Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Стигнете самого высокого положения среди школьников. Вы хорошо выполняли ваши школьные задания, и вот вы стали ученым че­ловеком».






(Реконструкция текста на шумерских письменных табличках, прове­денная наиболее выдающимися ассирологами и опубликованная в «Jo­urnal of the American Oriental Society».)

 

Чем больше становилось школ, тем окончательное ребенок пре­вращался в узника. «Это вина Карла Великого». И это не просто легенда. Все началось в его царствование. В первых монастырских школах взрослые ходили на уроки вместе с детьми и слушали церковнослужителей. Но в конце средневековья на Западе возникает прообраз современных циклов обучения: ученики группируются в клас­сы по возрастам, а не смешиваются 6 теми, кто старше или младше, сообразуясь только с изучаемыми предметами и уровнем подготовки'.

Дольше всего заточения в школе избегали самые богатые. Сыновья сеньоров продолжали изучать военное искусство, они пользовались всеми социальными контактами, которые предоставляла им жизнь, открытая внешнему миру; существовала солидарность касты, но воз­растной и классовой сегрегации не было: они участвовали в играх и состязаниях бок о бок с простонародьем. В школах хорошими учениками были бедняки, а плохими — богачи. Потому что те, кто с рождения обладали средствами политической власти, менее прилежно слушали клириков, наделявших властью интеллектуальной. Богачи посвящали себя жизни воинов. Сыновья простых людей при­учались к усидчивости: это могло помочь их продвижению. Их в первую очередь выделяли преподаватели, желавшие превратить свои школы в питомники клириков. Книжное знание, эрудиция были далеки от рыцарства. Здесь можно усмотреть те дрожжи, на которых всходит революция. Потому что именно этим путем политическая власть переходит в другие руки.

То, что происходило в Галлии и в средневековой Франции, имело место и в черной Африке в XIX и XX веках. В наших бывших колониях первые дети, охваченные школьным образованием, были

Нин siicles de violence au quarlier Latin, Andr6 Coutin, 1969, Editions Stock.

гриоты*. дети самых бедных, незаконнорожденные, у которых не было никакого будущего. Сыновья знатных людей, признанных вождей не испытывали потребности повысить свою значимость с помощью школы, чтобы быть признанными обществом. Им достаточно было престижа имени и власти, принадлежавшей их касте. А для обез­доленных единственным шансом социального роста было согласие получить образование, которое давали черным детям французские оккупанты. Чернокожие ученики, обучавшиеся в школах, где пре­подавание велось на французском языке, стали хозяевами страны. Эта школьная сегрегация, отодвинувшая старую элиту, обладавшую наследственным правом, легла в основу настоящей социальной ре­волюции во франкоязычной черной Африке. Как в средневековой Франции.

Открытие школ, где преподавали клирики, было для церкви сред­ством подсчитать свои стада, взять в руки овечек с самого детства. В самом деле, клирики принимали только тех учеников, которые носили христианские имена, данные при крещении. На то имелись внутренние политические причины: как контролировать прилежание, если нельзя звать каждого ученика по имени? Вплоть до империи Каролингов детей не спешили крестить: достаточно посмотреть на купели, которые были размером чуть не с ванну. Они предназначались явно не для новорожденных, а для детей, которые уже успели подрасти.

Но как только церковь убедила французов в том, что детям необходимо давать образование, посылать их в школу, церковные книги стали заполняться, и люди перестали тянуть с крестинами.

Отголоски этого явления, берущего свое начало на средневековом Западе, мы наблюдаем в колониях, в странах, куда христианство было принесено католическими миссиями. И сегодня в Бразилии родители не могут отдать в школу ребенка, если он не вписан в книгу актов гражданского состояния. Те, кто не регистрирует рождение ребенка, подлежат штрафу. Чем позже был записан ребенок, тем строже наказание. И вот родители, чтобы поменьше платить, указывают возраст ребенка меньше, чем он есть на самом деле, и ребенка, который мог бы уже ходить в четвертый или пятый класс, отдают в первый. Руководители школ, довольные, что у них есть ученики, смотрят только на возраст, указанный в документах. Эти махинации приводили к самым плачевным ошибкам в диагностике. Врачи кон­статировали преждевременное половое созревание. Например, пубер-

• Гриот — поэт, музыкант и колдуя в Западной Африке. — Прим. пер.

