Маяковский в жизни

Иван Спиридонович Рахилло

Московские встречи

Маяковский в жизни

Шумный Кузнецкий мост.

Зажигаются вечерние огни. По брусчатой мостовой на дутых шинах резво пролетают лихачи. Только что прошёл тёплый дождь. Из раскрытых дверей табачного магазина сладко пахнет изюмом. В магазин входит Маяковский. Он покупает две коробки папирос. Коробки с широкой картонной крышкой, удобные для записей на ходу.

С грубоватой и неуловимой элегантностью выбрасывая вперед тяжёлую палку, высокий, необычный, отовсюду заметный, поэт размашисто шагает по московским улицам, будто раздвигая своими широченными плечами каменные громады зданий. С Кузнецкого он сворачивает на Рождественку, направляясь к воротам Вхутемаса. И нет на улице ни одного человека, кто бы не оглянулся на него, не подивился его богатырскому росту, плечам, сосредоточенному выражению лица.

Во дворе Вхутемаса толпа ожидающих студентов. Во дворе, на лестнице, в фойе, в зале, в проходах. Пробраться сквозь эту плотную стену немыслимо — всё забито до отказа. Ведь сегодня выступает Маяковский!

В те годы Вхутемас — Высшие художественно-технические мастерские — находился на Рождественке, в здании бывшего Строгановского училища, а студенческое общежитие — на Мясницкой, в огромных восьмиэтажных домах Училища живописи, ваяния и зодчества, где когда-то учился поэт и куда он довольно часто захаживал к своим близким друзьям.

Студенты Вхутемаса любили Маяковского. Этой молодежи, приехавшей в Москву с далёких окраин, с фронтов гражданской войны, нравился поэт-бунтарь, непримиримо громивший старый мир, зовущий в будущее. Он привлекал сердца и своей внешностью, и удивительным голосом, и новым пониманием искусства.

Вхутемас был своеобразным учебным заведением: здесь ценилось всё смелое, необычное, радостно принималось новое, революционное. Студенты Вхутемаса держали первенство по многим видам спорта. В стенах мастерских возникло содружество Кукрыниксов, родились куклы Образцова.

Сюда, в студенческую коммуну, приезжали Владимир Ильич Ленин с Надеждой Константиновной Крупской.

У Маяковского во Вхутемасе были самые верные и преданные защитники. Это был его родной дом.

В прошлую встречу поэт оставил свой телефон:

— Для молодёжи у меня семафор всегда открыт. Вот телефон моей рабочей квартиры, звоните в любое время суток, не стесняйтесь, я всегда приеду!

И верно, не было ни одного случая, чтобы Владимир Владимирович отказался от выступления в студенческой аудитории. Он всегда без опозданий приходил точно к назначенному часу. Его встречали радостной бурей аплодисментов. Маяковский платил молодежи такими же горячими чувствами.

* * *

Февральская Москва завалена пышными «кустодиевскими» сугробами. Над крышами кудряво вьются дымы и дымки всех тонов и расцветок — от густо-киноварных до нежно-пепельных, окрашенные предвечерним солнцем и расстоянием. Печи отапливаются дровами. Над городом стелется сизый облачный полог.

У огромной метровой афиши, напечатанной в две краски, чёрной и пурпурной, останавливаются двое прохожих. Один из них, в меховой шубе, народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, и с ним — его личный уполномоченный Аршаруни. Он в чёрной кавказской бурке и в белой папахе.

— Маяковский продолжает чистку современной поэзии, — говорит Аршаруни.

Луначарский, протерев стекла своих очков, читает афишу. Фамилия Маяковский напечатана крупно. Ниже, в алфавитном порядке, фамилии поэтов всех рангов, групп, течений и школ, — их более полусотни: Асеев, Ахматова, Гастев, Герасимов, Есенин, Кусиков, Мариенгоф, Ходасевич; «Кузница», Союз поэтов, акмеисты, имажинисты, «ничевоки»… Вход бесплатный.

— Вы как, пойдёте, Анатолий Васильевич?

— Увы, сегодня у меня очередное выступление, — с сожалением вздыхает Луначарский.

Большая аудитория Политехнического музея гудит, на битву с Маяковским явились поэты, их друзья и поклонники, приверженцы разных литературных лагерей. Выступить имеет право любой желающий из публики. В зале пронизывающий холод, все сидят в шапках, пальто, полушубках, валенках. Преобладает молодёжь: студенты, рабфаковцы, красноармейцы.

Напоминая горластую запорожскую вольницу, вхутемасовцы расположились кучно, отдельным табором. Можно не сомневаться, Маяковского они в обиду не дадут!

Председательствует Осип Брик. Толстые выпуклые стекла его круглых очков неуловимо посверкивают, будто обладают свойством электрического самоизлучения.

Он и Маяковский без пальто.

Маяковский в тёплом жилете прохаживается в глубине эстрады, он сосредоточенно нахмурен.

— На повестке дня сегодня — имажинисты! — объявляет простуженным баском председательствующий. — Есть в зале кто из имажинистов? & #8195;

— Имажинисты не считают нужным присутствовать на этом литературном балагане! — выкрикивает из зала чей-то картавящий голос.

Но его перебивает девушка в серой папахе:

— Здесь поэт Есенин! Есенин в шубе и меховой боярской шапке стоит справа, у средних входных дверей, опершись плечом о притолоку. Он молчит. Двое молодых людей кидаются к нему, проводить на эстраду. Но Есенин недовольно отталкивает их локтями. Он мрачен.

