Февраль 9 страница

Терри

Осталось двадцать четыре часа. Дайте подумать.

Грегори не хочет разговаривать об Урсуле. Я его не виню. Будь она моей сестрой, я бы тоже не захотел о ней разговаривать. Боюсь, но, кажется, она понемногу сходит с ума. И она это знает так же, как всегда знала моя сестра.

Конечно, в его семье всегда было много подобного. (Думаю, что и в моей семье должно было быть что-то такое, но я к этому совершенно непричастен и многого сказать по этому поводу не могу.) Отец Грега, например, с точки зрения любого нормального человека, тронутый – хотя и целиком на свой, добродушный и комический, лад (он, я бы сказал, страдает маниакально-депрессивным психозом, при этом никогда не впадая в депрессию. Даже его периодические сердечные приступы все воспринимают с легким сердцем. Я люблю его: он всегда очень старался, чтобы все у меня шло хорошо). Мать Грега, на мой взгляд, тоже вполне помешанная – но только попробуйте сказать об этом ей (у нее, по-моему, легкая паранойя со склонностью скорее к мании величия, чем к мании преследования. Я недолюбливаю ее: она всегда заботилась обо мне и была корректна со мной, но не более). А теперь вот сходит с ума сестра Грега, Урсула: она «умудрилась» подцепить шизофрению на манер того, как другие умудряются подцепить сенную лихорадку, умудряются мгновенно разбогатеть или вляпаться в какое-нибудь дерьмо. Я люблю ее (и она, мне кажется, меня любит, хотя это уже притязание на своего рода уникальность), но совершенно не представляю, что с ней делать.

Сам Грегори всегда держался в этом отношении рыцарственно, предпочитая игриво трещать костями скелетов в шкафу, а не запирать их в семейном склепе. Он всегда с наслаждением живописал подвиги своих безбашенных предков, особенно прадеда, который, помимо прочих идиосинкразии, обожал спать в конюшне, а однажды разворотил две комнаты в доме и перекопал значительную часть сада в поисках стеклянного шарика для детской игры, который куда-то запропастился, но потом был обнаружен у него же в башмаке. Блеск. Я даже подозреваю, что Грегори считает сумасшествие чем-то крутым, вроде подагры или инцеста. Если ты достаточно защищен происхождением и деньгами (гласит бесспорная истина), ты вполне можешь быть сумасшедшим, пока все, что ты делаешь, никак не затрагивает обывателя. Но, мой мальчик, теперь все по-другому. Мир меняется. Ты лишился защиты, твой отец больше не богат, а твои поступки неожиданно приобрели значение. В наши дни с психами не очень-то считаются.

Время идет. Осталось двадцать три часа. Видимо, мне придется на собственной шкуре испытать, что такое безумие, если то, что я задумал, завтра не сработает. Кажется, обо всем уже договорено, все заметано. Держите за меня пальцы скрещенными.

Мой названый брат выздоровел, хотя все еще держится на ногах не совсем твердо. Сегодня, когда я увидел его, перед тем как идти на работу, он выглядел самодовольно несчастным, стал, как всегда, кричать, чтобы я не раздергивал занавески, и дрожащей рукой потянулся за чашкой кофе, который я с таким трудом и так заботливо приготовил. И что же я увидел, когда вернулся домой вечером? Грегори, бледный и разряженный в пух и прах, слабыми шагами мерил комнату. Я выразил удивление, что его только раздражило, а затем, запинаясь, спросил, как он себя чувствует. Грег ответил, что чувствует себя плохо, но ему так надоело болеть, что он решил пресечь болезнь волевым усилием. Потом добавил что-то насчет того, что в галерее «не могут без него обойтись», и пояснил, что собирается выйти на работу завтра. Вид у него был совершенно замудоханный, и подозреваю, мистер и миссис Стайлз (чьи матери, судя по всему, сосут хуй в аду – не самая, в общем, сладкая супружеская парочка) пытаются силком заставить его вернуться. Сегодня вечером я поднялся к Грегу и, нервно повиляв хвостом, заискивающе спросил, остается ли наш план в силе. Какой план? – спросил он. Я повторил свою мечту о том, что завтра он задержится по крайней мере часов до двенадцати. И прошу тебя, не заходи ко мне, когда вернешься. Он снова утвердительно закивал, изумленно на меня таращась. Боже, ну и пидорский у него видок, но времени осталось уже совсем ничего, и я почти наверняка уверен, что он сдержит данное мне слово.