татный период у восьмилетнего мальчика. Таких детей лечили эн­докринными препаратами, не установив, что родители прибавили им пять лет, чтобы заплатить штраф поменьше.

Географическое отдаление богатых и бедных детей в европейских городах относится к XIX веку.

В средневековье демонстрация богатства представляла собой спектакль. Богатый без раздумий приходил в приюты для бедняков или в убогие лачуги в пышном одеянии. На улице и в общественных местах происходило смешение общественных классов. Сегрегация не делила город на красивые кварталы и гетто, где ютилась нищета. Все жили в одинаково нездоровых условиях, происходило постоянное перемешивание населения Европы. Иностранный студент из знатной семьи приезжал в Париж со слугой или с молочным братом и, поскольку общежитии не было, снимал жилье у обитателей Ла­тинского квартала, не ища дома, подобающего его сословию'.

Кого не могли содержать родители, тех принимали как собственных детей клирики, обреченные на безбрачие. Учащиеся жили у них во время учения. За это они должны были впоследствии пополнить собой число служителей церкви. Только во второй половине XVIII века богатые начали замыкаться в отдельных кварталах и отделяться ' от трудового населения. Кто бы сказал до XIX века: «Пойдем в трущобы якшаться с простонародьем»? Буржуазия без конца сопри­касалась с населением Парижа.

Покуда церковники за счет выходцев из бедноты становились все многочисленнее, дворянство пристраивало юношей, как того тре­бовал обычай.

Сыновья высокопоставленных лиц с семи до четырнадцати лет отправлялись на службу к другим знатным людям, чтобы позже тоже стать сеньорами, господами, которым будут служить другие. Здравая идея состояла в том, что для того, чтобы научиться принимать услуги других, надо сперва научиться служить самому.

Бедные дети, отданные в услужение, могли остаться на службе у господина и после четырнадцати лет, а могли и перейти к другим хозяевам. Но они тоже пользовались годами учения. С восьми лет они помогали во всем, что относилось к практической жизни, детям хозяев, которые были младше их, и, подрастая, учились тому же,

• Id.. ouvrage cite, Huit s.ecles de violence au guamer Lot».

что их юные господа. Когда слуга прислуживал за едой, господин рассказывал ему, что узнал сам, и, если слуга был понятлив, учил его. Слуга слушал, как учится хозяин, и сам тоже учился. У девушек все было по-другому: они помогали на кухне или в бельевой и учились только домоводству. В пятнадцать лет их выдавали замуж. Девушки, разлученные с семьей, получали образование только в том случае, если им предстояло постричься в монахини: тогда они ста­новились питомицами пансионов.

Церковь немало содействовала тому, чтобы детям приписывались все грехи в мире, и поддерживала идею, что дети должны внушать подозрения уже в силу своей уязвимости: они поддаются влиянию злых духов. Церковь учила и провозглашала, что даже крещение не избавляет от бремени первородного греха. Ребенок рождается отмеченным. Он отмечен неуклюжестью, неловкостью, слабостью. Он достоин недоверия, а то и презрения. И поскольку он таков, каков он есть, его надлежит полностью переделать, полностью перекроить, чтобы ускользнуть от влияния зловредных сил, которые охотно из­бирают своим вместилищем эту легкодоступную жертву.

Первое причастие — это ритуал перехода. До этой инициации почти во всех слоях общества — и так до самой второй мировой войны — дети за столом не разговаривали в присутствии отца, если их не спрашивали. Они не имели права говорить, пока им не предложат. Они могли только слушать других. Это были остаточные явления религиозного воспитания их предков, и только с того момента, как дети были допущены ко вкушению святых даров, им разрешалось разговаривать во время обычных трапез за родительским столом. До первого причастия в них не было жизни духа. В 1914 году, когда мне было пять с половиной лет, в нашей семье все происходило именно так. В среде «благовоспитанных детей» это продолжалось до 1939 года.