— Я сам скоро организую вашу чистку, — вызывающе бросает он в сторону сцены. — Давно пора кое-кого тут почистить!

Мнение Маяковского, видать, ему не совсем безразлично. Но Маяковский сдержанно молчит, не ввязываясь в спор. Выждав, когда утихнет публика, Брик спрашивает:

— Может, кто желает прочитать стихи Есенина?

На эстраду сразу вспрыгивают несколько добровольцев. Стихи читают с жаром, неумело, иногда перевирая строчки, но Есенин не протестует, он слушает насупленно, с опущенными глазами. После чтения стихов выступил Маяковский. По-деловому, серьёзно и содержательно рассказал он о творческом пути Есенина, причем, все обратили на это внимание, стихи его читал наизусть. Похвалив Есенина и одобрив его работу, Маяковский внёс предложение: «Считать Есенина в первых рядах современных поэтов».

Зал проголосовал «за», встретив резолюцию аплодисментами.

— А всех других имажинистов, — под смех публики предложил Маяковский, — исключить из современной литературы и направить в Моссовет с просьбой подыскать им соответствующую работёнку, скажем, по подметанию и очистке улиц от снега…

Встреч было много. Расскажу об одной, характерной, где Маяковский — первый из поэтов — публично признал и приветствовал тогда ещё никому не известного молодого поэта, автора ещё не напечатанной поэмы. Этим автором был Иосиф Уткин. Поэма называлась «Повесть о рыжем Мотэле».

Настроение у студентов было приподнятое, праздничное. Маяковский привычно поднялся на сцену. Сняв пиджак, он деловито повесил его на спинку стула и без всяких предисловий начал читать стихи. Набатный бас его гремел. В зале было жарко и душно. Маяковский устал, но студенты требовали всё новых и новых стихов.

Надо было устроить хотя бы небольшую передышку. Я объявил:

— Сейчас выступит поэт Иосиф Уткин!

В зале вспыхнул неудержимый смех.

— Иосиф Уткин! Какой Иосиф Уткин?!

Всех развеселило непривычное сочетание библейского имени — Иосиф с простой и обыденной фамилией — Уткин. Перекричать зал было немыслимо.

Уткин стоял за кулисами бледный и нервно кусал губы. Я обратился за помощью к Маяковскому:

— Владим Владимыч, прошу заступиться!

Маяковский шагнул на авансцену и поднял руку:

— Товарищи, это же неуважение к молодому поэту, давайте послушаем!

Уткин вышел на сцену при полной тишине. Он был в сапогах и в синей расстегнутой рубахе, из-под неё выглядывал уголок полосатой матросской тельняшки. Буйный костер взлохмаченных волос украшал его высоко поднятую голову. Он насупленно смотрел в зал. Сложившаяся обстановка была совсем невыгодна для первой встречи. Выступать в этой аудитории после Маяковского не всякий решился бы.

Уткин начал читать с подъёмом, вдохновенно. Аудитория была захвачена врасплох, и многим, вероятно, стало неудобно и стыдно за свое поведение. Когда он закончил чтение главы, в зале поднялся невообразимый шум.

— Уткина, Уткина! — кричала одна половина слушателей.& #8195;

— Маяковского, Маяковского! — требовали другие.

Маяковский снова вышел на сцену.

— Видите, а вы не хотели слушать! — улыбаясь, сказал он. — Если хотите, из нового я прочту вам «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий…» Правда, эта вещь у меня ещё не совсем отделана…

— Просим, просим! — поддержали из зала.

Маяковский познакомил слушателей со своей новой сказкой. Затем Уткин дочитал поэму до конца и был награждён восторженными аплодисментами аудитории.

Широким шагом Маяковский пересёк сцену и дружески, от всей души пожал руку молодому поэту.

— Замечательно, товарищ Уткин громко поздравил он, — заходите, Мясницкая, 21, к Асееву. Мы всегда будем вам рады!

Владимир Владимирович постоянно интересовался бытом студентов. Узнав, что студенческое исполбюро организовало производственные мастерские, он охотно согласился написать несколько стихотворных реклам. В те годы был построен первый советский «небоскрёб» — дом Моссельпрома, у Арбатской площади. Вся огромная стена этого десятиэтажного здания была разрисована яркими рекламами на тексты Маяковского.

Своим товарищеским участием поэт оказал нуждающимся студентам значительную поддержку. Десятки вывесок и плакатов ежедневно увозились из производственных мастерских Вхутемаса. Стихи реклам запоминались с первого прочтения.

Нами

оставляются

от старого мира

только

папиросы Ира!

Нигде

кроме,

как в Моссельпроме!

Лучших сосок

не было и нет, —

Готов сосать

до старости лет!

От игр от этих

Стихают дети,

Без этих игр

Ребёнок — тигр!

Вхутемас славился своей стенной газетой, каждую субботу выходившей на двадцати ватманских листах. Она развешивалась во всю стену просторного актового зала.

Наибольший восторг вызывал «Арапический отдел», где постоянно сотрудничали молодые Кукрыниксы, Каневский, Елисеев, Ганф, Лаптев, Решетников, Дорохов и многие известные теперь мастера сатирического жанра.

Здесь ценилась любая фантазия и выдумка.

Карикатуры обычно занимали три-четыре отдельных листа. Пощады не давали никому, но, к чести студентов и профессуры, следует заметить, что на самую злую, но, конечно, справедливую карикатуру здесь никто не обижался.

Не раз на страницах газеты появлялись шаржи даже на самого народного комиссара просвещения А. В. Луначарского.

В газете помещались и отрывки из новых произведений Маяковского.

