежал язвительность, сарказм и задиристость со смирением и упреками в неблагодарности.

Послание Меншикова к Нарышкину можно рассматривать как свидетельство пошатнувшегося положения князя. Но вместе с тем оно пошатнулось еще не настолько, чтобы лишить светлейшего присущей ему самоуверенности и желания уязвить человека, которому он в недалеком прошлом протежировал. «И о том я, – читаем в письме Меншикова, – что такое мне не точию благодеяние, но и видимую неприязнь чинить изволите, зело удивляюсь, и чего ради – не могу знать. Разве более за то, – язвил князь, – что я всегда за вас всем везде всякое представлял прошение, или для того, что отсюда отлучились, якобы вперед друзья не надобны».

Меншиков, конечно же, знал, что ему теперь, когда он находился под следствием, несподручно обращаться с жалобой к царю. Тем не менее он пугал Нарышкина царскими карами: «О том я буду просить у его царского величества, чтоб ту доимку указал доправить на вас». Концовка письма пышет сарказмом и новой угрозой: за «показанную ко мне неприязнь, которой я никогда чаял, но ныне уже действительно вижю, такими же мерами служить буду, и когда здесь получю вас видеть, то особливо персонально благодарить не оставлю».

Четыре месяца спустя, в июле 1719 года, Полочанинов подвизался уже на новом поприще – Меншиков отправил его присматривать за сооружением своего Ораниенбаумского дворца. Прапорщиком князь был доволен, что, однако, не помешало ему высказать любимую им назидательную сентенцию о лености: он призывал и в дальнейшем прилагать «свой неусыпный труд и для того никуда не отлучались, но всегда смотрели без всякой слабости, паче же лености, которая тем непотребным делам мать».[243]

Скромнее документы отразили службу княжеских денщиков. Их, как мы видели, насчитывалось около трех десятков, но упоминания о выполненных ими поручениях столь отрывочны, что определить по ним круг их обязанностей практически невозможно. Скорее всего, между ними не было строгого разделения труда и сложность поручений зависела от расторопности каждого из них. Денщика Василия Поспелова князь летом 1722 года отправил в Астрахань, чтобы тот извещал его о состоянии здоровья царя в Каспийском походе, а также сопровождавшей его царицы. Денщик Михаил Юренев, видимо, пользовался репутацией человека, понимающего толк в торговых делах. Меншиков поручил ему в 1725 году проверить, как шла торговля княжеским лесом в Архангельске: «…что в котором году продано и что в остатке». Задание Глебу Веревкину носило «литературный характер»: ему надлежало в 1719 году отправиться на Петровские заводы, дабы их «осмотреть и описать, спрашивая у мастеровых людей» о времени основания заводов, их оборудовании, обеспеченности рабочей силой. Короче, Веревкин должен был представить историческую справку о Петровских заводах, составленную не по документам, а из расспросов осведомленных людей.[244]Вероятно, князь готовился к встрече царя, намеревавшегося навестить заводы.

Из документов, которыми мы владеем, очевидно, что князь не располагал временем, чтобы вникать во все детали своего огромного хозяйства: страсть к стяжанию он утолял, присоединяя все новые владения. Управление хозяйством находилось во власти вотчинной администрации, и Меншиков оценивал усердие разных рангов управителей по размеру доходов, вносимых в его казну. Правда, иногда князь использовал положение царского фаворита и вельможи, требуя от местных властей внимания и снисходительности к его, Меншикова, приказчикам вотчин.

В 1719 году управителем вотчин, расположенных в Казанской губернии, князь назначил отставного подполковника Михаила Языкова. Извещая об этом казанского вице-губернатора Никиту Кудрявцева, Александр Данилович просил, «дабы изволили вы содержать ево (Языкова. – Н.П.) в своей приязни», проще говоря, если он станет о чем-либо просить, то «приказать исполнять». Взамен – обязательство оказать вице-губернатору равноценную услугу: «В таковых же мерах взаимно отслужить с охотою потщусь».