Все заметано.

Начиная с эпохального вечера, когда воспоминание о Рози исторгло у меня слезы, мы с Джен часто, весело и непринужденно болтали в офисе о нашей «отвальной», «попойке», нашей «пирушке». Будут дорогие напитки, крутой ужин – «черт побери, мы даже можем заказать персональное шоу», – прокаркал стажер-Теренс в ответ на ироничное воркование Джен. Потом однажды в пабе я набрался духу и сказал: «Уверен, что Грегори не будет дома, так что мы сможем распоряжаться квартирой как захотим…» И тогда, вместо того чтобы возмущенно выйти из паба, вместо того чтобы влепить мне увесистую пощечину, вместо того чтобы крикнуть: «А ты в этом уверен? С чего это ты взял, толстяк, что я с тобой пойду?» – вместо этого она наклонилась ко мне и шепнула: «А я договорилась со стариками, что останусь ночевать у подружки в Челси, так что не придется гнаться за последней электричкой». Скажу вам начистоту, я был потрясен. Возможно, Грегори и был прав, возможно, она трахается с кем ни попадя. Возможно, всего-то и нужно – попросить ее. («Дашь?» – «Ну».) Или, быть может, она действительно любит меня. Думаете, такое возможно?

Осталось двадцать два часа. На данный момент меня больше всего волнует проблема чистоты. Мне надо хорошенько, по-марафонски отмокнуть – и я даже забавляюсь мыслью о том, чтобы проспать ночь в ванне. Мы с Джен выходим прямо после работы (собираясь для начала выпить по паре коктейлей в Роял-баре – серьезный удар по бумажнику, но мне говорили, что это чертовски сексуальное место), так что времени на педантичные, придирчивые омовения непосредственно перед не останется. Возможно, я прихвачу с собой на работу какую-нибудь сумку и попытаюсь проделать часть процедур в нашем жутком туалете (а туалеты у нас действительно жуткие. Две кабинки разделены переборкой не выше распашных дверей ковбойского салуна, так что вам не только чрезвычайно высококачественно слышны все ужасные хлюпанья, хлопки и урчания вашего соиспражнителя, а ему – ваши, но и вполне вероятно, что, уходя, вы станете натягивать его брюки вместо своих. Дело обстоит еще кошмарнее, если вы знаете, кто сидит по соседству. Уорку там всегда особенно не везло). Кстати сказать, боевой дух моего петушка, который сегодня утром продемонстрировал (не без помощи мочевого пузыря) плавную эрекцию, на удивление высок, учитывая, что все последние дни он лежал в лежку. Во всех смыслах я широким жестом предоставил ему полную свободу действий, надеясь, что доверие, которое я на него возлагаю, побудит его этой ночью к большим свершениям. И никакой мелочной опеки: ты говоришь, салага, что свое дело знаешь, – ну так вперед и за дело. Думаю, петушок мой того, хитрит. (Говорю это, понизив голос, так чтобы он наконец взялся за ум. Так или иначе, ответные реакции обнадеживают. Во всяком случае, ему предоставляется престижнейший шанс выказать свою прыть сегодня ночью.) Комната моя – в образцовом порядке, с тех пор как я вышвырнул мусорную корзину. Теперь даже заметно, что у меня двуспальная кровать.

