Ледоход в декабре

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА

Срочно

Секретно

Салехард, окружному комитету КПСС

Для ликвидации беспорядков в нашем округе сегодня, 12 декабря, в Салехард прибывает авиадесантная дивизия имени Октябрьской революции под командованием генерал‑ майора Гринько.

Второму секретарю окружкома товарищу Рогову вступить в обязанности первого секретаря и мобилизовать партийную организацию города и все силы местного КГБ и милиции в помощь прибывающим в город войскам. Бывшего первого секретаря Петра Тусяду за самовольный уход с поста исключить из рядов КПСС.

Председателем партийной комиссии по ликвидации беспорядков назначен первый секретарь Тюменского обкома партии товарищ Богомятов.

А. Еремин, заведующий орготделом ЦК КПСС

Москва, Кремль,

12 декабря 1983 г.

В четыре часа дня кавалькада служебных машин и вездеходов под охраной трех бронетранспортеров Салехардского военного гарнизона отчалила от здания окружного комитета партии. Новый первый секретарь окружкома партии Владимир Рогов, начальник Салехардского управления КГБ майор Шатунов, начальник местной милиции полковник Синий и прочее начальство ехали в аэропорт встречать авиадесантную дивизию имени Октябрьской революции. Шатунов обещал по дороге в аэропорт забросить меня в гостиницу: в ночь расследования убийства Розанова я не спала ни минуты, потом были два утренних взрыва у зданий «Ямалгаздобыча» и «Северотрубопроводмонтаж», потом – нападение толпы рабочих на местное управление КГБ, и от всех этих переживаний и бессонницы я просто валилась с ног.

Над Салехардом висела полная и красная от мороза луна. Под ней в черном небе полярной ночи кружили над городом три вертолета и три «Аннушки» местной полярной авиации.

Но преступники даже во время двух утренних взрывов не пытались выскочить из Салехарда.

И вообще в то утро из города не выезжал и даже не пытался выехать ни один вездеход, ни одна ненецкая нарта.

Мы катили по Салехарду, по его пустым, будто вымороженным улицам, мимо зданий, изгаженных надписями и рисунками. Обычно время с четырех до семи вечера – самое оживленное в городе. Открыты магазины, парикмахерская, столовая, почта, и на центральной, освещенной фонарями улице имени Ленина царит нормальная городская сутолока. Еще три дня назад здесь так и было, тем более что накануне торжественного открытия газопровода тресты «Ямалторг» и «Ямалпродснаб» выбросили в магазины, как это делается перед праздниками, импортную обувь, женское белье, мужские финские костюмы, транзисторные приемники и магнитофоны, а в продовольственных магазинах появились настоящее сливочное масло и даже куры! Конечно, салехардские улицы тут же заполнились людьми с санками, груженными увесистыми сумками с добытыми в очередях продуктами. И никакой буран не мог стереть улыбок счастья с лиц этих людей.

Мы победили, мы покорили тундру, и нам есть теперь чем украсить праздничный стол!..

Но сегодня вся эта праздничная суета исчезла из Салехарда. Город был как в осаде – только вооруженные милицейские патрули, гусеничные вездеходы и… ненецкая детвора. Поскольку русские учителя и воспитатели интернатов не вышли на работу, дети безбоязненно шастали по центральным улицам, катались на санках, запряженных собаками, а некоторые даже цеплялись металлическими крючьями за вездеходы и с хохотом катили за ними по скользкой мостовой. 16‑ 17‑ летние ненецкие подростки разгуливали по улицам в празднично нарядных малицах и кисах, осмеивая по‑ ненецки милицейские патрули и гэбэшные вездеходы. Что они говорили – почти никто из русских не понимал, но жесты их были красноречивы – при приближении патруля или вездехода они словно бы ненароком вынимали из висящих на поясе ножен красивые ножи с костяными рукоятками (неизменная принадлежность ненецкой национальной экипировки) и делали вид, что пробуют рукой острие – хорошо ли оно отточено. Конечно, надписи вроде «Русские – вон из тундры!» и «Духи тундры за нас!», а также кровоточащие мужские члены, пририсованные на праздничных плакатах, – это их работа…

Кавалькада машин остановилась у гостиницы «Север» – трехэтажного здания со свежепокрашенным к приезду европейских гостей фасадом и огромным фанерным транспарантом с алыми буквами:

«ПАРТИЯ – УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАШЕЙ ЭПОХИ!»

Шатунов вместе со мной вышел из машины, и мы вошли в гостиницу. Посреди пустого вестибюля в креслах сидели и играли в карты майор Оруджев и патрульный милицейский наряд – молоденький лейтенант милиции и два дружинника. У ног Оруджева дремали две привезенные из лагеря караульно‑ разыскные собаки.

Увидев Шатунова, милицейский наряд и майор Оруджев испуганно вскочили. Молоденький лейтенантик громко отрапортовал:

– Товарищ майор! Разрешите доложить! На вверенном мне объекте все спокойно, происшествий нет!

Шатунов хмуро кивнул на пустую стойку администратора:

– А где администратор гостиницы?

– Служащие гостиницы на работу не вышли, товарищ майор, – доложил лейтенантик и добавил с улыбкой: – По домам сидят, забаррикадировались, товарищ майор. Духов боятся.

– Та‑ ак… – проговорил Шатунов. – А кто, по‑ твоему будет здесь военное начальство расселять? Пушкин? Живо вызови вездеход и – в объезд по домам! Чтобы через полчаса все были на местах! И во всех номерах чтобы белье было чистое! Здесь будет штаб дивизии, ты понял?

– Так точно, товарищ майор. Разрешите исполнять?

– Исполняй. – Шатунов проводил взглядом выскочивших из гостиницы милиционеров и повернулся к Оруджеву. Тот все это время стоял перед ним по стойке «смирно». – А ты почему не уехал? Тебе в лагере надо быть, а то у тебя там вообще все зеки разбегутся!

– Солярки нет, товарищ майор, – сказал Оруджев. – Ехать не на чем. Нас ни транспортная база КГБ, ни милиция не заправляют – на нас нет разнарядки. Мне даже мясо для собак не дают. Второй день собаки не кормлены.

– Не заработали твои собаки на мясо, вот и все! – сказал Шатунов. – Ладно, пока они будут собирать работников гостиницы, посидишь тут, поохраняешь. А потом я прикажу – дадут тебе солярку. И чтоб с глаз моих долой, в ту же минуту понял?

– Слушаюсь, товарищ майор.

Шатунов вздохнул, обвел взглядом вестибюль гостиницы и молча вышел. Его «Волга» тут же умчалась в аэропорт встречать десантную дивизию, а мы с Оруджевым остались в гостинице одни. Я стала подниматься по лестнице на второй этаж. Даже спиной чувствовала на себе собачье‑ просительный взгляд Оруджева. Один мой жест, один поворот головы – и он бы взлетел по лестнице в мой номер. Но я не оглянулась. Все, что было между нами всего три дня назад в лагере № РС‑ 549, там и осталось – на соломенном матраце в комнате для свиданий заключенных с их близкими родственниками. Но там был один Оруджев, а здесь – совсем другой. Пусть и за то, что было, скажет спасибо…

Я поднялась к себе в номер и на всякий случай дважды повернула ключ в замке. Не было сил принять ванну, я стряхнула с ног валенки, сбросила овчинный полушубок, стянула меховой комбинезон и плюхнулась в постель. Последнее, что я слышала, – тяжелый авиационный гул где‑ то в стороне, над Обью.

БОЕВОЕ ДОНЕСЕНИЕ

Военной спецсвязью

Министру обороны СССР, члену Политбюро ЦК КПСС маршалу Дмитрию Устинову

от командира авиадесантной дивизии имени Октябрьской революции генерала В. Гринько

Согласно Вашему приказу сегодня, 12 декабря 1983 года, в 16.30 авиадесантная дивизия имени Октябрьской революции в составе трех десантных полков, двух отдельных бронетранспортных батальонов и Девяти вертолетных эскадрилий высадилась в аэропорту г. Салехарда.

Разобравшись в оперативной обстановке, я принял решение: окружить город кольцом имеющихся в моём распоряжении воинских сил и, постепенно сужая это кольцо, войти в город и обыскать каждый дом, оставив за городской чертой заградительные патрули и вертолеты‑ наблюдатели.