С подобной просьбой Меншиков обратился в сентябре того же года и к казанскому губернатору Петру Салтыкову: «Дабы лежащие мои в губернии Казанской вотчины во всяких случающихся до них потребностях были содержаны в сохранении вашего превосходительства».[245]

Источники проливают свет на отношения, сложившиеся между князем и лицами, ему подчиненными по службе либо находившимися у него в услужении. Если охарактеризовать эти отношения коротко, то слово «патриархальные» наиболее точно отражает их суть. Иногда приходится удивляться трогательной заботе о судьбах денщиков и адъютантов, исходившей от человека с весьма суровым складом характера. Но дело здесь не столько в характере, сколько в социальной психологии верхних слоев феодального общества, в ряды которого влился Меншиков: вельможа на службе вел себя по отношению к подчиненным примерно так же, как барин по отношению к принадлежавшим ему крестьянам. Роль барина, как известно, не ограничивалась присвоением продукта, выращенного руками крестьянина, или взиманием денег, им заработанных, но проявлялась и в защите этого крестьянина от посягательств соседей-помещиков или представителей администрации. Равным образом, вельможа Меншиков не ограничивался требованием от подчиненных безоговорочного повиновения своей воле; с своей стороны он считал непременной обязанностью опекать их, защищать от возможных притеснителей, хлопотать о повышении их чином.

Князья Федор Щербатый и Алексей Шаховской служили у Меншикова «валентирами» и участвовали в битвах у Лесной и под Полтавой, причем, как засвидетельствовал сам Александр Данилович, «службу отправляли они со всяким честным и добрым порядком», но жалованья не получали. 23 апреля 1719 года Меншиков поддержал перед Военной коллегией просьбу челобитчиков и удостоверил: «Они их честными и во многих случаях показанными мужественными поступками всякой обор офицерскими ранги годными себя учинили, то я сим засвидетельствую».[246]

Благодаря хлопотам светлейшего были повышены в чине денщики Терентий Давыдов и Глеб Веревкин. Первый «за многие ево службы и болезни» пожалован в апреле 1721 года прапорщиком, а второй «ради заключения мира» в сентябре того же года произведен в подпоручики.

Проявил он заботу и о драгунах, служивших в «домашнем шквадроне», обеспечивавшем его безопасность во дворце, а также сопровождавшем его в поездах. В 1724–1725 годах драгуны обратились к князю с челобитными: «За старостьми и за болезньми полевой и гварнизонной службы снести не можем». Другие писали о своих недугах. «Капрал Роман Лорионов имеет у себя в голове и в костях лом и великую глухоту». Драгун Федот Букреев «за старостию имеет в костях лом и животом скорбен, ногами дряхл» и так далее. Все они просили: «От полевой и гварнизонной службы отставить вовсе и отпустить в домишки наши» или «отпустить в домы своя», либо, наконец, предоставить «вечную отставку».

В воле князя было отказать в просьбе. Меншиков отправил их челобитные в Военную коллегию с просьбой «учинить разсмотрение».[247]

Помог он своим покровительством и генерал-адъютанту Полянскому. Тот владел вотчинами в Казанской губернии и оказался жертвой произвола саранского подьячего Петра Окоемова. Полянский в 1719 году пожаловался князю «во учиненных ему и пребывающим ево людям и крестьяном в деревнях ево» обидах. Меншиков не остался безразличным к этой жалобе и охотно согласился «предстательствовать» перед казанским губернатором Петром Салтыковым, чтобы тот лишил Окоемова права вмешиваться в дела вотчины Полянского и его «ни в чем не ведал».

В июне 1721 года денщик Бакшеев был отпущен для какихто приватных дел в Карачевский уезд. Поехал он туда не с пустыми руками, а с подписанным Меншиковым посланием к председателю надворного суда Чирикову. Если, писал князь Чирикову, «у вас в надворном суде будет ему какая нужда, просим вас в ево правде по прошению ево не оставить».[248]

Все эти благодеяния князя не стоили ему ни копейки, за исключением затрат на бумагу, на которой излагалась суть «предстательства». Светлейший, общавшийся с людьми чиновными, не гнушался и услуг лиц, занимавших нижние ступени в чиновной иерархии, если их усердие в его пользу того заслуживало.