Почитание отца было уделом не только буржуазных семей. Даже в крестьянских домах дети обращались к отцу на «вы». И только в шестидесятые годы происходит разрыв с прошлым — теперь ребенок может за столом перебить старшего и выразить свое несогласие. В семьях ремесленников и рабочих все происходит по-другому — под­мастерье, даже если ему еще нет десяти, ест за одним столом с мастером. В сущности, больше всего условий для развития сообра­зительности и изучения жизни было у детей, принадлежавших к низам социальной и экономической структуры.

В буржуазной среде за стол родителей допускали только под­ростков. Дети и родители ели в разное время. Ребенок ел в обществе «мадмуазели», гувернантки, которая руководила его трапезой, как правило, разделяя ее с питомцами, и была обязана прививать детям хорошие манеры. Сидеть прямо, руки на столе, но только не локти, вилка в левой руке, нож в правой, и держать их надо за самый конец. Никогда не жевать с открытым ртом и так далее.

С этим двойным заточением — домашним и школьным — про­странство, отведенное городским детям, все больше и больше су­жалось. Да и то, что оставалось, находилось под замком, было обставлено множеством правил и запретов.

По дороге в школу деревенские жители сохраняли известную свободу инициативы, встречали разных людей, придумывали себе ниши и игры. Теперь их всех собирают вместе и лишают контакта с природой и с жизнью взрослых людей. Путь в школу превращается в автобус, везущий от дверей до дверей. Уже нельзя пойти более длинным путем, и не бывает никаких встреч по дороге. Матери приезжают за своими малышами на машине, или их, как заказные бандероли, развозит специальный автобус. Ребенок приравнен к пакету, ему некогда наблюдать, некогда глазеть по сторонам.

На недавней конференции, посвященной неудачам школьного об­разования, учителя констатировали, что в сельских условиях им легче удается завладеть вниманием школьников, чем в городских. Они заметили, что именно в деревнях, где скопление детей до сих пор еще не столь велико, им удается достичь на уроке большей сосре­доточенности. Путь в школу, проделанный пешком, позволяет детям видеть существующий вокруг них мир: в этом мире есть и холод, и жара, и ветер, и снег, и дождь; есть земля под ногами, и она твердая, или покрытая грязью, или сухая — не говоря уж о том, что есть еще птицы, звуки и шумы природы, ручьи, животные и т. д. Все это позволяет детям лучше почувствовать суть вещей, например, понять, почему надо надеть такую-то одежду, защищающую от непогоды. Благодаря этому они больше прислушиваются к словам учителя. Они хотят учиться, они больше уважают книга. Городским детям книга покупают родители, поэтому они не очень их ценят. Деревенские дети, когда они приходят в школу, больше устают физически, но умственно остаются восприимчивыми; к тому же они

хотят преуспеть в социальном отношении, и поэтому будут работать усерднее.

Между прочим, то же самое происходит с детьми, которые «про­ходят» материал школьного года за месяц «снежных» классов*. Как правило, учителя добиваются великолепных результатов. Вне поме­щения дети подвергают свое тело разным испытаниям, у них есть пространство, в котором они сами за себя отвечают, а потому, когда они возвращаются в класс, их ум становится восприимчивее, ибо их потребность в движении уже вполне удовлетворена. К тому же им не надо вечером возвращаться к моральному статусу ребенка, выслушивать бесконечные «скажи папе то», «скажи маме это», до­кладывать каждый вечер, что делали днем. В деревне, где устроены их «снежные» классы, они по-настоящему автономны и не обязаны по вечерам отчитываться в своих поступках перед родителями. Можно подумать, что для родителей нет ничего важнее, как только выслу­шивать то, что им рассказывают дети. К тому же, их восприятие меняется, в деревне оно не сводится к соображениям безопасности. Конечно, детям приходится обращать внимание на лыжню, ухаживать за инвентарем, слушать тренера, зато исчезают всяческие «ты можешь встретить садиста, который предложит тебе конфетку», «товарищи могут уговорить тебя поиграть на игральных автоматах». Нет запретов типа «несовершеннолетним нельзя то, нельзя это», «ты можешь по­пасть под машину»... Городское пространство полно запретов, так как оно полно соблазнов, которым ребенок не может последовать — ведь у него нет денег, а потому он отдан на милость любого, кто подарит ему игрушку, если он остановился перед витриной, полной предполагаемых опасностей.