Вспоминается один вечер. Маяковский вернулся из поездки за границу. В редакции журнала «Молодая гвардия», на Старой площади, в небольшом кругу друзей, он читал свои новые стихи.

Сначала Владимир Владимирович рассказал о злоключениях поездки и как его обворовали в Париже. Это был рассказ, пересыпанный неподражаемым блеском остроумия.

Много интересного рассказал он о Мексике, о нравах мексиканского народа.

Все это впоследствии вошло в его книги.& #8195;

Поэт читал свои новые стихи — об океане, о монашенках, об Америке, сильные, резкие, волнующие.

И как-то совсем неожиданно в тот вечер прозвучали его строчки, озадачившие всех нас:

Я хочу быть понят

моей страной,

А не буду понят —

что ж?!

По родной стране

пройду стороной,

Как проходит косой дождь…

Помню, эта строфа ошеломила. Она была непонятна, пугающа, необъяснима. Как-то не верилось, не хотелось верить, что это написал Маяковский, поэт разящего таланта, влюблённый в жизнь, — настолько необычен был смысл этой чуждой для всего его творчества упадочной строфы.

Правда, впоследствии Маяковский отказался от этих строк. «Я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал», — писал он.

Но строки эти всё же были написаны…

Весна 1926 года. Получив в Гизе гонорар за детскую книжку, в самом радужном настроении шагаю в Литфонд. На Тверском бульваре останавливает добродушный бас Маяковского:

— Здравствуйте, Рахиллес быстроногий, он же рахиллесова пята русской литературы. Куда это вы?

— В Литфонд, за путёвкой на курорт.

— Гм! Может, на бильярде срежемся? — приглашает Владимир Владимирович. — У меня как раз есть свободное время. Вы играете?

— Играю.

— Пирамиду, американку?

— Предпочитаю американку.

— Хорошо играете?

— Средне.

— Могу дать четыре шара вперёд, — предлагает Маяковский.

— Я вперёд ни от кого не беру.

— Гордый, значит. Тогда двинулись!

Спускаемся вниз по Тверской к «Гранд-отелю».

По дружелюбной фамильярности старика маркера можно было без труда определить, что Маяковский тут не редкий гость.

За соседним столом играли на бильярде поэт Жаров и Афиногенов.

— Только я без денег не играю, — шутливо заметил Владимир Владимирович, натирая мелом кий. — Но так как вы писатель ещё небогатый, то мы установим такое условие: первая партия — пятьдесят копеек, вторая — рубль и т. д. В общем, каждая следующая ставка удваивается.

Маяковский играл прекрасно, с особым бильярдным блеском, сразу находил шар и тут же, со снайперской точностью, почти не прицеливаясь, всаживал его в лузу. Каждый свой удар он сдабривал острым словом, шуткой.

Скоро вокруг нашего стола образовался круг болельщиков. Афиногенов и Жаров держали пари за меня и всё время подогревали игру.

Маяковский играл без пиджака, почти не вынимая изо рта папиросы.

В игре увлекло меня лицо поэта, увиденное неожиданно в новом наклонном ракурсе — со лба. Маяковский был высокого роста, и все обычно привыкли видеть его снизу, с подбородка: в этом ракурсе его лицо приобретало тяжёлую скульптурную монументальность. На самом же деле, с точки зрения обычных пропорций, подбородок у Маяковского не был большим (хотя многие художники и скульпторы до сих пор бьются и не могут найти эту неуловимую и характерную для выражения лица поэта значительность, — они искусственно утяжеляют ему подбородок и сразу теряют сходство).

А подбородок у Маяковского был, как это ни покажется странным, совсем не резко выраженного, а даже наоборот — мягкого контура. Монументальность поэту придавали его рост, плечи, широкий великолепный рот оратора и жгучие, полные ума, человечности и ощущения скрытой силы огромные выразительные глаза.

Но в тот вечер меня больше всего поразило его ни с чем не сравнимое озорное настроение. Мне удалось подсмотреть лицо поэта в минуту чистой, детской откровенности, с улыбчивым прищуром глаз, с падающей на лоб прямой прядкой волос, эти добрые, развесёлые ямки на щеках и притворно-хитрое выражение озорника-школьника, желающего чем-нибудь «насолить» своему приятелю, подшутить над ним.

Вскоре, однако, мои интересные наблюдения были оттеснены на второй план другим немаловажным обстоятельством, а именно: удваиваемые ставки стали принимать угрожающие размеры. Я сразу не понял шутки Маяковского.

— Может, всё-таки возьмёте фору? — предложил он.

— Нет.

— Учтите, что следующая ставка уже будет двенадцать червонцев с хвостиком. А потом…

Мне грозило полное банкротство. Мои болельщики, ставившие против Маяковского, стали шумно возражать и заставили взять два шара вперёд.

Играли мы до полуночи, до самого закрытия бильярдной. Мне удалось всё отыграть, и Маяковскому пришлось угостить всех нас ужином.

Придя ночью домой, записал:

«Играли на бильярде с М. Был поражен выражением его лица. Необыкновенно!.. Может быть, придётся об этом когда-нибудь вспомнить…»

Жаркое июньское утро. В литературном отделе «Комсомольской правды», в Черкасском переулке, огромное полуовальное окно открыто настежь. Уткин в расстёгнутой рубашке разговаривает по телефону с Кукрыниксами: он заказывает художникам шарж для очередной литературной страницы. Уткин ведёт литературный отдел газеты.