С половины девятого до девяти я провел в ванной – это было благодарное времяпрепровождение, после которого щеки мои приятно пощипывало, – а потом выскользнул на улицу (наверху все было тихо) прогуляться, может быть, чтобы перекусить или найти кого-нибудь – влюбиться, на тот случай, если дела пойдут плохо. Освещенные натриевыми фонарями пассажи Квинсуэя кишели горлодерами-чужаками, которым явно доставляло удовольствие находиться здесь, а может, они уже и жили здесь в грязных, в любую минуту готовых вспыхнуть жилищах, чьи скудно освещенные верхние этажи образовывали тошнотворные мезонины над магазинными витринами (когда-то это была улица и на ней стояли дома). Цветная женщина в зеленой сборчатой тенниске, с самыми огромными грудями, которые я когда-нибудь у кого-нибудь видел, проходит рядом со своей побродяжного вида беременной подружкой с массивным животом. Через улицу какая-то пара вяло танцует под слабое бренчание расположившегося на панели гитариста. Проходя мимо ближайшей порнографической лавки – хозяин, жадный грек, держит ее открытой практически круглые сутки, – я замечаю дряхлую старуху, умиротворенно стоящую между выставленными напоказ образцами: на какой-то момент она оказывается причудливо вписанной в рамку, смонтированную из выпяченных грудей и услужливых задниц. Дела, дела, дела. Не знаю, зачем я затеял всю эту кутерьму.

По зрелом размышлении отвергнув гамбургер, равно как и пасту, пиццу, спагетти и выпечку – иными словами, все предназначенное для домашнего употребления, – я оказался в «Бесстрашном лисе», довольно страхолюдном пабе на Москоу-роуд, где торгуют «Пивком». «Пивко» – крепкое домашнее пиво, столь излюбленное моими вездесущими современниками, стоящими на грани алкоголизма, на вкус отдает мылом, валит с ног и напрочь сшибает крышу, едва вы успеете его пригубить (уверен, что когда правда об этом «Пивке» выплывет на свет, когда все мы узнаем, чем нас на самом деле поят, такие вещи, как талидомидная трагедия, покажутся по сравнению с этим сущей ерундой). К десяти часам в «Бесстрашном лисе» либо дерутся, либо танцуют, либо плачут, либо проделывают все это вместе – таковы смехотворные образцы опьянения, вызываемого этим пивом. «В моем пабе всегда все тихо, – долетают до меня слова держателя заведения с перепачканными кетчупом щеками, после чего он добавляет самодовольным нисходящим глиссандо: – Кроме как если с «Пивком», конечно».

Я решил было выпить кружку, просто чтобы согреться. Так я и сделал, и, надо сказать, напиток оказался весьма бодрящим.

Пока хозяин жизнерадостно нацеживал мне вторую порцию, я подумал: успех. Мое предприятие обязательно увенчается успехом. Быть может, мой петушок в последние дни не совсем в форме, но – о Господи – ведь мы с Джен любим друг друга! Благодарю, что Ты даровал нам взаимность. Прости, но нас не очень интересует быстротечный, физкультурный секс в духе семидесятых. Только не нас, мой друг, о нет. Даже если я опозорюсь, даже если мой петушок спрячется между чресел и не захочет отзываться, вечер так или иначе окажется успешным!

Пока хозяин заботливо нацеживал мне третью, я подумал…я подумал о богатейших залежах нежности, сокрытых в мире, о том, что дырявые карманы ежедневного доброжелательства и желания однажды наполнятся, о том, как это благородно и как больно – расти, сознавая, что молодость никогда не вернется. Я подумал о пугающей красоте облаков, о пушистых котятах, о маленьких девочках с большими глазами.

Пока хозяин, лицо которого я уже различал достаточно смутно, нацеживал мне четвертую (и первая вечерняя слеза тяжело шлепнулась на стойку рядом с кружкой), я подумал: о боже, почему это так тяжело? Почему все обязательно должно быть так тяжело? У этого несчастного замудоханного хиппи никогда не было возможности стать кем-нибудь еще. Это может случиться, когда вы молоды, это может случиться прямо сейчас или в какой-то момент в будущем. Кто нас мудохает? Кто сбивает с нас гонор?