Выполняя это боевое задание, дивизия закончила операцию к моменту прилета из Тюмени первого секретаря Тюменского обкома партии тов. Богомятова и сопровождающих его лиц, т.е. к 20 ч 40 мин местного времени.

В результате проведенной операции арестованы:

– 42 спекулянта фруктами – все лица кавказского происхождения, находящиеся в Салехарде с целью продажи по спекулятивным ценам привезенных с Кавказа овощей и фруктов;

– 39 подростков в возрасте от 14 до 18 лет – все лица ненецкого происхождения, позволявших себе насмешки над проводимой операцией и другие антирусские выходки;

– 132 проститутки, проживающие в Салехарде без прописки;

– 7 лиц татарского происхождения, внешне пoxожие на одного из разыскиваемых преступников, а именно Т. Залоева (все семь выпущены на свободу после тщательной проверки милицией).

НЕСМОТРЯ НА ВСЮ ТЩАТЕЛЬНОСТЬ ПРОВЕДЕННОЙ ОПЕРАЦИИ, ПРЕСТУПНИКИ‑ УБИЙЦЫ В Г. САЛЕХАРДЕ НЕ ОБНАРУЖЕНЫ.

Совместно с прибывшим из Тюмени партийным руководством области, а также при участии руководителей местных органов КГБ, милиции и уголовного розыска приступаем к разработке операций по более широкому охвату Ямало‑ Ненецкого округа.

Генерал В. Гринько

Салехард, Штаб дивизии в гостинице «Север»

12 декабря 1983 г., 21 час 30 мин.

Поспать мне удалось ровно три часа, а потом гостиница наполнилась грохотом армейских сапог и голосами военных команд – в гостинице начал размещаться штаб прилетевшей десантной дивизии.

Поднявшись с постели, я вытащила из рюкзака хромовые сапожки, серую форменную юбку, офицерскую рубашку с галстуком и свой китель с погонами старшего лейтенанта милиции. Отутюжить их было негде, но, если слегка смочить морщины ткани водой, то на моей далеко не самой худшей в мире фигуре китель и юбка сядут в обтяжку, и все будет о'кей.

Я огляделась, подвела глаза, еще раз осмотрела себя в зеркале и спустилась вниз, в вестибюль.

Еще недавно пустой и тихий, он был теперь заполнен гулом мужских голосов, треском раций, державших непрерывную связь с кружащими над городом вертолетами, беготней вестовых и особым, чисто армейским запахом – сложной смесью мужского пота, кирзовых солдатских сапог, махорки и скрипучей кожи офицерских портупей.

В глубине вестибюля офицеры милиции и КГБ допрашивали арестованных грузинских и армянских спекулянтов фруктами, проституток, ненецких подростков, а также татар, похожих и не похожих на Залоева. Многие ненецкие подростки демонстративно отказывались говорить со следователями по‑ русски.

Ощущая на себе заинтересованные взгляды офицеров‑ Десантников – не зря я все‑ таки надела парадную форму! – я прошла через весь вестибюль к столу майора Зотова, козырнула:

– Следователь Ковина явилась в ваше распоряжение.

– Выспалась? – спросил он и, не дожидаясь моего ответа, посмотрел на четырех арестованных подростков – трех парней и девушку. Они стояли перед его столом, сузив свои и без того узкие глазки, бледные, набычившиеся. – Кто писал На стенах «Русские – вон из тундры»? – спросил их Зотов по‑ русски.

Ответом было молчание, Я перевела вопрос на ненецкий – за четыре года работы на Ямале я волей‑ неволей освоила этот довольно простой язык, хотя, честно говоря, так ни разу и не открыла подаренные мне когда‑ то Худей Вэноканом «Ненецкие сказки и былины».

– Ты думаешь, они не понимают по‑ русски? – усмехнулся Зотов. – Надписи‑ то русские, без ошибок. – И снова обратился к парням: – А зачем ножи понадевали?

Молчание. Я снова перевела вопрос.

– Ненцы всегда с ножами ходили, – ответил мне по‑ ненецки старший из парней. – Ненец без ножа не может в тундре, однако.

Зотов прекрасно понял ответ по‑ ненецки, но спросил все же по‑ русски:

– Здесь не тундра, однако. Здесь город. Зачем тебе нож в городе?

Молчание.

– Русские тебя из тундры в интернат привезли, грамоте научили, электрический свет дали, – сказал Зотов. – Чем тебе русские не нравятся? Я, например.

– Русские свет дали, а тундру отняли, однако, – усмехнулся самый младший, ему было лет 14.

– Они меня из тундры украли, привезли в интернат, в комсомол, а потом секретарь комсомола хотел меня в кабинете изнасиловать, – сказала девчонка, ей было лет 16, не больше.

В этом заявлении не было для нас ничего необычного. Каждую осень, перед началом нового учебного года, работники окружного отдела народного образования летят на вертолетах к ненцам, пасущим оленей в самых северных, у Ледовитого океана, тундрах, собирают детей в интернаты. Ненцы ни в какую не хотят отдавать подростков старше восьми – десяти лет: они лучшие помощники и в оленеводстве, и в домашнем хозяйстве. Любой десятилетний ненчонок знает, как заарканить дикого оленя, как принимать отел у важенок, как найти в тундре сбежавшего оленя и массу прочего. Тогда работники отдела народного образования применяют простой, испытанный годами способ: спаивают упрямых родителей – и отца, и мать – водкой. А потом за дополнительные бутылки водки выменивают детей – по бутылке за подростка. Этих подростков свозят в интернаты Салехарда, Надыма и Уренгоя, и там местное комсомольское, а подчас и некомсомольское руководство позволяет себе порой баловство с юными неночками. Конечно, с точки зрения закона и 16‑ летняя ненка формально считается несовершеннолетней, но, с другой стороны, разве не сами ненцы выдают своих дочерей замуж в 13, а то и в 11 лет?! Вообще переспать с ненкой – до сравнительно недавнего времени у наших мужиков с этим не было никаких трудностей. Любой бывалый сибиряк расскажет вам о ненецком ритуале гостеприимства: русскому гостю, остающемуся на ночь в ненецком чуме, хозяин сам подкладывал в постель свою жену – угощал. И даже оскорблялся, если «угощение» было отвергнуто. И еще каких‑ нибудь пятнадцать – двадцать лет назад женщины в ненецких становищах, увидев в небе вертолет русских геологов, выбегали ему навстречу с радостными криками: «Люча[8]прилетели! Жениться будем!..»

Но за последние годы ситуация стала меняться. То ли выросло новое поколение более‑ менее грамотных ненцев, то ли спрос на женщин неимоверно возрос в связи с притоком в Заполярье сотен тысяч холостых мужчин, и ненецкие девчонки узнали себе цену, а скорее, и то и другое вместе – и вот некоторые юные ненки из школ‑ интернатов перестали быть безотказными. Больше того! В нашем Уренгойском городском суде уже несколько раз даже разбирались иски на алименты несовершеннолетних ненецких мамаш к местным геологам и инженерам!..

Я взглянула на Зотова. Интересно, как он будет реагировать на заявление этой 16‑ летней ненки? Наверно, в другое время он тут же стал бы выяснять фамилию того распутного секретаря комитета комсомола, который пробовал соблазнить ее в своем кабинете. Но сейчас Зотов только устало махнул рукой:

– Ладно, пусть идут. Запиши ее фамилию, потом разберемся…

Я записала к себе в блокнот: «Аюни Ладукай, 16 лет, 8‑ й класс школы‑ интерната № 3, улица Гагарина, 9».

Все смолкло, когда в гостиницу вошел Богомятов. Черт возьми, все‑ таки лица руководителей нашей партии стали здорово меняться за последние годы. Разве можно сравнить лица Андропова, Алиева, Горячева с теми, кто был в Политбюро раньше?! Если сделать фоторобот типичного члена наших старых правительств, то есть сложить воедино лица Хрущева, Брежнева, Подгорного, Булганина и прочих, чьи портреты сопровождают меня с первой минуты моего появления на свет, то получится сытое, румянощекое, с двойным подбородком лицо, а глаза будут начисто лишены печати интеллекта, романтики или хотя бы элементарной воли. Помню, когда мне было лет 12–13, меня это очень огорчало. Мне хотелось, чтобы нашей страной, прокладывающей всему миру дорогу в светлое будущее, управляли красивые молодые мужчины – например, как киноартист Вячеслав Тихонов, который сыграл князя Болконского в «Войне и мире».