Секретарь казанской губернской канцелярии, некий Гедеонов, человек, согласно отзыву о нем генерал-адъютанта Полянского, «беспоместной и небогатой», тем не менее охотно радел интересам Меншикова: «По моим (Полянского. – Н.П.) просьбам в вышеупомянутых вашей светлости делах явил многие услуги чрез свои труды». Александр Данилович, следуя совету Полянского, отплатил Гедеонову взаимной услугой – добился угодного тому решения Сената на поданную им челобитную.[249]Резолюции Сената мы не знаем, но зато нам известен характер светлейшего, вряд ли отказавшегося от совета своего генерал-адъютанта.

Подобных поступков у князя было и еще немало, но мы опасаемся создать превратное представление о нем, если не опишем деяний совсем противоположного свойства. Властный и в высшей степени самолюбивый, он не терпел ни возражений, ни соперничества людей своего круга и, как увидим дальше, был неразборчив в средствах, если хотел стереть того, кто пытался ему перечить. Не терпел он неповиновения и «противностей» своих подчиненных.

Не меньше, чем самолюбием, светлейший был наделен высокомерием. Быть может, высокомерие на первых порах служило своего рода защитной маской при общении с «породными» людьми, в глубине презиравшими выскочку, которым он платил той же монетой. Но с таким же основанием истоки высокомерия следует искать в ненасытном честолюбии князя, безотказно потакаемом царем.

Он позволял себе очень многое – распоряжался именем царя, иногда и не ставя его об этом в известность. Никто из тех, кто попадал в немилость к князю, не мог рассчитывать ни на продвижение по службе, ни на пожалования, ни на награды. Примером тому может служить конфликт Меншикова с Гольцем.

Неприязненные отношения светлейшего с генерал-фельдмаршалом Гольцем, видимо, имели давнюю историю, но в 1709 году они достигли кульминации. Гнев Меншикова вызвала то ли нерасторопность Гольца, то ли преднамеренное нежелание выполнять распоряжение князя, выходившее, как показалось генералу, за пределы его служебных обязанностей, – он не выделил охраны для сопровождения княгини Дарьи Михайловны и царевича Алексея из Кракова в Ярослав. Меншиков был совершенно уверен, что Гольц выделит два полка, и поспешил 19 октября известить об этом супругу: «Что же ко осторожности вашей надлежит, то, чаю, что уже два полка от фельтмаршала к вам пришли».

Каково же было удивление и негодование светлейшего, когда он узнал, что Гольц пренебрег его распоряжениями и не шевельнул даже пальцем, чтобы их выполнить. В итоге царевич и Дарья Михайловна едва не попали в неприятельские руки.[250]

Гольц осмелился еще раз ослушаться Меншикова: он не приехал по его вызову, сказавшись больным. Стерпеть подобное было выше сил Александра Даниловича, и Гольц оказался под следствием и судом. Он проиграл процесс: ему пришлось признать себя виновым в том, что царевич Алексей и княгиня Меншикова едва не оказались в плену, винился он и в презрении указов «командующего фельдмаршала» Меншикова. Меншиков сокрушал и не таких «сильных персон», в этом мы еще сможем убедиться.

В истории с Гольцем Меншиков выглядит человеком, который не прощает неповиновения и пренебрежения к себе. Совершенно очевидно, что он добивался для Гольца самой суровой меры наказания. Царь не пошел на поводу у своего фаворита, он не хотел, чтобы за границей сложилось мнение о неуважительном отношении в России к иноземным специалистам.

Были и другие случаи, но с участием менее значительных лиц. В марте 1725 года Меншиков облагодетельствовал протоколиста Федора Зеленого, определив его секретарем Военной коллегии и надеясь, что «он, Зеленый, поступать будет по присяжной своей должности, как указы и регламенты повелевают». Зеленый, однако, разочаровал светлейшего; видимо, он не созрел для столь существенного повышения и не мог справиться с бременем власти, полагая, что за спиной такого могучего покровителя ему все дозволено. Он совершил, по словам Меншикова, «противность» при повышении обер-офицеров в чине, читай: вымогал взятки и не являлся на службу.