В деревне, во время «снежных» классов, тоже, конечно, существуют известные ограничения и запреты, но они распространяются и на взрослых: например, надо правильно вести себя на лыжне.

По мнению многих учителей, в «снежных» классах результаты учения лучше главным образом за счет того, что дети отделены от родителей, которые постоянно нарушают порядок детской жизни, между тем как в классах этот порядок структурирован... Но я не думаю, что это единственное объяснение. По-моему, дело в том, что привольная жизнь, самовыражение, интенсивная физическая ак-

• «Снежные» (аналогично — «морские») классы организуются в рамках экспе­риментальных «открытых школ». Поначалу замышлялись как мера по борьбе с пос­ледствиями перегрузки учащихся. Подробнее см.: Джуринскнй А. Н. «Школа Фран­ции...». С. 40-45.

тивность помогают ребенку преодолеть последствия заточения. После больших физических усилий, крика, смеха, переживаний ребенку легче сосредоточиться. Преподаватели сказали мне: «За этот месяц ребенок проходит материал целого учебного года».

Дети вновь обретают воображаемое пространство, требующееся их телу; вот они видят гору: «Я заберусь на самый верх!» Они отождествляют себя с другими людьми; они вновь обретают право на свое воображаемое детское время, не такое, как у родителей. Разумеется, они обязаны посещать и занятия по лыжам, и школьные уроки. Но для их тела это не обязательная дисциплина, а игра, удовольствие. И даже школа становится для них удовольствием. Само обучение приносит им радость. Мобилизуется всё — и потребность в движении, и воображение, и жажда успеха. То, что ребенок ов­ладевает лыжами, возвышает его в собственных глазах и в глазах товарищей.

Если полицейский замечает ребенка, который бродит один по улицам во внешкольные часы, он имеет основания с ним заговорить, узнать, где он живет, и предложить ему вернуться домой. И если выяснится, что ребенок предоставлен сам себе, этим могут за­интересоваться органы социальной защиты. Во Франции не сущес­твует полицейских ограничений в передвижении по улицам, но фак­тически представитель правопорядка может ограничить свободу пе­редвижения во имя защиты несовершеннолетних. К тому же стра­ховые компании могут отказать в страховании от несчастного случая, если школьник отклоняется от маршрута, которому должен следовать по дороге в школу и из школы. В результате официальные опекуны ребенка или провожают его, или следят за ним по часам и тем самым заставляют ученика ходить в соответствующее время прямо в школу и из школы, не отклоняясь от заданного пути, Такого закона нет, но если страховка на ребенка не предусматривает более широких условий, то она становится решающим аргументом, призванным ввести ребенка в рамки и удержать его от одиноких прогулок.

Мой муж испытал на себе такие ограничения в передвижениях для школьников в России до войны 1914 года. Когда люди встречали ребенка на улице в неположенное время, его спрашивали, что он здесь делает, и отводили домой. Закон запрещал детям ходить куда вздумается после школы, а городская полиция при содействии жителей города следила за его соблюдением. Детям разрешалось ходить только

в школу и из школы. И это правило не было введено на период беспорядков, а действовало постоянно. В наше время такая мера свидетельствует о чрезмерном надзоре за воспитанниками. А в России в те времена все считали это нормальным. Чтобы нарушить это правило, приходилось переодеваться и обзаводиться сообщниками. В шестнадцать лет мой муж, который был уже в выпускном классе, захотел пойти в театр, чтобы посмотреть на жену своего учителя, актрису, в которую он был влюблен. Мать разрешила ему наклеить фальшивые усы и надеть пальто и шляпу отца. Этот маскарад его и спас. Надзиратели гимназии специально ходили в театр ловить учеников, которые являлись туда контрабандой. А ведь речь шла о выпускниках. К счастью, ученикам этой мужской гимназии помогали и сочувствовали две пожилые женщины-вдовы; они были членами педагогического совета и по мере сил поддерживали общественную жизнь... и лучшие традиции галантности.