Первый секретарь Тюменского областного комитета партии Богомятов не был похож ни на князя, ни на киноартиста. Но это явно был человек новой, нашей формации. То есть старше меня, конечно, пятидесятилетний, но уже не с хрущевско‑ брежневской расползшейся физиономией, а с умным, волевым, даже жестким лицом толкового руководителя. И одет он был не в коверкотово‑ стандартное пальто, а в современную, ладную, по фигуре, дубленку. Стремительной походкой он и его свита – руководители Тюменского областного управления КГБ и милиции – прошли через вестибюль и поднялись в номер‑ люкс командира авиадесантной дивизии генерала Гринько. Там секретарь Ямало‑ Ненецкого окружного комитета партии Рогов, майор Шатунов и полковник Синий должны были доложить Богомятову сложившуюся в Салехарде обстановку. Нас, простых следователей, включая Зотова, на это совещание, конечно, не пригласили.

Но я не успела почувствовать ни укола самолюбия, ни огорчения – в гостиницу вошел Расим Салахов – человек‑ легенда, геолог, который 22 года назад первым нашел нефть в Западной Сибири. Расим Салахов – это отдельная страница в моей биографии, и я бы сказала – особая страница. Теперь о нем снимают кинофильмы и пишут пьесы, теперь он начальник треста «Главтюменьнефтегаз», лауреат Ленинской премии и Герой Социалистического Труда. Но еще восемь лет назад, когда я приехала в Тюменскую область на свою первую студенческую практику, он был лишь начальником одной из геологических экспедиций. Тогда у нас с ним дело чуть не дошло до постели только потому, что я была молоденькой 18‑ летней дурой, девственницей, которая трясется над своей невинностью. Но я до сих пор помню, как на таежной поляне над Иртышом, где воздух был тягучим от жаркого летнего зноя и таежных цветов, Салахов с кавказской горячностью укрывал меня своим телом, а я, судорожно сжимая ноги, стыдливо шептала: «Только не туда! Только не туда, прошу вас!..»

Конечно, если бы я выросла где‑ нибудь в Москве или в Париже, у меня, наверно, не было бы этого идиотского стопора – во всяком случае, в 18 лет его бы уже не было. Но, проучившись в МГУ лишь первый год, я все еще была провинциальной воронежской девушкой с крепкими ногами волейболистки, и он, Салахов, не вошел «туда», чего я не могу простить ему, кажется, до сих пор. А все остальное меж нами было, больше того – я сама тогда умирала от желания.

Салахов смеялся над моей «дурью» и, возможно, чтобы отвлечься от очередного приступа желания, рассказывал мне историю открытия тюменской нефти и газа.

В горячечности тех белых летних ночей, в путанице мыслей и желания я почти не слышала его и ничего не запоминала, кроме отдельных урывков его 20‑ летних приключений в дикой сибирской тайге и ненецкой тундре. Кажется, еще в 30‑ е годы знаменитый геолог академик Губкин предсказал наличие нефти в Сибири. По каким‑ то идентичностям в строении Западно‑ Сибирской платформы с другими нефтеносными районами мира он вычислил, что в сибирской тайге должна быть нефть. Но где? В каком месте вести поиски? Этого академик не знал. А Сибирь огромна, один только Ямало‑ Ненецкий национальный округ по площади больше Франции. Правда, Салехард – не Париж, а тайга и тундра – не Булонский лес с гаревыми дорожками. Тридцать лет геологические партии бродили по непроходимой тундре, тонули в летних болотах и замерзали в полярной ночи. Тридцать лет государство выбрасывало деньги на разведывательное бурение скважин, которые не давали ничего, кроме опровержения теории знаменитого академика. Среди этих геологов‑ неудачников был молодой, двадцатитрехлетний геолог из Баку – Расим Салахов. На своем кауром жеребце Казбеке он кочевал по тайге и тундре, кормил гнус своей молодой кровью, проваливался в болотах, дрался с рабочими – бывшими уголовниками (а кто еще работал тогда подсобными рабочими в таежных экспедициях?!) и с упрямством истинного кавказца «выбивал» в Москве новые деньги для новых экспедиций.

Но в 1960 году всему этому пришел конец. Министерство геологии закрыло поиски нефти в Сибири по причине полной бесперспективности. Последние энтузиасты‑ геологи покидали тайгу.

Баржи осенней навигации увозили из тундры бурильные станки и прочее громоздкое оборудование нефтеразведки. Лишь одну бурильную вышку не успели вывезти: лед сковал тундровую речку Плотьву. И, скрыв от своих рабочих приказ Москвы об эвакуации, Салахов заложил под Сургутом последнюю скважину – но совсем не там, где по законам геологии положено быть нефти. «Панимаешь, – говорил он мне с кавказским акцентом, – нефть легче воды, и геологи всегда находили ее в шапках нефтеносных сводов. А здесь не было нефти в этих шапках. Тридцать лет люди бурили скважины к этим шапкам, и – нету нефти, ничего нету! Но ненцы еще сто лет назад видели на озерах „жирные пятна“. Они считали, что это „земля потеет“. А то была нефть, нефть! Ну вот я и решил бурить не по правилам, не в шапку свода, а наоборот – в самый нижний конец этого свода. Пять месяцев шло бурение, представляешь, пять месяцев! Зимой, без зарплаты, без хлеба, только оленину ели. Сколько раз рабочие хотели меня убить – у меня в палатке были канистры со спиртом, я за этот спирт оленину у ненцев выменивал. Ну а работяги хотели спирт – сразу все выпить… В марте 61‑ го года скважина взорвалась фонтаном нефти, бурильный станок упал, факел горящей нефти ревел над тундрой так, что шесть ненецких стойбищ от страха удрали в тундру, а мы плясали вокруг этого огня и мазали друг друга нефтью… Теперь из этой истории хотят сделать кино, ко мне даже прилетал какой‑ то писатель из Москвы, но черта с два они сделают все так, как было на самом деле! Черта с два они покажут в кино, как после этого фонтана меня полгода держали в КГБ и хотели пришить вредительство – мол, кто мне разрешил жечь нефть, народное достояние!..»

Мы сидели над Иртышом, Салахов, вспоминая прошлое, горько усмехнулся, а я гладила его черные, но уже с проседью, вьющиеся волосы, целовала его в жесткие усы, и через несколько минут мы снова катались по зарослям жарков и иван‑ чая. Однако в сексе Салахов не был так несокрушимо настойчив, как в поисках сибирской нефти, и я уехала девственницей со своей первой студенческой практики. Через два года вышел фильм о Салахове, а затем и пьеса, но ни в кино, ни в театре не было, конечно, эпизода с КГБ. Не то писатель побоялся вставить этот эпизод, не то цензура вырезала…

Еще через два года я получила диплом юриста и – не без романтических мечтаний – попросила распределить меня на работу в Тюменскую область. Приехав в Тюмень, я узнала, что Салахов теперь – глава всех геологов Западной Сибири, начальник треста «Главтюменьнефтегаз», лауреат Ленинской премии. Куда было мне, одной из тысяч прилетевших в те годы в тайгу молодых специалистов, пробиться к такому высокому начальству! Да и по какому вопросу записаться к нему на прием? Доложить ему, что я уже не девственница, но что в студенческом общежитии МГУ я десятки раз мечтала по ночам снова оказаться с ним, с Салаховым, над Иртышом, на той поляне, полной жарков и иван‑ чая? …

Я пробыла в Тюмени неделю, вышагивая, как полная идиотка, все свободное от работы время подокнами треста «Главтюменьнефтегаз». И дождалась – увидела, как Салахов подъехал к тресту на своей персональной «Волге». Он прошел в здание треста в трех шагах от меня – стремительный, как всегда. Конечно, он не заметил меня – мало ли прохожих на улице! Да и мало ли студенток‑ практиканток побывало с ним после меня на тех полянах – уж, наверно, не таких упрямых, как я! Ведь Салахов стал знаменитостью, героем фильмов и пьес…

Короче, в тот же день я подала начальнику Тюменского областного уголовного розыска заявление с просьбой перевести меня на работу в какой‑ нибудь новый и молодой тундровый поселок – подальше от Тюмени…

Теперь Расим Салахов – романтический герой моих девичьих снов – входил в вестибюль гостиницы «Север». Короткий овчинный полушубок, брезентовые брюки мехового комбинезона, унты из собачьего меха и совершенно седые, но по‑ прежнему жестко вьющиеся волосы пышной шевелюры над темными кавказскими глазами. За ним шли еще несколько человек – тоже, видимо, из тюменских, но я смотрела только на Салахова, и какая‑ то томительно‑ теплая волна нежности и горечи окатила меня с ног до головы.