Секретарь отдела, поэт Джек Алтаузен, за письменным столом непрерывно строчит ответные письма на присланные из провинции стихи. В просторной комнате прохладно… Широко распахивается дверь, и входит Маяковский. В комнате сразу становится тесно. Поэт здоровается с присутствующими и деловито лезет в боковой карман.

— Только что написал, — сообщает он всем. — Надоело ссориться…

Уткин заканчивает телефонный разговор, и Владимир Владимирович, положив на стол кепку и палку, становится посреди комнаты. Неяркий свет узкого переулка мягко освещает его угловатое, «бетховенское» лицо. Маяковский вынимает исписанные листы бумаги и объявляет заглавие:

— «Послание пролетарским поэтам».

Это любопытно! За последнее время на литературных вечерах и диспутах споры между поэтами различных литературных группировок становятся всё злей и беспощадней, в бой втянуты газеты и журналы. По-видимому, Маяковский подготовил очередную литературную бомбу против налитпостовцев. Сейчас он навалится на них, вооружённый своим грозным и неотразимым остроумием. Послушаем.

Товарищи,

позвольте

без позы,

без маски —

как старший товарищ,

неглупый и чуткий,

поразговаривать с вами,

товарищ Безыменский,

товарищ Голодный,

товарищ Уткин.

Мы спорим,

аж глотки просят лужения,

мы задыхаемся

от эстрадных побед,

а у меня к вам, товарищи,

деловое предложение,

давайте

устроим

весёлый обед!

Как это неожиданно и прекрасно! Только могучая, открытая душа могла в самый разгар жесточайших литературных споров и битв выступить с такой необыкновенной, задушевной речью.

Расстелим внизу

комплименты ковровые,

если зуб на кого —

отпилим зуб;

розданные Луначарским

венки лавровые —

сложим

в общий

товарищеский суп.

Приоткрываются двери, и в них появляются любопытные головы молодых сотрудников из других отделов редакции. А Маяковский широким жестом отбрасывает руку в сторону:

Одного боюсь —

за вас и сам, —

чтоб не обмелели

наши души,

чтоб мы

не возвели

в коммунистический сан

плоскость раешников

и ерунду частушек.

Как хорошо, что Маяковский, не боясь этим унизить и скомпрометировать себя, первым запросто пришёл с открытыми объятиями к молодым поэтам!

А если я

вас

когда-нибудь крою

и на вас

замахивается

перо-рука,

то я, как говорится,

добыл это кровью,

я

больше вашего

рифмы строгал.

Товарищи,

бросим

замашки торгашьи.

— Моя, мол, поэзия —

мой лабаз! —

Всё, что я сделал,

всё это ваше —

рифмы,

темы,

дикция,

бас!

И когда поэт громово заканчивает чтение последних строк, слушатели благодарными аплодисментами приветствуют его дружеское чистосердечие.

— Грандиозно, — восторженно вскакивает Алтаузен, — только непонятно, почему вы адресуете стихи Голодному?

— Как почему, — удивлённо полуоборачивается Маяковский, — а «Гренада»?

— «Гренаду» написал поэт Светлов.

— Простите, досадное недоразумение. Но мы это сейчас исправим…

И вынув из кармана перо, Маяковский перечеркнул фамилию Голодного и вписал сверху Светлова. Тут же он прочитал исправленное вслух:

Товарищи,

позвольте

без позы,

без маски —

как старший товарищ,

неглупый и чуткий,

поразговаривать с вами,

товарищ Безыменский,

товарищ Светлов,

товарищ Уткин!

Впоследствии на всех своих вечерах он читал «Гренаду» Светлова наизусть и очень её хвалил.

Маяковский был смелым и грозным полемистом. Не раз доставалось от него многим собратьям по перу, а тут вдруг такая необыкновенная теплота и задушевность!

Всех взволновал самый факт появления этого «послания». Маяковский первым выступил против литературного сектантства и местничества. Было такое ощущение, будто поэт широко распахнул окно и в затхлую атмосферу взаимного недоброжелательства ворвался свежий весенний ветер. В заключительных строках он звал товарищей по оружию к единению:

Давайте,

товарищи,

шагать в ногу.

Нам не надо

брюзжащего

лысого парика!

А ругаться захочется —

врагов много

по другую сторону

красных баррикад.

Стихотворение Маяковского было первой сигнальной ракетой, зовущей поэтов всех школ в атаку на главного врага, — «по другую сторону красных баррикад». Именно такую важную роль сыграло оно в те смутные и уже полузабытые времена…

Из «Комсомольской правды» дружной компанией направляемся в Дом Герцена, на Тверской бульвар. Через узкую калитку в китай-городской стене выходим к памятнику первопечатнику Ивану Федорову. Владимир Владимирович рассказывал об Америке, о вымирающих индейских племенах — «последних из могикан», угнанных на далёкие окраины севера, в пустынные резервации.

— Той Америки, которую мы представляем по книгам, давно нет и в помине. Никаких бизонов. Лошади и ковбои вытеснены автомашинами. Лошадь на улице — это почти сенсация!

И словно в ответ с Неглинной навстречу нам четверка рослых мохнатоногих битюгов выкатила огромный чугунный котёл, установленный на широкую низкую платформу с толстыми окованными колесами.

— Вот они и наши последние могикане, — заметил Алтаузен, довольный своей находчивостью.

— Могикони, — спокойно поправил Маяковский.

Почему-то всегда казалось, что у Маяковского, несмотря на его могучий рост и зычный, устрашающий голос, незащищённое и легкоранимое сердце, и, может быть, поэтому в его поведении на диспутах было столько внешней «защитной» дерзости и непримиримости. Не раз подмечались в его глазах перед началом выступлений, когда он быстро оглядывал зрительный зал, почти неуловимые миги напряжённого и тревожного беспокойства, — поэт волновался.