Пока хозяин, неторопливо орудуя своими старческими, привыкшими к насилию руками, открывал пятую, я подумал: да вот такие говнюки, как ты, парень, с вашими жуткими, неулыбчивыми повадками. Только посмотрите на этих членососов, подумал я, которые околачиваются у стойки, с отвращением поглядывая на людей, тесно сидящих возле меня кругами и рядами, пьющих, курящих, разговаривающих. Чувствовал ли ты хоть что-то когда-нибудь, чем ты занимаешься, чем была твоя жизнь, как не вечной жаждой удовольствий? Посмотрите на этого безмозглого засранца с двумя девицами – да, на тебя, на тебя, мешок дерьма, – какого черта они… кто они… что они…

Когда хозяин, после интерлюдии шумных препирательств, наконец согласился продать мне шестую, я подумал: мне будет плохо. Очень плохо и очень скоро. Тяжело нависнув над моей жидкостью для мытья посуды на базе высокооктановых соединений, я превратился в мишень уничижительных замечаний, доносившихся с обеих сторон стойки. Вот дрянь. Я никак не мог прикончить свое пойло. Катись отсюда, сказал кто-то, скатертью дорога, пока я, пошатываясь, выходил в полную событий ночь, снова превратившись в Терри-бродягу.

Было, наверное, половина двенадцатого, когда я, по стенкам, добрался до квартиры. Порывисто захлопнув за собой дверь, я, опасно кренясь, направился к лестнице. Сейчас я его поколочу, разрыдаюсь у него на плече, вздрючу его (пидор чертов), и это будет хорошо, все будет хорошо.

Все так же от стенки к стенке я добрался по коридору до своей комнаты, не раздеваясь, от души приложился к бутылке с виски, свалил перед собой кипу порножурналов – рядом предусмотрительно лежал рулон туалетной бумаги, подушки расположились наподобие буквы «Г» (одна в качестве опоры, другая – аналоя) – и устроил форменную битву со своим петушком, который, во-первых, не выказывал ни малейшего намерения приподыматься и вообще скучал и проявлял к моей затее полное равнодушие. Ну и пошел ты, подумал я, когда потолок, медленно раскачиваясь, стал рушиться на меня – немытого, со вкусом перегара во рту, пьяного, нелюбимого, вконец замудоханного.

Достойное поведение, согласны? Чертовски сексуальная, совершенная прелюдия к Богоявлению завтрашнего дня.

Вот что такое настоящее похмелье, громко произнес я, проснувшись. Все остальные – ни малейшего сравнения. Просто недостойны звания похмелья. А вот это – да.

Я проспал (или, вернее, был не в состоянии подняться с лежанки) до без четверти десять и сразу же, даже не хлебнув кофе, чувствуя, что голова у меня какая-то чужая – голова старого монстра, – бросился в химчистку, где, давясь жарким, спертым воздухом, пятнадцать минут простоял в очереди, пока мне не сообщили, что костюм мой затерялся в фургоне доставки. Оттуда – в прачечную (я стал там посмешищем с тех пор, как попросил их постирать мой мусор, – пакистанцы не могут смотреть на меня без улыбки), оттуда домой – в чистую мятую рубашку, свежие брюки и носки (вся одежда не первой молодости), оттуда – на улицу. Задержавшись, чтобы живописно отхаркаться в сточный желоб (древние напластования ядов залегли в моих легких), я ринулся в полную испарений дыру подземки. За двадцать сюрреалистически тошнотворных минут – ни одного поезда. Когда поезд наконец пришел, он был, естественно, битком набит, и, проложив себе путь сквозь стену тесно сплетенных человеческих членов, я практически (только без языка) целовался с каким-то пожилым китайцем всю дорогу до Ченсери-лейн (не представляю, как он это вытерпел). В панике забежав к Дино выпить свой бескофеиновый кофе, я обнаружил, что у меня в кармане только десятифунтовая банкнота, что, не говоря уже о ядовитых взглядах со стороны служащих и ободранных клиентов, задержало меня еще на восемь минут. Было 11.30, когда я на четвереньках вполз в офис – незамеченный, как мне показалось (не считая разве Джен, которая улыбнулась в мою сторону), – и нашел у себя на столе записку от Хейна: «Как придете, зайдите ко мне». Ненавистная запятая.

– Боже, мне невероятно жаль, – сказал я. – Но так уж вышло.

– Это может случиться со всяким, – ответил завотделом. – Извинитесь перед Уорком, он вел все ваши переговоры. И за работу.