По свидетельству инженера одного исследовательского бюро, ко­торый ездил в командировку в Заир, полицейские Киншасы, радея о своих доходах, систематически задерживают в течение дня детей, играющих вне дома. Полицейские прекрасно знают их родителей, которые находятся на работе, и вовсе не предполагают, что дети бродяжничают. Возвращаясь вечером домой, родители обычно до­гадываются, где искать «похищенных» детей: разумеется, в полиции, где их вернут в обмен на звонкую монету. Это своеобразная дань, взимаемая в пользу стражей правопорядка.

То, чем с неуместным рвением занимаются граждане Заира — оставляя в стороне коррупцию — представляет собой карикатуру на деятельность полицейских во Франции: теоретически любой ре­бенок, который играет вне дома, может быть доставлен в полицейский участок. Если при нем нет денег, ему в любом случае можно вменить бродяжничество. С точки зрения многих почтенных родителей, па­рижская улица — это гиблое место. Родители мальчика, который поджег коллеж Пайерона, жили в недавно выстроенном муниципальном доме с умеренной квартирной платой на площади полковника Фабьена. Оба работали и воспитывали сына согласно принципу, что тот, кто водит знакомство с дурной компанией, ничего не добьется в жизни. Мать каждое утро твердила: «Возвращайся быстрее, тебя ждет бабушка, и, главное, ни на что не отвлекайся по дороге. И больше на улицу не ходи: это джунгли». Здесь налицо явная конфискация пространства.

То немногое, что остается в распоряжении ребенка, испещрено ого­ворками: «смотри, чтобы с тобой ничего не случилось», «иди прямо домой, никуда не сворачивай», «повнимательнее выбирай себе друзей», «ни с кем не разговаривай»... Итак, весь день ребенок заперт в школе, и дома он тоже оказывается взаперти. А бывает и наоборот если семья живет в тесноте, мать сама посылает ребенка на улицу, чтобы дома было тише. Сколько детей в больших городах не знают, куда себя деть после уроков! У одних никого нет дома, другие не слишком-то нужны своим домашним, а у чрезмерно опекаемого ре­бенка нет ни малейшего желания возвращаться домой сразу после школы.

В общеобразовательных коллежах, вроде коллежа Пайерона, раз­битых на секции, с галереями, нависающими одна над другой, во время перемен закрыты не только классы, но и коридоры Все должны находиться во дворе Точь-в-точь тюремный двор в часы прогулок заключенных. Дети это чувствуют, им неприятно'

В интернатах спальни на весь день запираются. Дети не могут пойти и взять у себя в шкафу нужную вещь, не могут прилечь на кровать и немного отдохнуть. Это все равно что запрещать хозяину дома входить в собственную спальню до захода солнца. Но разве эта комната не предназначена для того, чтобы человеку было где привести себя в порядок, собраться с новыми силами, если он устал, если у него плохое настроение? Почему это разрешается взрослым, но не детям, которым это, может быть, еще нужнее9

Вернувшись домой, школьник прилипает к телевизору. И это всех устраивает. Поскольку он загипнотизирован происходящим на экране, он, по крайней мере, никому не мешает. Экран — это окно, которое выходит во внешний мир, лежащий вне того замкнутого пространства, где его держат взаперти. Но эта пасть, извергающая мешанину образов и сведений, может непоправимо травмировать ре­бенка, которому никто ничего толком не объясняет, потому что всем некогда. Он подвергается массированной бомбардировке, он не производит никакого отбора, а родителям некогда помочь ему в этом.

Это приватизированное пространство — воистину шагреневая кожа. Современное общество мало-помалу изменило и разрушило прост-

Les Cahiers au feu, Andre Coutm, Bd Hallier, 1975, p. 164—165.

ранство, в котором дети могут знакомиться со строением своего тела, наблюдать, фантазировать, испытывать опасности и удовольствия. Заточение в четырех стенах лицемерно воспроизводит идею жизни в тюрьме. Неограниченная власть взрослых, с помощью которой они сужают цивилизацию ребенка, есть бессознательный расизм взрослого по отношению к расе детей.