Вполне возможно, что все эти прегрешения князь и стерпел бы, ибо они были в порядке вещей, если бы Зеленый, надо полагать, под воздействием винных паров не распоясался настолько, что «в разных местах и дом мой поносил бесчестными и непристойными словами». Меншиков предложил Военной коллегии учинить над виновником «криксрехт». Приговор военного суда нам не известен, но судьбе Зеленого вряд ли можно позавидовать.[251]

Меншиков рассчитывал, что Зеленый, обязанный ему своей карьерой, станет верным и безропотным слугой, так сказать, домашним человеком в государственном учреждении, таким же, как Нестеров или Полянский, но ошибся и, убедившись в этом, расстался с ним без всякого сожаления. Но к столь крутым мерам он прибегал редко, ограничиваясь «отеческими» внушениями, если, конечно, провинившийся не позволял против него личных выпадов. Приведем случай с комиссаром Руниным, заведовавшим почтой в Нарве и по каким-то соображениям, а скорее всего по недосмотру или расхлябанности, осмелившимся задержать ревельские и нарвские письма, адресованные Меншикову. Поведение Рунина возбудило у князя нескрываемое раздражение, и каждая строка письма незадачливому комиссару дышала гневом: «Зело удивляюсь вашему безумию, что вы для своих безделиц посланным с нужными от нарвского коменданта господина Сухотина к нам письмами на почтовых станах ведения своего подвод не даете и пакетов принимать не велите, и прочие противности и непослушания чините, в чем на вас, как от него, коменданта, так и от иных многих персон многие приходят жалобы».

Это письмо Меншикова было отправлено 12 апреля 1718 года и, как следует из дальнейшего, ничуть не повлияло на Рунина. Две недели спустя князь отправил еще одно послание с более сильными выражениями. Распекал он комиссара так: «Мы надеялись, что по тому нашему предложению свою злополучную гордость и бездушные поступки уже весьма отложите», но оказалось, что вы «прежние свои злогордостные, паче ж бездельные, еще поступки продолжаете». Разгневанный губернатор и фельдмаршал мог бы отстранить зарвавшегося комиссара от должности, но ограничился лишь требованием прислать объяснительную записку.

Само собой разумеется, что, выполняя обязанности губернатора или руководя Военной коллегией, выступая в должности сенатора или, наконец, распоряжаясь во дворце, Меншиков не мог полностью положиться на Волкова, Нестерова, Полянского и им подобных. Не умея записывать, он должен был обладать незаурядной памятью. Порой, читая письма князя, поражаешься, как ему удавалось держать в голове всякого рода мелочи и отдавать по поводу их распоряжения, причем эти распоряжения явно не могли быть кем-либо подсказаны, а исходили от него самого, он их извлекал из недр собственной памяти.

Капитану корабля «Св. Екатерина» фон Вердену князь в июне 1721 года отправил оконные стекла с просьбой их «на показанные от вас места поставить». Память князя хранила сведения и о том, кто бы мог выполнить эту работу: «А понеже у вас есть два столяра, и того ради прикажите им зделать для оных стекол хорошие рамы». Не лишено любопытства и распоряжение, отправленное 23 августа того же года надзирателю за строительством дворца в Ораниенбауме поручику Бурцеву. Князь вспомнил, что ему попадались на глаза два разбитых зеркала, которые он где-то решил пустить в дело. В Ораниенбаум он посылает денщика с письмом к Бурцеву: «Которые зеркальные два стекла есть у вас разбитые, оное, положа в ящик и наслав чем надлежит, дабы не разбить и ртуть, чем подведено, не повредилась, пришлите с оным денщиком к нам немедленно». Не обошлось без дополнения и в этом письме: «Р. S. Оные положите на качалку, как оной посланной денщик вам укажет».