Я извинился перед Уорком, который посмотрел на меня с эдакой безадресной издевкой, как если бы мое присутствие лишь увеличило его объем работы. Тогда принялся за работу и я. Рядом с моим телефоном лежали два листа продаж. Ханжа Уорк не удосужился отметить, какие звонки он уже сделал. Вновь приблизиться к нему я не осмелился. И начал обзванивать всех сверху вниз. Покупал я или продавал? Или ни то и ни другое – или то и другое одновременно? Мне казалось, что я провожу одновременный сеанс шахматной игры вслепую на борту космического корабля. Я чувствовал себя как животное, как бог, как дух летнего грома.

И только в четверть первого я совершил первую серьезную ошибку. Выскочив из офиса, я забежал в паб по соседству, расположенный как раз под моим окном, и заказал гремучую смесь (виски с пивом), поскольку где-то слышал, что она особенно хорошо снимает похмелье. Через пятнадцать секунд, конвульсивно извиваясь, я уже блевал в проулке, уткнувшись лбом в ржавые леса.

Люди глядели сверху из окон, чтобы удостовериться, насколько мне плохо. Рвота не вызывает у меня того эффекта, который ей часто приписывают: от нее мне не становится лучше. Только хуже. Я закурил, и первая же затяжка так взбаламутила все внутри, что меня вырвало снова – как-то безразлично, незаинтересованно, словно отдавая сдержанную дань уважения происходившему в моем организме. Я купил яблоко (надкусив которое, заметил на мякоти сгусток крови – возможно, из легких, а возможно, из какой-нибудь блямбы на десне, за что премного благодарен) и вернулся в офис, где обнаружил: а) еще один лист продаж, б) послание, подтверждающее распоряжение, которого я не отдавал, и в) послание, отменявшее продажу, которой я не совершал. Я крутил телефонный диск до двух часов. Добравшись до Холборна (снова предстать перед Дино казалось немыслимо), я купил навынос пирог и томатный суп, оба несъедобно теплые к тому моменту, когда я снова очутился за своим столом. Я опять принялся крутить диск, на этот раз до четырех. Взяв пустую картонку из-под кофе, я направился в наш жуткий туалет, где наполнил ее теплой маслянистой водой; одна из кабинок оказалась свободной, хотя в ней было не продохнуть от испарений; за соседней дверцей скрывался кто-то очень больной (несомненно, решивший посвятить время чаепития этому пугающему занятию), и оттуда доносились такие звуки, как если бы мешок дынь выбросили в колодец; я постарался хорошенько отмыться хотя бы по частям; чувствовал я себя ужасно и выглядел соответственно; всплакнув, я побежал обратно за стол. Крутил диск до пяти. Поговорил с Телятко, который все еще хочет, чтобы я на них работал. И снова телефон – до шести. Я взвыл, призывая Деймона (ребята снизу стали его поколачивать – он сам напрашивается), и вручил ему три целиком обзвоненных листа продаж. Сделав это, я откинулся на спинку стула и громко рыгнул благородной, марочной отрыжкой.

– Привет, – сказала Джен, появляясь в дверях.

Но вынужден признать, что начиная с этой высшей точки отсчета, с этой гордой вершины, все определенно стало оборачиваться к худшему, все пошло наперекосяк.

Дело не в том, что швейцар вышвырнул меня из дверей Роял-бара (слишком уж у меня был замудоханный вид – «Простите, сэр, но я не могу впустить вас» – «Почему?» – «Слишком у вас замудоханный вид» – случайность, которую я предусмотрел и частично принял ответные меры предосторожности): совсем наоборот, никто не собирался нас останавливать. Мы прошли в Мейверик-зал, где перепробовали уйму коктейлей: «Сайдкар» и «Олд-фэшнд», отведали бананового дайкири и «Харви уоллбенгерз», вдоволь нахлебались смесей с водкой, текилой, виски и мятных джулепов. К тому времени я уже, естественно, начал бредить, но все еще говорил и вел себя как человек, который надеется сегодня переспать не с этой девицей, так с другой. Джен была веселой, оживленной, молодой и, разумеется, ослепительно прекрасной. Потом мы пообедали; помнится, это был итальянский ресторан на Греческой улице (как его сюда занесло?). Я изо всех сил старался есть побольше, чтобы справиться с гангстерской разборкой, происходившей у меня в животе, но запихнуть в себя удалось только кусочек дыни и пару ложек ризотто. Тем не менее я с растущим благоговейным страхом отметил, что Джен непреклонно присутствовала при том, как я расплачиваюсь по счету, упрямо держалась рядом, когда я вышел на улицу и стал ловить такси, с несгибаемым терпением выжидала, пока я копаюсь ключом в скважине входной двери, поднялась вместе со мной в лифте и вошла в квартиру.