Владимир Владимирович выступает на литературном диспуте:

— Поэт должен знать жизнь, изучать её во всех проявлениях. А я тут звоню недавно по телефону одному молодому поэту, и мне отвечает — кто бы вы думали! — его личный секретарь! Вместо того чтобы самому влезать в действительность, он отгораживается от жизни личными секретарями. Это не поэт, это — бюрократ.

Маяковский впервые приглашён выступать по радио. В то время студия помещалась на Никольской. Грохоча подкованными ботинками по железной винтовой лестнице, поэт поднялся на второй этаж. Поздоровался. Вошел в студию и остановился у пульта.

— А много там слушателей? — спросил, показывая палкой на микрофон.

— Весь мир…

— А мне больше и не надо, — весело заметил Владимир Владимирович.

— Как вас объявить?

— Никак. Сам объявлюсь.

И когда вспыхнул сигнал: «Микрофон включён!», подошёл и объявил: «Говорит Маяковский!» — и начал читать новые стихи.

Он умел разить противника метким словом.

В начале сентября 1927 года в Минеральных Водах появились яркие афиши:

«ПОЭТ ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ. ВСЕМ — ВСЁ!

РАЗГОВОР-ДОКЛАД. НОВЫЕ СТИХИ И ПОЭМЫ».

Первый вечер должен был состояться в Пятигорске, в Лермонтовской галерее.

Владимир Владимирович сидел в артистической уборной, один, больной, расстроенный.

— Горло болит, — пожаловался он, отвечая на приветствие. — Что-то публика плохо идёт…

— Надо для зазыва что-нибудь экстравагантное выкинуть, — шутливо посоветовал я.

— Что ж, может, мне сесть верхом на киоск и оттуда зазывать публику? — хмуро усмехнулся Маяковский.

Неожиданно подул ветер, и на город стремительно обрушился дождь. Зрительный зал быстро стал наполняться публикой.

— Погода работает на меня, — улыбнулся Владимир Владимирович и стал готовиться к выступлению.

Группа местной «золотушной» молодёжи, возглавляемая сыном зубного врача, задалась целью поспорить с Маяковским.

В конце вечера, после чтения стихов, из второго ряда поднимается молодой человек в модном костюме и, самодовольно поправив на шее галстук бабочкой, заявляет:

— Вот вы, Маяковский, говорите, что вы всем понятны, что вас понимают широкие массы. А вот я, например, не понимаю вас.

— Вы! А ещё кто?

— Мои товарищи тоже не понимают…

Маяковский мрачно посмотрел на ехидного молодого человека:

— Нужно иметь умных товарищей!

Под дружный смех и аплодисменты слушателей спор на том и закончился.

Лето 1928 года. Донбасс.

В шахтерском клубе сегодня вечер Маяковского. Публики полно. Несколько начинающих поэтов из шахтёрской молодежи пробралось за кулисы.

— Товарищ Маяковский, опоздали, посадите куда-нибудь.

— Куда же я вас посажу? — задумывается поэт. — Ну ладно, занимайте места в оркестре!

Обрадованные хлопцы пролезают под сцену и рассаживаются внизу, вдоль барьера. Маяковский сегодня в ударе, он с особым воодушевлением читает для шахтёров. В конце выступления поэт обратился к публике:

— Товарищи, некоторые досужие лица ставят мне в упрек, будто я непонятен рабочему классу… Давайте говорить по душам: понятен я вам или нет?

— Понятен! — многоголосо отвечает зал.

Лицо поэта озаряется благодарным светом. Но вот из темного угла раздаётся скрипучий голос какого-то интеллигента в очках:

— Когда читаете лично, то понятен. Но вот уедете — и снова всё будет непонятно. У вас нет последователей, товарищ Маяковский.

— Это у меня нет последователей? — весело возражает поэт и вдруг, обращаясь в оркестр, неожиданно рявкает во всю мощь своего громоподобного голоса:

— Встать!..

К общему удовольствию всех слушателей, хлопцы как один вскакивают на ноги.

— А это что, не последователи? Вот они! — И Маяковский широким жестом обводит вдоль оркестра, где стоит шеренга его молодых друзей.

Готовилось открытие выставки, посвящённой двадцатилетию литературной работы поэта. Владимир Владимирович, без пиджака, в клетчатой жилетке, распоряжался развеской плакатов и афиш. Я пришёл помочь ему.

— Как находите? — поинтересовался Маяковский.

Он прошёл со мной по выставке, держа в руках молоток.

— Замечательно. Но эти книги и плакаты хорошо всем известны. А вот фотографий, отражающих вашу жизнь и работу, почему-то не видно. Мне кажется, это было бы как раз интересно…

— Вы думаете?.. — неуверенно спросил Маяковский. — По-моему, это неинтересно.

— Наоборот. Читатель всё хочет знать о вашей работе.

— Проработал двадцать лет, — с невесёлой усмешкой сказал Владимир Владимирович, — и даже выставочного каталога не напечатали…

В самом дальнем углу выставки, за щитами, повесили несколько семейных фотографий Маяковского. Они неизменно привлекали внимание посетителей.

Из-за границы впервые привезена звуковая киноаппаратура. Мне поручено переговорить с Маяковским о записи его выступления для звукового экрана. Это было за несколько дней до его смерти.

Встретились в Доме Герцена, на втором этаже, в коридоре.