Князь помнил, что на корабле «Фридрихштадт» осталась кровать «и протчие уборы и вещи», которые во время зимней стоянки флота могли прийти в негодность. 15 сентября он велит отправить предписание «человеку нашему» Василию Тарасову, чтобы он на зиму перевез кровать и прочее имущество в дом. Когда распоряжение принесли на подпись, князь вспомнил еще об одной детали и велел дополнить послание: «Р. S. Також и остаточные на корабле дрова все примите… и употребляйте в присудствие наше на Котлине-острове, ибо в скором времени туда прибудем».[252]

Другая грань таланта Меншикова состояла в высокоразвитом здравом смысле, заменявшем ему ученость и образованность. На этом качестве ума вряд ли стоит останавливаться, ибо весь жизненный путь Александра Даниловича усыпан поступками, пронизанными рационализмом. Именно эти качества помогают объяснить истоки его фаворитизма – удивление неграмотностью князя сменяется восхищением талантом самородка.

Остается объяснить, как же все-таки случилось, что Меншиков, уже будучи вельможей, так и ограничился умением ставить лишь подпись. Ответить на вопрос можно только догадками; источники об этом молчат.

В годы первого двадцатилетия своего возвышения Меншиков, как и его повелитель, вел кочевой образ жизни, сначала сопровождал Петра в разъездах и походах, затем самостоятельно командовал войсками. И хотя силы молодости были неисчерпаемы, у него все же не оставалось времени для учебы. Тогда он без ущерба для дела эксплуатировал свою память и здравый смысл. Позже сесть «за парту» ему, видимо, мешали возраст и княжеский апломб. Теперь память, быть может, и стала менее острой, но накопился огромный опыт.

С неграмотностью Александра Даниловича связан еще один курьез в его биографии – Меншиков был первым из русских, кого иностранное академическое учреждение избрало своим членом. Петр I, как известно, был избран членом французской академии в 1717 году, Меншиков ухитрился упредить царя на целых три года. Не кто-нибудь, а сам Ньютон 25 октября 1714 года известил Александра Даниловича об избрании его членом Королевского общества. Вот это письмо: «Могущественнейшему и достопочтеннейшему владыке господину Александру Меншикову, Римской и Российской империи князю, властителю Оранненбурга, первому в советах царского величества, маршалу, управителю покоренных областей, кавалеру ордена Слона и высшего ордена Черного Орла и пр. Исаак Ньютон шлет привет.

Поскольку Королевскому обществу известно стало, что император ваш, е. ц. в. с величайшим рвением развивает во владениях своих искусство и науки и что Вы служением Вашим помогаете ему не только в управлении делами военными и гражданскими, но прежде всего также в распространении хороших книг и наук, постольку все мы исполнились радостью, когда английские негоцианты дали знать нам, что ваше превосходительство по высочайшей просвещенности, особому стремлению к наукам, а также вследствие любви к народу нашему желали бы присоединиться к нашему обществу. В то время, по обычаю, мы прекратили собираться до окончания лета и осени. Но услышав про сказанное, все мы собрались, чтобы избрать ваше превосходительство, при этом были мы единогласны. И теперь, пользуясь первым же собранием, мы подтверждаем это избрание дипломом, скрепленным печатью нашей общины. Общество также дало секретарю своему поручение переслать к Вам диплом и известить Вас об избрании. Будьте здоровы.

Дано в Лондоне 25 октября 1714 г.»

Письмо вызывает множество вопросов, ответы на которые, вероятно, могли бы дать архивы Королевского общества. Любопытно, как обосновывал свою просьбу Меншиков в письме Королевскому обществу от 23 августа 1714 года? В чем состояли его научные заслуги и на каком основании великий Ньютон именовал Данилыча человеком «величайшей просвещенности»? Кто были «английские негоцианты», лестно отзывавшиеся о плодотворной деятельности Меншикова на ниве распространения наук в России? Наконец, довелось ли Меншикову раскошеливаться, чтобы заручиться благосклонностью «английских негоциантов» и единодушием членов Королевского общества, пополнившего свои ряды новым членом, или это был доброжелательный жест английского правительства?

В архивном фонде Меншикова сохранился диплом, выданный ему Королевским обществом, но Данилыч ни разу не рискнул упомянуть о своей принадлежности к Королевскому обществу и украсить своей титул еще тремя дополнительными словами: член Королевского общества. Скромностью Меншиков не отличался, но в данном случае здравый смысл взял верх над тщеславием.