– Знаешь что, – сказал я, ведя ее за собой вверх по лестнице, – давай-ка выпьем.

– Наверху? – спросила Джен. – А где же твой красавчик приятель?

– Мой названый брат, – поправил я.

– Разве его нет дома? – спросила Джен.

– Нет, сегодня нет, – ответил я.

– А вот и нет, – сказал Грегори. – Он дома.

– Заходите, – продолжал он, – пожалуйста. Посидите, поболтайте со мной немного.

– Отлично. Давайте и вправду выпьем вместе, – сказал я даже несколько горделиво.

– Кошмарный день. Пришлось удрать из галереи и вернуться в мое гнездышко. Я пробовал тебе звонить, Терри, но тебя не было на месте. Снова этот грипп начинается.

– А что такое с вашим гриппом?

– Ужасная несправедливость.

– Бедный мальчик, – сказала Джен.

– Вот именно – бедный. Чертовски несправедливо.

– Несправедливо по отношению к кому? – спросил я.

– Не волнуйся, я не стану тебе поперек дороги. Можешь бросить меня здесь умирать, а сами отправляйтесь, поиграйте.

Жутко сексуальные вещи, подумал я, произносит он своими тонко очерченными губами. Если он думает, что я могу, то, может быть, я действительно могу.

– Скажи-ка мне, – спросил он тогда, – по какому это поводу у вас сегодня такое буйное веселье?

– О, – сказала Джен. – Мы пили такие роскошные напитки. Много-много всяких роскошных напитков. А потом роскошно пообедали. А потом приехали сюда.

– Зачем, скажи, умоляю? – спросил Грегори, моргая, и кровь у меня застыла в жилах.

Джен повернулась ко мне и сказала, с убийственной точностью подражая голосу Грегори, его помпезному, жеманному, грубоватому, педерастичному голосу:

–…Чтобы поиграть.

Я рассмеялся – рассмеялся во весь голос, с порочной непринужденностью. Я рассмеялся торжествующе, и в смехе моем наконец-то не было ни единой нотки зависти или страха.

–…Правда, Теренс, – сказал Грегори, – не пора ли тебе заняться своими зубами? Они уже позеленели – но, может, твой участковый дантист и примет какие-то меры забесплатно. Можно еще заказать маленький паричок. Нет, правда, Терри…

Джен нахмурилась. Зазвонил телефон.

Я стоял на улице. Пошел дождь. Я поднял руку. Меня занимало, сколько может стоить такси, ведь я отдавал себе отчет, что никогда не смогу попросить ни у кого сдачи. Конечно, я ненавидел себя за эти мысли, но у меня вдруг появилось так много всего, что я ненавидел еще больше: красавчика Грегори там, наверху, в своей сухой и чистой постели; прекрасную Джен там, наверху, с ним – пьяную и свободную; загубленную Урсулу, полуживую, которую, со свистом рассекая воздух, мчит сейчас по глянцево блестящим улицам «скорая», добрые руки человека в белом халате стараются привести ее в чувство, ее брат в пути.

II

Ты, конечно, знаешь, что это значит, когда кто-то отчаянно хочет тебя.

Грегори

Боже мой!

Кажется, я повел себя неправильно. Кажется, я опозорился. И я действительно «повел себя неправильно». Я действительно опозорился! Боже мой!