Вечерело. Владимир Владимирович молча смотрел в окно, он чем-то был расстроен.

Со всем жаром души стараюсь убедить Маяковского записаться на пленку.

— Так мастерски читать, как вы, никто у нас не умеет, да и не сумеет никогда. Это будет необыкновенно: Маяковский говорит с экрана!

— Задумано хорошо, — согласился Владимир Владимирович, — но, к сожалению, врачи запрещают мне выступать. Из-за горла… Я надорвал голос.

— Тем более! Один раз запишитесь, и вас будут слушать миллионы. Это же на века. Навсегда.

— Для кино, пожалуй, выступлю. В последний раз, — добавил задумчиво Владимир Владимирович.

Он стоял возле окна, заведя руки за спину и опершись на палку, изжёванная папироса перекатывалась из угла в угол его большого выразительного рта. Нахмуренно глядел он в голый сад, и в его грустных глазах ало отражалось вечернее солнце.

Дом творчества писателей «Малеевка» в те годы ещё не был связан телефоном с Москвой. Газеты приходили сюда с большим опозданием.

Запомнилось солнечное весеннее утро. По ступенькам поднимается приехавший из Москвы писатель Артём Весёлый.

— Застрелился Маяковский, — сообщает он вместо приветствия.

Никто не верит. Какая чудовищная нелепость!..

Улица Воровского запружена народом. Конная милиция. Люди на крышах, на деревьях, на карнизах домов.

Из дверей клуба выносят огромный гроб, задрапированный в чёрное и красное. В гробу Маяковский.

Прощальный митинг.

За воротами гроб устанавливают на платформу грузового автомобиля. Среди провожающих много вхутемасовцев, искренних друзей и почитателей поэта. Художник Георгий Нисский стоит на платформе с открытой головой.

Процессия направляется к Арбатской площади. Знакомый репортёр из «Безбожника» шагает рядом и рассказывает:

— Как раз накануне, тринадцатого, я был у Владимира Владимировича дома. Мы выпускали юбилейный номер журнала, где было запланировано приветствие Маяковского. Я направился к нему за факсимиле: мы под каждую статью даём личную подпись автора. Пришел к нему на Лубянский проезд утром, часов в одиннадцать. Владимир Владимирович встретил меня с мохнатым полотенцем через плечо, шёл умываться. Ой извинился и пригласил пройти в комнату.

— Там на камине фрукты, питайтесь, — гостеприимно предложил он, — я сейчас буду готов.

Я рассказал о цели моего посещения. Маяковский взял ручку и, написав на квадратике бумаги свою фамилию, пошутил:

— Только не подделайте вексель!

— Не годится, — сказал я, — синие чернила…

— Где же я возьму чёрные? — нахмурился он.

В это время постучали в дверь — пришли с подпиской на какое-то издание. Переговорив с девушкой, Владимир Владимирович снова стал искать чёрные чернила. Я посоветовал ему развести в чернильнице засохшие. Он обрадовался моей выдумке и, вырезав из плотной бумаги квадратик, расписался на нём вторично, уже разведёнными чернилами.

— Теперь подходит, — заявил я.

— Вот и прекрасно!

На прощанье он насильно всунул мне в руку пару мандаринов.

— Питайтесь, фрукты полезны для здоровья…

Никак не могу смиряться с мыслью, — добавил собеседник, — что у него в кармане уже лежала заготовленная предсмертная записка. Ведь она помечена двенадцатым числом.

Печальная, незабываемая весна 1930 года…

Пришла война. Враг на советской земле. Он бомбит наши города и села. В эти суровые дни всё переплавлялось на победу — и горе, и радость, и трудовой порыв.

Возникла мысль — к юбилею комсомола построить для фронта сверхплановый боевой самолёт «Владимир Маяковский». На авиационном заводе, где я работал в то время, парторг ЦК и директор завода поддержали идею. Посоветовались с комсомольцами и лётчиками-испытателями. Одобрили.

Выступать пришлось в цехе, прямо со станка.

— Товарищи! Молодежь и лётчики-испытатели нашего завода решили достойно отметить юбилей комсомола.

Вношу предложение — построить в подарок фронту сверхплановый бесплатный самолёт «Владимир Маяковский».

Крепкий строй рабочих рук дружно взлетает вверх. Тут же у станка открывается запись добровольцев, желающих принять участие в постройке самолёта.

Направляюсь в соседний цех: здесь тоже провожу митинг. И так из цеха в цех, из мастерской в мастерскую, обхожу весь завод, агитируя за Маяковского.

Чести называться именем поэта добилась фронтовая бригада Фроси Головенко. В первый же день девушки выполнили семь заданий.

Невиданный порыв охватил всю молодежь: было решено вместе с «Владимиром Маяковским» построить для фронта девять бесплатных самолётов: «Николай Островский», «Зоя Космодемьянская», «Олег Кошевой», «Виктор Черняев» и другие.

Друг за другом выходили они на старт нашей лётно-испытательной станции.

Они стоят рядом — громадный бородатый дядя и пятнадцатилетний подросток, сверловщик Лёня Козлов. На нём большая, не по росту, спецовка. На ногах тяжёлые ботинки.

— Совсем забил своего сменщика, — говорит мастер. — За прошлый месяц дал в фонд Главнокомандования деталей на сорок машин. На сорок машин сверх плана!

— Как тебя зовут?

— Леонид Захарович Козлов… А это — мой ученик, — кивает он на бородатого, — теперь уже сменщик.

Бородатый виновато смотрит в окно.

— Какая же у тебя норма?

— Две машины.

— А делаешь?