 

ДОРОГА ИЗ ШКОЛЫ

 

Дороги летних каникул и даже путь из школы, особенно в сельской местности, давали когда-то шестилетнему ребенку возможность поз­накомиться с миром за пределами его маленькой территории. Чтобы освоить маршрут, ведущий из места, где он живет, в места новых контактов, ему нужно было, чтобы пейзаж проходил перед его глазами не слишком быстро. Это было возможно, пока он шел пешком или ехал в повозке со скоростью лошадиной рысцы, соизмеримой с возможностями человеческого восприятия, но теперь, когда его везут по шоссе в автомобиле, ребенку приходится проделывать че­ресчур долгий путь, прежде чем сменяющие друг друга пятна внезапно сложатся для него в кусочек пейзажа и ему удастся связать этот пейзаж с собственными представлениями. А самолет и вовсе делает перемещение нереальным. Путешествие из Парижа в Лион еще имело смысл, когда ехали поездом, причем поезд шел не слишком быстро и останавливался на каждой станции, но теперь, когда мы даже не видим мест, по которым проезжаем, оно становится бессмысленным. Мы больше не чувствуем, что сами меняемся в ритме перемещения, и в результате этих блошиных скачков в пространстве сегодня мы знаем некоторые маленькие участки земной поверхности, не зная ни как они связаны между собой, ни что нас с ними связывает. Для малышей века скоростей отсутствует разница между расстояниями, которые они преодолевают на поверхности планеты, и межпланетным пространством вне нашей галактики. Еще вчера младенца доставляли с места на место в ритме ходьбы, почти так же, как в то время, когда он еще был зародышем. Теперь детей перемещают в пространстве в ритме, совершенно отличном от ритма носившей его матери. Во всех этих перемещениях дети полностью зависят от коллектива или от какого-нибудь учреждения, организации. Когда-то школьник сам изобретал свои маршруты и шел себе по полям. Возвращение из школы не было столь банальным. Сегодня юный телезритель, стран-

ствующий в пространстве с помощью воображения, гораздо меньше путешествует на своих двоих.

Еще до того, как Андре Рибо в своей «Утке в сетке» заговорил о «странных иллюминаторах», я называла телеэкраны «странными окошками». Пока телевидение не вторглось в каждый дом, первым странным окошком было для ребенка зеркало, в котором он обна­руживал другого ребенка. Сначала этот «незнакомец» ввергал его в изумление. Но потом ребенок понимал, что это он сам. А потом появилось телевидение, которое привнесло в человеческое жилье пол­ностью деформированных людей: совсем маленьких, то видимых только до пояса, то целую группу. Крошечные человечки суетятся на экране, дерутся, иногда для смеха, а иногда и вправду умирают. В результате мир оказывается насыщен странными зрительными образами, которые постепенно становятся настолько привычными, что их бессознательно усваивает каждый ребенок, и незаметно для самого ребенка мир предстает ему «остраненным». Для нас все эти новшества означают прогресс: они подкрепляют нашу память, удовлетворяют любозна­тельность. Мы не родились перед телевизором: прежде чем сесть перед экраном, мы успели получить образование. Вспоминаю моего младшего брата Жака. Когда мы были детьми, у нас не было граммофона, но по вечерам дома мы много музицировали. У Жака была корзинка с откидной крышкой — это был его «проигрыватель». Он делал вид, что ставит пластинку, и принимался петь какую-нибудь оперу. Если «исполнитель» ему не нравился, он говорил: «Месье, дайте слово даме, теперь не ваша очередь!» Он открывал корзинку и разговаривал с певцами и певицами, убежденный, что они сидят там, у него в корзинке. Мама любила «Манон». Реплики Манон он пропускал и исполнял только партию де Грие. В те времена я не занималась изучением детского языка, но именно мой младший брат пробудил во мне интерес к этому. Ему было около трех с половиной лет. В четыре он уже не стал бы так играть, потому что научился пользоваться настоящим проигрывателем. А теперь7 Теперь есть даже телевизоры-игрушки. Я видела мальчика лет че­тырех-пяти, у которого был деревянный фотоаппарат, очень похожий на настоящий «кодак», на ремешке, чтобы вешать на шею. Этот смышленый мальчик целыми днями кричал «Щелк-щёлк, готово!», хотя на его аппарате даже не было кнопки. Он был только с виду как настоящий. А мальчик веселился куда больше, чем если бы у него был настоящий фотоаппарат.