Должен, однако, сказать, что Теренс ведет себя в связи со всей этой историей убийственно старомодно. Он так дуется на меня, что, кажется, вот-вот лопнет. Глупый мальчик. Можно подумать, будто я чуть ли не сбежал с его женой, хотя – как я ему вполне откровенно признался – это была скорее ее идея, чем моя. Но он по-прежнему бледен как мертвец: я никогда не видел на его рыжеватой мордашке такого глубоко сосредоточенного выражения, такого решительного и жлобского… Плохо дело.

Видишь ли, в некотором смысле я готов поспорить, что все это было просто вопросом привычки. Всякий раз, когда наши сексуальные отношения с женщинами пересекались, Терри не смел и рта раскрыть насчет того, кто кому достанется, кто кого хочет, кто кому больше нравится. По сути, в подобных ситуациях он с готовностью брал на себя роль мальчика на побегушках, расторопного сводника, добровольно отказываясь от статуса самостоятельной сексуальной единицы с собственными запросами, обидами и достоинством. «Теренс, сходи позови тех двух девчонок… Вон там две девчонки, Терри, – сходи позови их… Сходи позови вон тех двух девчонок, Терри…» Что-то в этом роде. Вполне естественно, ему доставалась уродина (если и доставалась), либо, в тех редких случаях, когда девушки оказывались одинаково привлекательными, что редкость: красавицы выходят охотиться на пару с чудовищами (почему? достаточно взглянуть на меня и на Теренса), он мог, мог попытаться заарканить отвергнутую мной насупленную, фыркающую подругу. Такое положение дел его устраивало. Правда, время от времени я неизбежно чувствовал исходящие из самого его нутра медленно пульсирующие волны желания, но в целом он держался исключительно робко и застенчиво. Так или иначе, секс в глазах Теренса был греховным проступком, и этот греховный проступок для него лежал в основе жизни.

Я даже вынашивал сложные планы, дабы хоть как-то подбодрить Терри в этом смысле. К примеру, весной в городке появляются две богатые, предоставленные самим себе девушки. Не успеваю я вернуться на каникулы из Пирфорса, как меня – любимца и баловня взрослых – уже приглашают на долгие чаепития в отсутствие родителей. Я привожу с собой маленького Теренса – отчасти для его собственного удовольствия, отчасти чтобы избавиться от назойливой младшей сестры, которая не приглянулась мне из-за своего вечного стремления к соперничеству (к тому же я заметил у нее на ногах плотно прижатые чулками темные волосы, напоминающие препарат на предметном стекле микроскопа). Тем не менее она не обращает на Терри никакого внимания, пока не вмешиваюсь я и по секрету не обещаю обслужить неряху, если она будет благосклонней к моему другу. Победа достается мне нелегко и едва не вовлекает в неприятности.

Или еще: под моим руководством Теренс увивается за двумя довольно миленькими продавщицами из магазина кембриджского автовокзала. Через несколько минут обе девчонки уже гладят мои блестящие волосы, а Теренс сидит сгорбившись на краю скамейки с отсутствующей, вымученной улыбкой на своем грубом лице. Я игриво обещаю двум потаскушкам, что первая, кто проявит снисходительность к моему названому брату, будет первой на очереди, чтобы провести час наедине со мной. (Обещания обещаниями, но в то время я был предан своему школьному другу.)

Так оно обычно все и происходило, мы заключали нечто вроде контракта на сезонную работу. Следуя тому же соглашению, ему доставалась моя дорогая одежда, когда я из нее вырастал, отвергнутые и брошенные мной девицы, объедки с барского стола, которые он виновато извлекал на свет божий, словно из запретного ящика комода, гниющего на чердаке.

А как бы вели себя вы?