— Восемь-девять, — отвечает Козлов и добавляет: — Это в честь Маяковского…

Он рассматривает свои замазанные руки с таким усердием, словно видит их впервые в жизни.

Клепальщица крыльевого цеха Майя Чернис, работая в цехе за двоих, дома по вечерам пишет стихи. В одном из них она обращается к поэту:

Вам, Маяковский,

надо бы жить —

огромной силе мысли;

вам бы фашистов

стихами громить,

воевать бы

в полном смысле!

Через десять дней боевой самолёт с гордым именем «Владимир Маяковский» впервые сорвался со старта. Юрий Молчанов, самый молодой лётчик нашей лётно-испытательной станции, произвёл полный воздушный экзамен новому самолёту. Последний круг, и «Маяковский», погашая скорость, мягко касается бетонной дорожки. Пилот выбирается на крыло.

— К бою готов! — докладывает он.

— Спасибо вам! — И Фрося Головенко крепко жмёт руку Молчанова.

На прощанье снимаемся у самолета.

В грозном строю боевых красавцев «Владимир Маяковский» ушёл на фронт. На борту улетело письмо, адресованное лётчикам-фронтовикам.

Вот что писали в нём комсомольцы завода:

«Новый, отличный по своим качествам, сверхплановый самолёт передается вам в подарок, дорогие бойцы! Эту машину комсомольцы и молодежь завода строили бесплатно, помимо основного рабочего времени.

Слово за вами, дорогие товарищи!

Ударьте по врагу, бейте его, гада, пусть фашистская сволочь почувствует силу нашего фронта и тыла!»

Вскоре на завод прибыл ответ:

«Дорогие друзья! Мы получили ваш замечательный подарок — боевую крылатую машину «Владимир Маяковский». Спешим сообщить вам, что эта отличная машина уже сделала пятнадцать успешных боевых вылетов, а её экипаж, с командиром-комсомольцем капитаном Богдановым, награждён орденами и медалями. Ваш гордый «Владимир Маяковский» штурмовыми и бомбардировочными ударами громил живую силу врага, железнодорожные станции, подвижной состав, опорные пункты противника, чем обеспечил продвижение нашей пехоты вперёд на запад. На своих краснозвездных крыльях он нёс врагу смерть и разрушение. За этот короткий период уже уничтожено до 20 вагонов с живой силой и грузами, 3 склада с боеприпасами, 10 автомашин и до двух рот пехоты противника. Но это только начало боевого счета! Когда машина уходит в полёт, все говорят: «Маяковский» взмыл, держись, фашистская погань!»

Суровая, беспощадная к врагу, как и сам Маяковский, машина проходит над аэродромом и идёт на задание — и кажется, что Маяковский жив и воюет с нами. И невольно вспоминаются его слова:

Я всю свою

звонкую силу поэта

тебе отдаю,

атакующий класс.

Дорогие друзья! Клянёмся, что будем громить фашистов, пока бьются наши комсомольские сердца!

Командир экипажа «В. Маяковский» —

капитан Богданов.

Авиамоторист—

сержант Мартьянова.

Авиамеханик —

старший сержант Сахаров.

Воздушный стрелок —

старший сержант Чмона.

Комсорг части —

старший сержант Иванов».

С фронта, по пути в Сталинград, на нашем аэродроме приземлился полковник Ларюшкин. Он рассказал о боевых успехах «Маяковского».

— Гроза, а не машина! Слава о «Маяковском» идёт по всему фронту.

Людмила Владимировна, старшая сестра Маяковского, показывает, как удобней протянуть в квартиру провод микрофона.

Поднимаемся по лестнице и входим в тихую квартирку, куда так часто любил захаживать Маяковский. Здесь в родной семье он отдыхал.

Вот и Александра Алексеевна, маленькая, седая, приветливая, с тихим, ласковым голосом, мать, вынянчившая и воспитавшая поэта-гиганта. Ей уже восемьдесят с лишним лет. Она ожидает нас на балконе.

По радио передают грузинские песни, и разговор у нас, естественно, завязывается о Грузии, где прошло детство Маяковского.

— Мы жили тогда в селении Багдади, в Грузии, — вспоминает Александра Алексеевна. — Это очень красивое место, кругом горы, внизу шумит река Ханис-Цхали, синее небо, тополи. Во всём селении только одна наша семья была русской, а все соседи — грузины. Жили мы душа в душу. Мой муж, Владимир Константинович, служил лесничим. Потомок запорожских сечевиков, он был высокого роста, широкоплеч, с голосом удивительной зычности и силы. Всё это передалось и Володе. У нас в семье часто говорили об Украине, её истории, литературе. Муж очень гордился тем, что происходил родом из запорожцев. Он хорошо владел и украинским, и грузинским языками. Дети — Оля и Володя — тоже говорили по-грузински.

На Кавказе, как известно, очень любят песни. Соберутся за столом — и поют. Муж знал много песен и русских, и грузинских, и украинских. Он пел в лесу, дома, на лошади.

Вот я услышала сейчас по радио грузинскую песню «Сулико» и сразу вспомнила Багдади… Вечер… Шумит река. Муж возвратился с работы и сидит на ступеньках балкона, у него на коленях Оля и Володя. Он обнял детей за плечи, и они втроем поют. Какие песни пели? Пели «Есть на Волге утес», «Укажи мне такую обитель», «Как ныне сбирается вещий Олег», «Баламутэ, выйди з хаты», «Засвистали козаченьки», «Реве та й стогне Днипр широкий», «Сулико». Очень любил муж читать вслух стихи Шевченко…

Александра Алексеевна оживляется, в её чёрных глазах зажигаются искорки нежности.