– Ань торово, хасава! [9]– весело и громко поздоровался он со всеми по‑ ненецки. – Ну что? Дают вам прикурить духи тундры?!

Конечно, только Салахов мог себе позволить ерничать в такой обстановке! Его тут же окружили местные начальники геологоразведочных направлений, которые к вечеру стекались сюда, в гостиницу, под разными предлогами, а на самом деле под защиту десантников. Он здоровался с ними за руку, шутил, хлопал кого‑ то по плечу, а затем в просвете меж фигурами увидел меня. Несколько томительно‑ длинных секунд он смотрел мне в глаза и вдруг, отодвинув кого‑ то рукой, пошел прямо ко мне. Мне показалось, что он в эти мгновения гладит меня взглядом по плечам, волосам, ресницам…

– Аня? – сказал он, подойдя.

Вблизи я увидела, как он постарел за эти годы. Морщины и морщинки прорезали лоб и лицо. И в глазах была усталость очень, очень пожилого человека.

– Зачем вы‑ то сюда приехали? – негромко спросила я.

– Ты ведь Аня, правда? – снова спросил он, удивленно переводя взгляд с моего лица на мой мундир старшего лейтенанта милиции.

– Да, я Аня. Я теперь следователь. Но вы‑ то зачем сюда приехали?

Он словно разгадал суть моего вопроса.

– Я? – сказал он весело и громко, на весь вестибюль. – Я приехал поближе к ненецким духам. Уж если они кастрируют тех, кто открыл тут нефть и газ, то должны были начать с меня! Короче, я хочу в одиночку погулять по Салехарду. Чтобы доказать, что нет никаких этих идиотских духов тундры, и чтоб кончилась эта паника. А то уже по всему Ямалу люди перестали работать, но если ты хочешь – можешь составить мне компанию. Я не думаю, что женщина может испугаться духов. Пойдешь?

– Вы что? Серьезно?

– Конечно, серьезно! – сказал он мне негромко. – У меня третий день все экспедиции не работают. Люди бегут из Уренгоя, Тарко‑ Сале, Надыма. Ты представляешь, что это такое? Идешь?

Я пожала плечами. Может быть, он и прав. Может быть, для того чтобы покончить с общей паникой, начальству нужно действительно не прятаться здесь, в гостинице, под крылышком десантников, а выйти на улицы. Но только Салахов мог додуматься до этого. Завтра по всему краю разнесется слух о том, что САМ Салахов свободно, без всякой охраны разгуливает по Салехарду и никакие «духи» его не трогают. Это отрезвит и русских, и ненцев…

Конечно, как атеистка, я не верю ни в какую мистику. И вообще, когда вокруг вас добрая сотня наших доблестных офицеров‑ десантников, вам сам черт не страшен, даже если бы его существование было доказано научно. Поэтому мы с Салаховым выходили из гостиницы как на лирическую прогулку, под шутки всех собравшихся.

– Ты взяла с собой пистолет? – спросил Салахов в двери.

– Да.

– Оставь его тут.

– Зачем?

– Оставь, я сказал.

Я вытащила из кобуры свой «ТТ» и на глазах десантников, следователей, геологов и арестованных ненецких подростков передала его Зотову.

– Чистота эксперимента – прежде всего! – сказал кто‑ то из геологов. – Но нужно проверить, захватил ли Салахов свое мужское снаряжение!..

На улице перед гостиницей рычали двигателями и курились сизыми дымами бронетранспортеры десантников. Но дальше улица была пуста и мертва. Мороз пощипывал лицо, снег скрипел под ногами.

– Трусишь? – спросил Салахов.

– Еще чего! – соврала я, потому что в действительности чем дальше отходили мы от гостиницы, тем неуютней становилось на душе.

Кажется, я начинала понимать людей, которые так легко ударились в панику. Можно быть хоть сто раз атеистом, но когда остаешься один на один с замороженным и вымершим городом, в темноте полярной ночи каждый шорох, каждая выскочившая из‑ за угла собака может показаться призраком, убийцей, духом тундры.

– Ладно, – сказал Салахов, взяв меня под руку. – Расскажи мне о себе. Ты давно в Салехарде?

– Второй день. А вообще я работаю в Уренгое. Уже пятый год.

– И ни разу не позвонила, не зашла… Ты замужем?

Мы пропустили кативший по мостовой патрульный броневик, потом я спросила:

– А вы женаты?

– Да, у меня уже трое детей. Догоняю упущенное. Ты не замерзла?

– Нет пока… Смотрите!

Необыкновенное северное сияние возникало над нами, над городом, над ямальской тундрой. Сколько бы раз вы ни видели это – привыкнуть к такому зрелищу нельзя. Темное небо вдруг стало как бы отлетать от земли – ввысь, ввысь, ввысь! И во всех концах этого огромного и разом светлеющего неба возникали широкие, сияющие, призрачно‑ замороженные, многоцветные полосы не то зыбкого огня, не то сияния. Они были похожи на светящиеся ленты, пляшущие по небу, меняющие высоту, тона, цвет. И все это – в полной тишине, беззвучно, будто действительно, как говорят ненцы, это духи умерших летают по небу…

Неживой, но меняющий краски свет этого сияния осветил низкие заснеженные дома Салехарда, его вымершие темные улицы и – прямо перед ними, на стене какого‑ то официального здания – большой красочный плакат с надписью:

«БОГАТСТВА ТУНДРЫ – НАШЕЙ ЛЮБИМОЙ РОДИНЕ!»

Плакат был стандартным – под призывом был нарисован молодой рабочий с открытым и чистым русским лицом. Он стоял на фоне тундры, а за ним разбегались по тундре буровые вышки. Но на этом плакате лицо рабочего было, обезображено все той же непристойностью: к его рту был пририсован кровоточащий мужской член. И корявыми, неровными буквами было написано:

«РУССКИЕ – ВОН ИЗ ТУНДРЫ!»

Салахов молча рассматривал плакат. За углом вдруг прозвучали топот ног, негромкие, будто придушенные, голоса и глухие удары. Мы с Салаховым, не сговариваясь, ринулись в ту сторону и, свернув за угол, увидели, что происходит.

При свете северного сияния под окнами рабочего общежития человек десять работяг били какого‑ то ненца. Ненец был низкорослый и скорей всего пьяный – он не кричал и не сопротивлялся. В своей глухой оленьей малице он валился от их ударов на землю, как куль, а они поднимали его и били зло и с удовольствием – кулаками, ногами. В окнах общежития стояли фигуры удовлетворенных зрителей.

Когда мы с Салаховым подбежали, избивавшие приняли нас за своих и раздвинулись, чтобы и мы могли внести свою лепту в это избиение. Но Салахов не стал, конечно, бить ненца, а схватил кого‑ то из работяг за ворот, спросил резко:

– В чем дело?

– А ни в чем! Бей его! – по инерции драки рвался к ненцу работяга, отдирая руку Салахова от ворота своего полушубка.

А остальные продолжали бить ненца. При этом кто‑ то из них удерживал ненца за малицу, чтобы тот не падал.

– Прекратить! – крикнула я.

Удивленные моим женским голосом (в зимней одежде бабу у нас легко подчас спутать с мужиком), они на миг оставили ненца, тот кулем упал на землю.

– Что он сделал? – спросил Салахов.

– Да ничего! Ненец, падло! Мы им покажем духов тундры теперь! – И работяга изо всей силы саданул унтом лежащего ненца.

В ту же секунду Салахов врезал этому мужику кулаком так, что тот, взбрыкнув ногами, упал на обледенелый дощатый тротуар.

– Ты чё своих бьешь, сука?! – ринулись к Салахову остальные, и я тут же пожалела, что оставила пистолет в гостинице.

– Стойте! Это – Салахов! – крикнула я им.

– А нам насрать – Салахов или кто! Мы ненца били – зачем он лез?! Мы их всех теперь передавим, гадов! Танками! Наши войска пришли! – кричали они в запарке.

Однако легендарное имя Салахова, которое знает в тундре каждый рабочий, удержало их уже сжатые для драки кулаки.

– А ты правда Салахов? Тот самый? – спросил кто‑ то, остывая.