И вот он я… Позади – изматывающе утомительная неделя да еще эта чертова болезнь, из-за которой я не мог выбираться к своему другу Торке, а тут эта во всех смыслах приемлемая девица, которая только что не вешается мне на шею, и…

Послушай. Теренс только что выкинул какой-то глупый фортель, когда зазвонил телефон. Было уже за полночь, и все трое повернулись к телефону – одышливые смешки Т. разом прервались, – уставившись на него в некотором недоумении. Я впился взглядом в лицо Джоан (глаза ее стали фиалковыми в приглушенном свете комнаты), пока Теренс на заплетающихся ногах подошел к телефону и снял трубку, повернувшись к нам спиной и не видя наших оживленных глаз («Здравствуйте. Извините?»), глаз, которые уже искали друг друга по протянувшимся в воздухе скользким прохладным параллелям («Да. Кто?»), параллелям, которые уже казались набухшими тайной влагой («Она – что? Когда?»), влагой, которая уже блестела, как капли воды на утиных перьях, на выступающих частях наших тел («Где? Да, да. О господи, конечно»), тел, которые уже…

Бешеным рывком Теренс обернулся к нам. Он бормотал что-то об Урсуле и больнице.

– Я должен ехать, – неуверенно произнес он и, пошатываясь, двинулся к лестнице.

Но разве нам с Джун было до него?

Громко хлопнула дверь.

Я поднял указательный палец и медленно поманил ее к себе. Она повиновалась, завороженно раскачиваясь, загипнотизированная, ослепленная, прибитая. Она склонилась надо мной, как в первую ночь, на полуоткрытых губах застыла сонная сладострастная усмешка. Отлично.

– Сядь.

Первым делом – запустив руку в крутые завитки в нее на затылке – я стал обморочно медленно пригибать ее лицо к своему. Но затем быстрым, повелительным рывком я умело направляю ее губы – куда бы вы думали? – к роскошному, туго напряженному члену, который уже давно и свободно вздымался из складок моего кафтана (кстати сказать, кафтан у меня темно-бордовый, застегивается снизу доверху, а у шеи заканчивается забавным гофрированным воротником в стиле «паж»). Не знаю, кто из нас больше был в трансе, когда ее сморщенный ротик приблизился к моему царственному куполу: повинуясь моей твердой руке, лицо ее придвинулось почти вплотную, пока я, используя только естественный вес – мне даже не пришлось напрягать ягодицы, – прошелся по периметру ее губ. Бедная Джоан, ее ротик золотой рыбки обмяк от желания к тому времени, как я позволил ему, причмокивая, как бы в предвкушении чего-то сладкого (хотя, разумеется, под строгим контролем моей уверенной горячей руки), достичь цели и всласть присосаться, прежде чем я отвел ее голову назад и, приблизив к своему лицу, сказал:

– Хочу, чтоб ты разделась. Сейчас же.

Мне показалось, что девушке было непросто снова встать на ноги. Между тем я положил голову на локоть, наслаждаясь зрелищем. На ней была узорчатая тенниска и дангери. Она сбросила свои золотистые туфельки.

– Груди – в последнюю очередь, – уточнил я, ткнув указательным пальцем.

Первым делом, разумеется, последовали джинсы – Джоан, не очень изящно, сдернула их вместе с розовыми и вполне опрятными трусиками (я всегда любил полюбоваться девственной припухлостью, прежде чем столкнуться с волосатой реальностью). Но она все еще выглядела довольно симпатичной, стоя передо мной, вызывающе расставив ноги, пальцы уже шевелились под тенниской в нескольких дюймах над неутешительно реденькой челкой, блестящей от хны. Теперь о грудях. Боюсь, они не вызвали во мне той мягкой экзистенциальной боли, которая настигает вас, когда вы медленно расстегиваете рубашку, когда внезапно развязывается кушак халата, когда пышущий жаром бюстгальтер со вздохом обдает вас своими испарениями, того чувства остекленелого отчаяния, что мир не доживет до мига, когда вы сможете коснуться обнаженной кожи. Джун поступила иначе: взявшись обеими руками за низ тенниски и мгновенно скрестив их, как при игре в «корзиночку», она потянула материю вверх, так что груди буквально выпрыгнули у нее между локтями и шеей, спрятав лицо и с причудливой резкостью явив две огромные колышущиеся возвышенности, которые доверчиво плюхнулись обратно на грудную клетку. (Не будем забывать, что она была пьяна.) Однако как только она стащила с себя эту чертову штуку и принялась выбираться из рукавов, она закрыла глаза и рассмеялась и на какое-то мгновение показалась трогательной, хорошенькой и способной на многое.