— У нас часто собирались гости, и они всегда просили маленького Володю петь и читать стихи. А чтецом он был с четырёх лет. Читал Лермонтова, Пушкина, Некрасова. Гостей не стеснялся, хотя сам был чуть повыше стола.

Помню, держался за платье, потом научился читать — и вдруг как-то сразу повзрослел!.. Я и не заметила, как вырос…

В молодости Володя писал стихи, рисовал, играл в кино.

Александра Алексеевна с любовью смотрит на портрет сына, где он снят с чёрной собакой на плече, весёлый, улыбающийся.

— Он был хороший сын, — добавляет она ласково.

— Скажите, Александра Алексеевна, — обращаюсь я, — в статье Полонской-Василенко «Из истории Южной Украины XVIII века», напечатанной в «Исторических записках Академии наук СССР», упоминается есаул Маяковский, бежавший от царского гнёта из Новороссийской слободы. Не ваш ли он родственник?

— Род Маяковских, как я уже говорила, происходит от запорожцев, — подтверждает Александра Алексеевна. — Я не раз рассказывала об этом Володе. Дедушка Константин Константинович Маяковский служил в городском управлении города Ахалцихе. Его предки происходили из казаков Запорожской Сечи. А дедушка Алексей Иванович Павленко, мой отец, родился в бывшей Харьковской губернии. Его родные говорили только на украинском языке. Дедушка служил в пехотном полку, сначала на Кубани, затем в Армении. В русско-турецкую войну 1877–1878 годов, в звании капитана, он погиб в Эрзеруме.

Бабушка Ефросинья Осиповна Маяковская, урождённая Данилевская, двоюродная сестра писателя Данилевского, происходила из города Феодосии. А бабушка Евдокия Никаноровна Павленко, урождённая Афанасьева, моя мать, жила в юности на Кубани, в станице Терновской…

— На Кубани ведь находится Сечевая степь, — замечаю я, — туда уходили в своё время опальные запорожские сечевики.

— Да, Володя запомнил мой рассказ о прошлом нашей семьи, ему тогда было всего одиннадцать лет, запомнил и, спустя много лет, в стихотворении «Нашему юношеству» написал:

…Я —

дедом казак,

другим — сечевик…

Александра Алексеевна устала. Извинившись, она уходит в спальню отдохнуть.

Негромко разговариваем с Людмилой Владимировной, продолжая затронутую тему о предках Маяковского.

— Дома у нас говорили по-русски, но сохранились многие украинские обычаи, — вспоминает она. — Отец любил носить вышитые украинские рубашки. В семье, по украинскому обычаю, говорили родителям вы, чем подчёркивалось уважение к старшим.

Наш отец был веселый, открытый человек, смеялся он всегда громко и заразительно, так же как запорожцы на известной картине Репина.

Любимой поговоркой отца было: «По обычаю наших предков!» Хорошо поработав или закончив какое-либо серьёзное дело, он говорил: «Есть ещё порох в пороховницах, и не гнётся казацкая сила!»

В семье очень любили Гоголя. Отец читал нам вслух главы из его повестей. Гоголь и Шевченко были любимыми писателями Володи. Любовь к Украине всегда лежала у него в душе.

И Людмила Владимировна вспоминает отрывки из произведений Маяковского, в которых он говорит об Украине, о бескрайних, необозримых её степях, где когда-то жили его предки — запорожцы…

Никогда не забыть того первого поражающего мгновения, когда упали складки полотна и перед взорами москвичей, на фоне синего неба, расписанного белыми спиралями высотных самолётов, освещённый ослепительным солнцем, во весь свой могучий рост встал бронзовый Маяковский.

Да, это был его образ — образ Поэта Революции. И вот-вот, казалось, загремит над площадью его могучий, ни с чем не сравнимый бас:

Слушайте,

товарищи потомки,

агитатора,

горлана-главаря…

По вечерам у подножия памятника собирается молодежь и читает стихи, посвящённые поэту. Ленинградский рабочий-краснопутиловец Валентин Горшков в своём стихотворении рассказал о посещении Маяковским их завода:

Вышел он, большой, широкоплечий,

Помню, улыбнулся широко,

Руку поднял — рад хорошей встрече —

И внезапно, просто и легко,

Шум покрыв, громово на весь зал

«Здравствуйте, товарищи!» — сказал.

Глядя на громаду-стихотворца,

Шепчут мне с улыбкой на лице:

«Вот бы, Валя, нам молотобойцем

Взять его к себе в кузнечный цех».

…А слова звенели в тесном зале,

Поднимали, звали, волновали.

Про страну, что встала из развалин,

Про меня, про каждого из нас.

Слово, как удар по наковальне,

Слово бьёт не в бровь, а прямо в глаз.

Люди со скамеек повставали,

И звенела каждая строка

Самой боевой закалкой стали,

Нашей стали, стойкой на века!

Жарь смелей, отбить ладонь не бойся!

И в восторге шумный мой сосед

«Узнаю, — кричал, — молотобойца!

Дельный парень, хоть он и поэт!»

И почудилось, что вот сейчас Маяковский сойдёт с гранитного пьедестала, пересечёт площадь, названную его именем, и, любуясь ночной Москвой, размашисто прошагает по улице Горького, через площадь Пушкина, к Центральному телеграфу, поднимется по Кузнецкому мосту вверх, направляясь в Политехнический музей, где обычно устраивались литературные вечера и где с жадным и восторженным нетерпением его всегда ожидали верные и преданные друзья…