– Тот самый… – проговорил Салахов, поднимая ненца с земли.

Глаза у ненца были закрыты, широкое скуластое лицо разбито, изо рта выплеснул фонтанчик крови, и голова, как у куклы, упала на грудь.

– Вы убили его, – сказал Салахов, опуская ненца на землю.

– Ну и хер с ним! – сказал тот, которого Салахов сбил с ног. Он уже поднялся. – Одним чучмеком меньше, по думаешь!..

Но слово «подумаешь» он договорить не успел – прямым ударом в зубы Салахов заставил его подавиться концом этого слова и снова брякнуться на мостовую, рядом с убитым ненцем.

– Ты что, начальник? Ошалел? – изумленно сказал один из работяг. И показал рукой на дважды битого: – Что он тебе сделал?

– Я тоже «чучмек»! – крикнул им всем Салахов, и я впервые в жизни увидела разъяренного кавказца. Он шел на них и кричал: – Я азербайджанец! Для вас, русских свиней, я «чучмек», как этот ненец! Ну! Кто будет меня бить? Ну!

– Ну, хорошо, хорошо, начальник, остынь!.. – отступали они, уворачиваясь от его кулаков. – Кто тебя имел в виду? Тебя же никто не трогал…

Но если бы я не вмешалась и не повисла на Салахове, он бы, пожалуй, довел их до новой драки. Но чему‑ чему, а схватить мужика сзади так, чтобы он не мог шевельнуться, – этому меня в милиции научили.

– Паскуды дешевые! С танками они сильны! – вырывался Салахов и вдруг крикнул мне: – Да отпусти ты меня, русская дура!

Я вздрогнула, как от пощечины, и выпустила его.

Он повернулся и сказал мне в лицо:

– Драть тебя надо было тогда, а не жалеть! Всех вас надо… – Он не договорил, пошел прочь.

А я снова пожалела, что оставила в гостинице пистолет. Впрочем вряд ли бы я решилась выстрелить в него. Салахова! К тому же эхо нового взрыва прокатилось в этот момент над Салехардом.

Из «БОЕВОГО ЖУРНАЛА» авиадесантной дивизии имени Октябрьской революции:

…Вечером 12 декабря, после вступления в Салехард боевых частей дивизии, местные рабочие в пьяном состоянии начали вылавливать и избивать ненцев. Зарегистрировано шесть случаев избиений со смертельным исходом и 23 – с нанесением тяжелых увечий.

В 22 часа 17 минут по местному времени двенадцатилетний ненецкий подросток, ученик школы‑ интерната № 3 Ваули Лыткой, поджег стоявший у гостиницы «Север» бронетранспортер, сунув в бензобак вездехода сверток тлеющей оленьей шкуры. Взрывом повреждено здание гостиницы, ранены семь солдат и два офицера. Сразу после этого избиения ненцев приняли массовый характер…

Мы подбежали к гостиница «Север», когда поднятая взрывом снежная пыль еще не успела осесть. В разных концах мостовой догорали куски взорванного бронетранспортера, тут же валялся рухнувший с фасада гостиницы транспарант

«ПАРТИЯ – УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАШЕЙ ЭПОХИ».

Из выбитых окон гостиницы выглядывали бледные лица партийных руководителей, солдаты тащили в гостиницу раненых.

В вестибюле десантники, геологи и милиция плотной толпой стояли вокруг дивана, на котором лежал 12‑ летний смертельно раненный ненецкий мальчишка. Вслед за Салаховым я пробилась сквозь эту толпу и увидела: у мальчишки осколками взорванного бронетранспортера были разворочены плечо и бок. Его старенькая вытертая малица была вся в крови. Военврач десантников выпрямился над ним и жестом отстранил санитаров: мальчишке уже никто не мог помочь – с его бледного широкоскулого лица быстро исчезали последние признаки жизни. Но Худя Вэнокан, стоя перед мальчишкой на коленях, кричал ему:

– Зачем?! Зачем ты это сделал? Кто тебя просил?!

Мальчишка открыл свои узкие глаза и, как мне показалось, даже чуть улыбнулся.

– Ваули… – ответил он негромко.

– Какой Ваули?

Видно было, что мальчишка собирает дыхание для ответа. Мы замерли.

– Ваули Пиеттомин, – произнес он. – Он пришел.

Рядом со мной кто‑ то из офицеров‑ десантников спросил:

– Кто этот Ваули? Один из беглых?

– Это их национальный герой, – сказал Зотов. – Как Спартак. Двести лет назад поднял восстание против русского царя. Его поймали, он бежал с каторги, поднял еще одно восстание и погиб. Но ненцы верят, что он вернется…

– А те два взрыва – тоже ты? – спросил Вэнокан у мальчишки.

– Мы… – выдохнул мальчишка, и в этом коротком «мы» была гордость.

– Но зачем? Зачем?! – снова в отчаянии выкрикнул Вэнокан.

– Потому что я… – слабым голосом выдохнул мальчишка. – Я – Ваули. А ты… – Он, собрав последние силы, явно хотел плюнуть Худе в лицо. Но сил не хватило – кровавый плевок застыл на его губах, и глаза у мальчишки закрылись.

Врач взял его руку, нащупал пульс.

– Все, – произнес он через несколько секунд.

Худя Вэнокан встал, обвел нас всех своими узкими и почти белыми глазами. Казалось, он сейчас крикнет нам что‑ то, скажет. Но он, не проронив ни звука, медленно, тяжело и вразвалку, как все ненцы, прошел сквозь расступившуюся толпу к выходу из гостиницы на улицу.

В наступившей тишине четко прозвучали слова дежурного по штабу офицера. Держа в руках какие‑ то радиограммы, он подошел к командиру авиадесантной дивизии генералу Гринько, козырнул и сказал:

– Товарищ генерал, разрешите доложить. Авиация сообщает: в тундре, в районе Анагури, Нугмы и Юнарты горят три буровые. На радиозапросы ни одна из этих буровых не отвечает…

Горят три буровые! В другое время даже одного пожара было бы достаточно для всеобщего переполоха. Но сейчас это сообщение не произвело на нас особого впечатления. Только Шатунов вздохнул и сказал:

– Началось. Этого я и боялся…

Озера Анагури, Нугма и Юнарта были в разных концах ямальской тундры, в трехстах и даже четырехстах километрах на север от Салехарда, и, конечно, не могло быть и речи о том, что эти поджоги совершены беглыми зеками. Они лишь подожгли бикфордов шнур веками сдерживаемой ненецкой ненависти к нам, русским.

Я видела, как Салахов, побледнев, подошел к генералу Гринько, сказал:

– Свяжите меня с вашими летчиками, которые видят эти пожары.

– Зачем? – спросил генерал.

– Если горят только буровые вышки, это полбеды, но если произошел выброс газа…

– Я думаю, туда нужно лететь во всех случаях, – сказал генерал и повернулся к какому‑ то моложавому полковнику: – Три эскадрильи поднять по боевой тревоге!

Четкости работы десантников может позавидовать кто угодно. Уже через несколько минут военные вертолеты поднялись в салехардском аэропорту и взяли курс на Анагури, Нугму и Юнарту. При этом три огромных вертолета «Ми‑ 10» «присели» прямо возле гостиницы на заснеженную деревянную мостовую, забрали следственные бригады и всевозможное начальство, включая Шатунова, Салахова и Зотова. Но ни в одну следственную бригаду по выяснению причин пожара на буровых меня не включили. Зотов, пряча глаза, сказал мне:

– Детка, ты устала за эти дни как лошадь. И кроме того, нужно срочно выяснить, кто распускает среди ненцев слухи о том, что их Ваули Пиеттомин вернулся.

– Для этого есть Худя Вэнокан, – ответила я, обозлившись. – Это его район, пусть он и выясняет. Тем более что он ненец.

– Я ему не доверяю, – сказал Зотов.

–?!

– Ты видела, что с ним было, когда умер этот мальчишка? Нет, лучше ты займись этими слухами о Ваули. Кто их распускает? Зачем? Пройдись по интернатам, ты же знаешь ненецкий. Тебе, как женщине, дети скорей расскажут…

Конечно, это поручение было просто так, чтобы не брать меня на горящие буровые. Хотя ясно, что там произошли преступления похлеще поджога бронетранспортера каким‑ то мальчишкой, но этим, мол, займемся мы, мужчины, а ты посиди в Салехарде, пошпионь за ненцами…

Похоже, Зотов прочел все это в моих глазах, поскольку добавил поспешно:

– А если на буровых будет что‑ то интересное, я тебя вызову, детка, ей‑ богу!..