ИСТОЧНИК И СТОЧНАЯ ЯМА

 

Когда-то, если у людей накапливалось много такого, что нужно выкинуть, они шли на общественную свалку, но в то же время у каждого был свой персональный сортир, своя куча дерьма; общес­твенных уборных не существовало. Экскременты оставались дома. Зато люди ходили к колодцам, брали воду в источниках. Скорее всего, вокруг таких источников складывалось своеобразное сообщество, поскольку все ходили по воду в одно и то же место. А сточная яма была у каждого своя. Экскременты, которыми животные помечают свою территорию, и тому подобное, всё, дурно пахнущее, не ста­новилось общим — на общественную свалку сносили только слишком громоздкие вещи, то, что не нужно и что нельзя сжечь. Теперь все наоборот: образовалось некое ложное подобие сообщества вокруг отбросов, которые собирают у всех и вывозят, а источник воды у каждого свой.

Источник и сточная яма представляют собой своеобразный фун­дамент, на котором складывается социальная личность с самого ро­ждения. И если у одних и то и другое личное, а у других — общее со всеми, то можно не сомневаться, именно здесь заложены существенные различия. Обучение искусству общежития проходит со­всем не одинаково для тех, у кого в доме были свой водопроводный кран и свой клозет, и для тех, у кого этого не было. Быть может, для общества это очень важная перемена — приватизировать од­новременно и источник, и сточную яму. Существовали и по-прежнему существуют общественные бани, способствующие созданию сообщества тел, их деэротизапии. Такой обычай до сих пор сохраняется в японском обществе с его небольшими общественными ваннами, где может одновременно мыться целая семья.

•На Западе говорят «частное» или «публичное», привнося в каждое из понятий дополнительный смысловой оттенок: «частному» соот­ветствует значение целомудрия, «публичному» — бесстыдства. А япон­цы четыре или пять веков назад изобрели одну очень интересную формулу, примиряющую эти понятия, которые у европейцев всегда считались антагонистическими. Они нашли кажущееся немыслимым равновесие: точно так же как в традиционном доме с раздвижными дверьми нет понятий «внутри» и «снаружи», так нет и непроницаемой перегородки между частным и публичным. Ребенок, таким образом, имея возможность развиваться в куда менее закрытом, куда менее ограниченном пространстве, и одновременно отношение к его телу

и к телу других людей было гораздо менее эротичным, но при этом тело оставалось достаточно близким к природе, вполне социализованным и совсем не постыдным: его и не думали скрывать. Опыт японцев достоин изучения.

 

БЕЗОПАСНОСТЬ. А ЗАЧЕМ?

 

В обществе, как мне кажется, все делается из подражания власть имущим. Зажиточные буржуа хотят жить — пусть в более скромном масштабе, но как князья. Рабочие хотят жить по образцу зажиточных буржуа. Это не классовая борьба, это идеализация образцов: идеа­лизируется сильный. С одной стороны, то, что демонстрирует сильный, желанно для других, и он этому рад, а с другой — те, кто хочет ему подражать, возлагают на него чувство ответственности: он не пользуется преимуществами свой силы в одиночку, а частично рас­пределяет их среди тех, кто его окружает. И я полагаю, что об этом еще никогда не говорилось применительно к классовой борьбе: как примириться с противоречием, которое состоит в том, что человек выступает против своего господина, но этот господин является для него образцом и, сам себе обеспечивая безопасность жизни, делится этой безопасностью с другими. Он словно владеет элеватором, а люди могут складывать туда свое зерно, но за это они платят ему налог своим временем и трудом. Вдобавок, тем людям, которых сильный отличает, он дает возможность достичь этой безопасности. То же самое происходит и в школьном образовании: некоторых учеников выделяют и назначают им стипендии, чтобы обеспечить безопасность их обучения, а затем, после успешного прохождения конкурсного отбора, им предоставляют государственную должность, тоже надежную и безопасную, — ведь теперь им не надо рисковать, занимаясь свободной профессией или работая у частного предпри­нимателя, не имеющего отношения к «государству».