Я презрительно хмыкнула и ушла в гостиницу к себе в номер.

Там я плюхнулась на кровать и разревелась. Нет, вовсе не потому, что Зотов не взял меня с собой на расследование причин пожара на буровых. А потому, что случилось у меня с Салаховым два часа назад. Впрочем, даже пореветь по‑ человечески было невозможно: сквозь выбитое взрывом окно задувало 30‑ градусным морозом. Я встала с постели, отерла слезы и подошла к окну, чтобы заткнуть его подушкой. За разбитым окном, ревя двигателями, взлетел последний «Ми‑ 10». Сволочи! Все сволочи! И Зотов, и Салахов, и Худя Вэнокан, и вообще – все!

Я открыла рюкзак и вытащила свой «НЗ» – бутылку «Столичной». Налила полстакана и залпом выпила.

Теперь можно было продолжать работу – выполнять зотовское поручение. Двенадцатилетний Ваули Лыткой, который поджег бронетранспортер, был учеником школы‑ интерната № 3. Я открыла свой блокнот. Судя по моим записям, в этом же интернате жила и 16‑ летняя Аюни Ладукай, которая заявила мне и Зотову, что ее пытался изнасиловать какой‑ то секретарь комитета комсомола. Что ж, вполне приличный повод навестить эту Аюни, а заодно и весь интернат.

Толстый щенок, смешно переваливаясь на еще нестойких ногах, обрадованно подбежал ко мне из глубины школьного коридора, едва я открыла дверь школы‑ интерната № 3. В безлюдном коридоре, наполовину заставленном ученическими партами, гулко звучал высокий мальчишески‑ ломкий голос:

…И как волки на добычу,

Потекли тогда потоки

Русских орд на нашу землю.

Оттесняя нас все дальше,

Дальше к Морю Ледяному,

Отбирая наши земли,

Наши реки, нашу рыбу,

Зверя, птицу и оленей

И насилуя повсюду

Наших жен, сестер и дочек…[10]

«Та‑ а‑ ак! Ничего себе стихи», – подумала я, прикрыла за собой входную дверь и осторожно, чтобы не наступить на глупого щенка и не задеть сваленное в коридоре барахло: унты, малицы, продырявленный глобус и т.п., – двинулась в глубину коридора, к двери какого‑ то класса, откуда доносился этот мальчишеский голос:

…Слушай, слушай, бог Великий, –

Это голос всех народов,

Всех народов подневольных,

Истомленных тяжкой ношей –

Беспрерывною борьбою

За свое существованье…

Я заглянула в приоткрытую дверь. Это был обычный школьный класс, из которого, видимо, только что выбросили в коридор парты. Но классная доска осталась, на ней мелом было начертано:

«ДОЛОЙ РУССКИХ ОККУПАНТОВ!!!»

Под классной доской стоял невысокий узкоглазый мальчишка лет тринадцати, держал в руке точь‑ в‑ точь такую книгу, какую когда‑ то подарил мне Худя Вэнокан, – «Ненецкие сказки и былины», – но читал наизусть, не заглядывая в книгу:

…Сам ты знаешь, бог Великий,

Как пришли чужие люди

В нашу землю:

Рус пришел с огнем пушканов,

Топором и зельем смерти,

Он пришел с попом‑ пронырой.

Рус был вор – он крал железом,

Поп – крестом и сладкой речью…

Однако самым примечательным в этом классе были не мальчишка‑ декламатор и даже не кощунственно обезображенный портрет Ленина на стене, а слушатели. Они сидели прямо на полу, плотно, тесно – человек двести. Совсем дети – лет по 8‑ 10 и старшие подростки – 16, 17 и 18‑ летние. В распахнутых от жары оленьих ягушах, длинноволосые, широкоскулые, узкоглазые. Их фигуры были словно одним движением наклонены вперед – к чтецу‑ декламатору. И глаза были прикованы только к нему.

…Эти русские отряды

Покорили нас железом,

Умертвили всех старейшин

И поставили над нами

Лиходеев и бандитов

Суд творить, чинить расправу,

Собирать ясак тяжелый

И бесчестить наших женщин!

И теперь все наши жены

Нас рожают слишком слабых,

Как щенят седьмых, последних,

Старой сукою рожденных, –

Слишком слабых для сраженья

За свободу…

Тут произошло нечто неописуемое. Дикий и гневный крик «НЕ‑ Е‑ ЕТ!» вдруг вырвался изо всех ртов. Часть зала вскочила в бешенстве, кто‑ то бросился к мальчишке‑ декламатору, выхватил у него из рук книгу, вырвал из этой книги страницу и гневно порвал ее на клочки, крича:

– Все! Хватит! Так было раньше! Теперь – все! Ты отсюда читай! – Он показал мальчишке текст на другой странице.

Мальчишка поднял руку, призывая к тишине. Но зал еще бушевал гневными выкриками. Тогда, словно опытный оратор, мальчишка сказал совсем тихо:

«Нут и шар» – Клянусь медведем!

Я хочу, чтоб каждый ненец

Крикнул громко и победно:

«Смерть коварным чужестранцам!..»

«Нут и шар!..»

Уже после первых двух строк зал утих. А после жесткого, спокойного, с узкими глазами произнесенного: «Смерть коварным чужестранцам!» – зал уже говорил вместе с мальчишкой – хором:

«Нут и шар» – Клянусь медведем!

На земле Ямала будут

Все народы вновь свободны!

«Нут и шар!..»

Они вскочили, их глаза горели, их широкоскулые лица пылали. Среди них я узнала 16‑ летнюю Аюни Ладукай. Конечно, ни о каком разговоре «по душам» с ней не могло быть и речи – вместе со всем залом она клялась:

«Нут и шар» – Клянусь медведем!

Страшно будет! Вы не бойтесь!

Будет смерть, пожары, голод;

От старухи – алой смерти,

Как испуганные волки,

Бросив все, покинув тундру,

Побегут за горы люди –

Люди русские от смерти!

«Нут и шар!..»

Над этим громким хором взлетал высокий и ломкий голос мальчишки‑ декламатора:

«Нут и шар» – Клянусь медведем!

Вижу зарево пожаров,

Гарью пахнет, ночь настала,

Дым застлал, как тучей, небо –

Это русские бандиты

Из туманов убегают!..

Он словно ввел себя в транс, в экстаз шаманства. Трясясь всем телом, он выкрикивал свои пророчества:

«Нут и шар» – Клянусь медведем!

После этого настанет

Время новое, иное,

Время правды и свободы

От проклятых Богом русских!..

– Бубен! Тащите ему бубен! – крикнул кто‑ то.

Сидевший у двери подросток вскочил, ринулся в коридор и… наткнулся на меня. Я не успела ни отскочить в сторону, ни спрятаться за дверью – я была обнаружена, и на секунду все смолкло и застыло, как в мертвой театральной паузе. Но уже в следующее мгновение они узнали меня, и рев голосов сотряс всю школу‑ интернат:

– Русская! Шпионка! Лягавая! Держи ее! – Старшие, лет по восемнадцать, парни бросились ко мне, и по их узким глазам я поняла, что тут не до шуток и не до слов. Я выхватила пистолет.

– Стой! Стрелять буду!

Парни остановились.

Я стала медленно, спиной отступать назад по коридору.

Но коридор был загроможден разбитыми школьными партами и прочим школьным инвентарем, отступать но прямой было трудно, а под ногами путался этот дурацкий щенок. Вдруг из‑ за спин взрослых парней выступил мальчишка‑ декламатор и пошел прямо на меня, декламируя в упор:

Ну стреляй! Стреляй, паскуда!

Мало вам ненецкой нефти?

Мало вам мехов ненецких?

Мало вам ненецкой рыбы?

Пусть же кровь моя прольется!

«Нут и шар!» Стреляй, паскуда!..

Он был явно в том трансе, в который когда‑ то вводили себя ненецкие шаманы. Но не могла же я стрелять в мальчишку! Я повернулась и побежала к выходу.

Кожаное лассо‑ аркан настигло меня у самой двери, петля захлестнула шею. Что‑ что, а метнуть аркан так, что даже здоровый бык‑ олень падает на всем скаку, – это ненецкие подростки умеют с детства. Я почувствовала резкий рывок, словно меня подсекли за горло, и, теряя сознание, рухнула на пол.

«Вижу зарево пожаров» – то пророчество маленького шамана из интерната № 3 сбывалось в ту ночь с устрашающей быстротой.

Из «СРОЧНОГО ДОНЕСЕНИЯ ПАРТИЙНОЙ КОМИССИИ ПО ЛИКВИДАЦИИ БЕСПОРЯДКОВ В ЯМАЛО‑ НЕНЕЦКОМ ОКРУГЕ СОВЕТСКОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ И ПОЛИТБЮРО ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС»

…Приблизиться к буровым площадкам и произвести высадку десантов невозможно: на всех трех буровых горят газовые факелы высотой 220–275 метров, диаметр горящих газовых воронок – 45–85 метров. В радиусе 400–700 метров вокруг факелов растаяли вечная мерзлота, болота и озера. Облет горящих буровых показал, что все оборудование, включая бурильные вышки, а также все рабочие‑ бурильщики либо сгорели, либо утонули в оттаявшей вечной мерзлоте и болотах.

Поскольку на местах бывших буровых бушует пламя, следственные бригады не в состоянии определить, кем и как были совершены поджоги. Однако об умышленном характере этих поджогов говорит факт их одновременного возникновения Б разных концах ямальской тундры. К 4.15 утра поступили сообщения об аналогичных пожарах на буровых в районах озера Мириги, на реке Хайде и возле поселка Каменный.

По подсчетам специалистов‑ геологов, в этих горящих фонтанах ежеминутно сгорают тысячи кубометров газа, но погасить факелы можно лишь с помощью бурения наклонных скважин, которые отведут газ от устьев горящих фонтанов. Бурение таких скважин займет не меньше 3–4 месяцев.

Одновременно с возникновением пожаров наблюдается массовое бегство рабочих из тундры, что привело к остановке бурильных работ, замерзанию глинистого раствора в скважинах и выходу из строя двадцати двух буровых. Ежедневные убытки исчисляются в миллионы рублей, а слухи о «белом терроре тундры» грозят вообще парализовать все русское население края, спровоцировать восстания в лагерях заключения и сорвать введение в строй газопровода «Сибирь–Западная Европа».

По предположению руководства местного КГБ и милиции, поджоги буровых совершаются коренными жителями края – ненцами под влиянием слухов о возрождении Ваули Пиеттомина, который в прошлом веке дважды руководил антирусскими восстаниями ненецкого народа. Однако не исключено, что побег трех заключенных из лагеря № РС‑ 549, зверские убийства руководителей строительства газопровода и георазведки, взрывы в Салехарде и поджоги буровых – не исключено, что все это является заранее спланированной акцией американской разведки с целью срыва пуска газопровода «Сибирь–Западная Европа».

Учитывая вышеизложенное, партийная комиссия полагает, что одной авиадесантной дивизии имени Октябрьской революции ЯВНО НЕДОСТАТОЧНО для немедленного наведения порядка в округе. Комиссия считает, что во избежание тотального бунта ненецкого населения, распространения этого бунта в Ханты‑ Мансийском, Таймырском, Эвенкийском и других соседних округах, населенных северными национальными меньшинствами, а также во избежание восстаний в лагерях заключенных и угрозы разрушения газопровода и газопромыслов необходимо немедленно перебросить в Ямало‑ Ненецкий округ дополнительные воинские части, занять этими частями все без исключения населенные пункты округа и пресечь местному населению все возможности передвижения по Ямалу…

Председатель партийной комиссии, первый секретарь Тюменского обкома партии Богомятов

Салехард,

13 декабря, 5 утра по местному времени

Я пришла в себя от знакомого сочетания боли и наслаждения. Совсем рядом, буквально возле уха, громко и ритмично бил бубен, и в такт этим ударам чужая мужская плоть с силой входила в мое тело, вызывая и боль, и сексуальную истому. Я рефлекторно дернулась всем телом, чтобы выскочить из‑ под насильника, и только теперь поняла, что происходит.

Я лежала абсолютно голая на каком‑ то столе: руки, ноги и голова были жестко привязаны к этому столу узкими кожаными ремешками, на глазах – темная плотная повязка, а во рту – кляп. Я не могла шевельнуться, не могла кричать и не видела, кто меня насилует. Только по весу налегающего на меня тела, да еще по тому, что финал наступил очень быстро, я поняла, что это был мальчишка лет 15.

– Следующий, – сказал девичий голос по‑ ненецки.

Я ужаснулась: неужели они все здесь – вся школа‑ интернат, даже девчонки? …

Очередной мальчишка вошел в мое тело и, не слушая ритма бубна, кончил буквально через секунду – мальчишке было, наверно, лет 12…

– Следующий!

Теперь нечто огромное, как у слона, вламывалось в меня, буквально разрывая внутренности. Кажется, даже сквозь тряпичный кляп прорвался мой вскрик. Но боль утихла так же мгновенно, как возникла, поскольку он выплеснул в меня обжигающую жидкость еще раньше, чем целиком вошел в мое тело…

– Следующий!

И вдруг сквозь все те же ритмичные удары бубна негромкий мальчишеский голос, знакомый голос маленького шамана‑ декламатора.

– Я не хочу… – сказал он по‑ ненецки.

– Что?! – взвился от возмущения девичий голос.

– Я не буду, однако…

– Ах ты, е… твою мать! – на чисто русском языке выругался этот девичий голос. – А нас русские мужики могут е…?! Мне уже два аборта сделали! Окку на тот свет отправили! А ты, трусливый сын вороны, русскую бабу боишься тронуть? Ну‑ ка, где твой хотэ? Сейчас ты все сможешь, однако. Зря меня русские учили, что ли?

Я не видела, что происходило дальше, я только слышала многоголосый хохот и все те же удары бубна. А через полминуты, не больше, очередной мальчишеский «хотэ» вошел в мое тело и тут же опростался.

– Следующий!

Я поклялась себе, что, если останусь в живых, убью эту девчонку. Остальных – тоже. Но ее – первую.

Удары бубна разламывали мозг.

Еще одна тоже почти моментальная инъекция спермы – я уже потеряла им счет…

Собственно, именно эта неспособность мальчишек к длительному сексу спасла меня в тот вечер от увечий, или, как пишут в судебно‑ медицинских заключениях, «повреждений внутренних органов». Подростки просто выплескивали в меня свою влагу, накопленную ими в разбухших от похотливых мальчишеских снов мошонках, и стол под моими ягодицами был уже весь мокрый. Наверно, эта влага пролилась даже на пол – я вдруг услышала глухой удар и жалобный визг щенка, отлетевшего куда‑ то в сторону. И тот же девчоночий голос распорядился:

– Уберите собаку, однако! А то привыкнет сперму лизать!..

Бил бубен.

Очередной «хотэ» вошел в мое тело.

Над ухом прозвучал голос все той же девчонки:

– Ну что, русская собака? Нравится тебе, однако? Вы нас вот так триста лет е… Хорошо? Меня тоже так…

Она не договорила: издали послышалось хлопанье дверей, топот бегущих ног и голос Худи Вэнокана!

– Прекратить! – орал он.

Бубен смолк. Я не видела, что происходит, я только поняла, что пришло запоздалое спасение и что можно расслабиться, впасть в забытье. «Еще бы лучше, – подумала я, – потерять сознание час назад и не понимать, что Худя Вэнокан, тот самый Худя, который был по уши влюблен в меня пять лет назад, видит теперь меня голую, изнасилованную мальчишками, привязанную к какому‑ то столу…»

Я не потеряла сознания. Я ждала, что сейчас от голоса Худи эти подростки бросятся врассыпную, но нет – и этого не произошло. Я только почувствовала, что руки мои, голова и ноги стали освобождаться от ремней – Худя, обходя стол, перерезал ремешки одним резким движением острого ножа.

И при этом кричал:

– Зачем?! Зачем вы сделали это?! Вас же всех посадят!

Почувствовав, что тело мое уже свободно от ремней, я медленно повернулась на бок и поджала ноги, сворачиваясь клубком. Худя вытащил кляп у меня изо рта и ножом перерезал закрывающую глаза повязку. Я не кричала, не плакала, меня просто била дрожь и ужасно хотелось пить. Но даже попросить воды не было сил. И не хотелось открывать глаз, не хотелось видеть, знать, жить… И все‑ таки я видела и слышала.

К Худе Вэнокану подошла та самая 16‑ летняя Аюни Ладукай, которую несколько часов назад мы допрашивали с Зотовым в вестибюле гостиницы. Она подошла к Худе и сказала голосом, который я теперь не спутаю ни с одним другим голосом в мире:

– Мы отомстили за Окку! Ты же не мужчина – сам не можешь русским отомстить. Наоборот, служишь им, как пес, однако! Тьфу!..

Я не знаю, кому предназначался этот плевок – мне или Худе. Наверно, нам обоим. Но я хорошо помню, что Худя вообще не ответил этой девчонке. Он нагнулся, поднял мою одежду, валявшуюся на полу, и заглянул в кобуру моего пистолета. Кобура была пуста.

– Отдайте ее пистолет! – сказал он жестко.

Так жестко, что кто‑ то из мальчишек без пререканий отдал ему мой пистолет. Худя вложил его в кобуру, потом закутал меня в мой полушубок, поднял на руки и вынес из школы‑ интерната на улицу.

– А русского суда мы не боимся! – крикнул кто‑ то нам вслед. – Дальше тундры тюрьмы все равно нету!..

Тридцатиградусный мороз ожег мне дыхание и заледенил голые, торчащие из‑ под полушубка колени. Но и освежил голову, привел в себя. Я разревелась, уткнула голову в грудь Худе. Держа меня на руках, он ускорил шаг.

На пустой ночной улице не было никого – Салехард выглядел замороженным.

Худя принес меня к себе домой. Он жил в трех кварталах от интерната, на втором этаже бетонно‑ свайного дома, в крохотной однокомнатной квартирке – чистой, застеленной оленьими шкурами и с книжными полками во всю стену. Мебели в комнате не было никакой, только шкуры на полу, как в чуме, да посреди комнаты стояла, заменяя, наверно, очаг, самодельная печка‑ голландка с жестяной трубой, уходящей в форточку…

Худя пронес меня через комнату в ванную, посадил там на табуретку, включил горячий душ и вышел, закрыв за собой дверь. Я сбросила полушубок, заставила себя встать с табуретки и шагнула под душ. Но и стоять не было сил, я села в ванну и слушала, как течет, течет по телу теплая, согревающая и оживляющая вода. Я сидела не двигаясь, как мумия, как истукан. Только из глаз сами собой текли слезы. Душ смывал их с лица.

Минут через десять Худя обеспокоенно постучал в дверь ванной.

Я не ответила, даже не шевельнулась – мне было все безразлично, я словно отупела до полной глухоты и слепоты.

Он открыл дверь в ванную, увидел, как я сижу без движения под душем в уже переполняющейся ванне – просто сижу и реву беззвучно. Он подошел ко мне и стал мыть меня мылом и мочалкой, приговаривая негромко:

– Ничего… Ничего, однако… Забудь про это… Этого не было… Хочешь, я тебе сказку расскажу? Нашу, ненецкую. Про то, как мышонок со всем миром разговаривал. Вот слушай. Была у мышонка норка на самом изгибе реки. Весной вышло наконец солнце в небо и стало всю землю греть. На земле снег начал таять, а на реке – лед. И поплыли по реке льдины, друг на друга наскакивают и так трещат от ударов, как будто гром гремит или кто‑ то из ружья стреляет, однако. Испугался мышонок, вылез из норки и сказал: «Эй, льдины! Плывите подальше! А то норку мою разломаете!» А тут льдины заговорили, сказали: «Эй, мышонок! Ты что там разговорился?! Мы льдины! Уж если мы понеслись по реке, никто нас не остановит и никто не прикажет, где нам плыть! Будут чьи‑ то норки на нашем пути – мы и норки разломаем!» Тут мышонок сказал: «Эй, вы, льдины! Что вы о себе воображаете, однако! Вот выбросит вас на берег, тут вас солнце и растопит…»

Я знала эту ненецкую сказку – ее очень часто передают по радио. Мышонок по очереди разговаривает со льдинами, солнцем, облаками, горами и так далее, защищает свою норку. Но сейчас у сказки появился второй смысл, подтекст, – про сокрушительное движение льдин, которое уже ничто не остановит… Впрочем, эта мысль пришла и исчезла, забылась или затерялась на краю сознания – скорее всего потому, что от теплого и чуть хрипловатого голоса Худи, от прикосновений к моим плечам, спине и лопаткам его грубых, шершавых, но таких осторожных рук мне стало уютно и трогательно, как в детстве. И с каким‑ то неожиданным для себя порывом я вдруг повернула голову, поймала у себя на плече его руку и прижалась к ней щекой. Так в детстве я прижимала у себя на плече руку отца…

– Как ты оказался в интернате? – спросила я.

– Я обходил все интернаты. Наши дети остались без присмотра, ведь все воспитатели разбежались. Я просил детей остановиться, перестать взрывать машины и бронетранспортеры…

– А где твоя дочка?

– Она в тундре, у моих родителей…

Потом, закутанная в простыни, укрытая медвежьей шкурой, я лежала в его комнате, на полу, на оленьих шкурах. Кровати у Худи не было. Все‑ таки он, как все ненцы, предпочитал спать на полу, несмотря на все его студенческие попытки привыкнуть спать в кровати.

Я полулежала на шкурах. Худя поил меня из блюдечка крепким чаем, а в печке‑ голландке уютно потрескивали дрова…

…Вспоминая об этом сейчас, я думаю о полной нелогичности моего поведения. Казалось бы, придя в себя от этих; унижений, от насилия, я, «уренгойская овчарка», должна была немедленно мчаться в гостиницу, в штаб десантной дивизии, взять роту десантников и арестовать, к чертовой матери, весь интернат, всех этих ненецких подростков! А я лежала и пила чай из рук Худи. Почему? Да очень просто! Могла ли я прийти в штаб дивизии или в управление уголовного розыска и сказать: «Только что меня изнасиловали ненецкие подростки!» Как сказать такое? Кто решится? При всем том, что и закон, и официальная общественная мораль на моей стороне, я все равно стала бы посмешищем в глазах всего Салехарда и Уренгоя.

Именно из‑ за этих насмешек, из‑ за презрительного отношения публики к жертве насилия тысячи, десятки тысяч женщин и молодых девчонок в рабочих общежитиях Севера, да и по всей стране, не приходят в милицию или даже в больницу после изнасилований. Любопытную статистику преподнес нам как‑ то на следственной практике прокурор Москвы Мальков: 70 процентов женщин, заявивших в 1979 году о совершенных над ними насилиях, были… проститутки, сводившие таким образом счеты со своими клиентами или любовниками.

А нормальной женщине легче перетерпеть, перестрадать факт насилия, чем открыто выставить себя в качестве жертвы на публичное – что? обозрение? Нет, почти всегда – на тайное осмеяние… В угаре оглушающих пьянок в мужских и женских общежитиях молодых покорителей Севера нет ночи без насилия, чаще всего – группового, но даже от жертвы группового изнасилования вы не добьетесь правдивых показаний…

Теперь я сама попала в число женщин, скрывающих насильников от правосудия. Но, ей‑ богу, я не думала обо всем этом в ту ночь в квартире Худи Вэнокана. Я вообще ни о чем не думала. Я просто пила горячий чай из рук Худи и почти натурально ощущала себя маленькой обиженной девочкой, а не следователем уголовного розыска.

Худя сидел передо мной на полу, поджав под себя ноги по‑ ненецки, наливал чай в блюдце и подносил к моим губам. Я пила, полузакрыв глаза, и вместе с крепким горячим чаем отходило сердце и успокаивалась боль внизу живота. Негромкий Худин голос звучал неторопливо; как все ненцы, Худя смягчал «д» почти до «т», и был в этом еще какой‑ то дополнительный шарм, как будто не взрослый мужчина, а ребенок рассказывает вам увлекательную историю, уводя от боли, салехардских взрывов и насилий…

– Когда я был еще совсем малышом, однако, – говорил Худя, – мой дед Ептома часто рассказывал нам про одну страну. Если пройдешь льды, идя все к северу, говорил он, и перекочуешь через стены ветров кружащих, то попадешь к людям, которые только любят и не знают ни вражды, ни злобы. Но у тех людей по одной ноге, и каждый отдельно не может двигаться. Но они любят и ходят обнявшись, любя. Чем больше любят, тем крепче обнимаются и тем лучше могут ходить, и даже бежать быстрей ветра.