Безопасность, надежность! Эти слова не сходят с языка у всех родителей, которые приводят к нам детей с нарушениями и «не желающих учиться». Все родители — будь то служащие или те, кто хотели бы ими быть — в ответ на мой вопрос «А зачем им (их детям) учиться?» — говорят: «Чтобы иметь хорошую работу!»

— Такую же хорошую, как у вас?

— Ну, как вам сказать...

— А вы любите вашу работу?

— Не то что люблю, но она надежная!

Итак, мы желаем для наших детей чего-то надежного. Пусть так. Но ради чего эта надежность и безопасность?.. Если платой за безопасность оказываются отказ от воображения, от креативности, от свободы, то, полагаю, что, хоть безопасность и относится к первоочередным потребностям, ее не должно быть слишком много. Переизбыток безопасности подсекает тягу к риску, которая необходима человеку, чтобы чувствовать себя «живым», «значительным». А тот взрослый, который до такой степени помешан на безопасности, что начисто утратил воображение, — как знать, не был ли он когда-то малышом, которому с первых годов, с. первых дней жизни мучительно недоставало этой самой безопасности?

Все мы таковы: малыши, лишенные безопасности, если ее лишены наши родители. Психоанализ показывает, что этот страх распрост­раняется на много поколений: такой-то, думающий только о без­опасности, происходит от родителей, которые в детском возрасте сами не получили чувства безопасности от родителей, которые в свою очередь были его лишены. Я думаю, что нужно рассматривать общество на протяжении многих поколений, потому что любое че­ловеческое существо чувствует себя беззащитным, если взрослый не передает ему чувства безопасности. Ребенок выживает только потому, что в самом начале жизни взрослый обеспечивал ему эту безопасность и, главное, разрешил ребенку добывать ее самому ценой опыта. Невозможно самостоятельно добиться безопасности, пока зависишь от других людей. В начале жизни такая зависимость неизбежна, но затем эта зависимость от тех, кто тебя вскормил, если она про­должается, препятствует развитию веры в себя. А ведь дело не только в материальной безопасности ребенка, но еще и в безопасности его родителей, унаследованной ими в свою очередь от их родителей, и я думаю, что она-то и передается ребенку и позволяет ему проявить свой потенциал. Приведу в качестве примера саму себя (что вообще свойственно психоаналитикам): почему мне захотелось заниматься медициной? Причиной тому война четырнадцатого года... Вокруг себя я видела множество женщин, сходивших с ума от чувства незащи­щенности, и множество детей, страдавших от душевных потрясений и социального крушения из-за того, что их отцы пропали без вести или погибли, а им самим со дня на день будет нечего есть и их матери не имеют никакой профессии. И я, тогда совсем еще маленькая, сказала себе: когда я вырасту, у меня во что бы то ни стало будет профессия. Коль скоро несешь ответственность за своих детей,

надо уметь что-то делать, чтобы заработать себе на жизнь, если останешься без мужа... Позже появились органы социального обес­печения, медицинское страхование, пенсии для всех, А кроме того, появилась безработица. И вот теперь у всех есть страхование труда, то есть в случае безработицы всем полагаются пособия, и все рас­полагают относительной защищенностью, даже если ничего не делают. Сегодня даже в случае, если отец ушел из семьи, мать получает пособие на детей и т. д. И все эти законы появились потому, что другие люди прошли через то же, что и я; все люди, когда были так же малы, как я, не испытавшая на себе, но наблюдавшая такую незащищенность, узнали ее на собственном опыте. После катастро­фических наводнений в окрестностях Лиможа в 1982 году страховые компании обязаны заключать договоры о страховании на случай кли­матических катаклизмов. До этого существовало страхование только от индивидуальных бедствий, но не от всеобщих социальных и при­родных катастроф. Теперь с этим покончено: страховые компании уже не имеют права уклоняться от такого страхования. Получается, что опыт предыдущего поколения служит следующему, чтобы победить незащищенность, которая слишком дорого обошлась старшим. Чувство незащищенности у малыша возникает не столько оттого, что мать боится, что не сумеет его вырастить, сколько оттого, что она опасается, что в сознательном возрасте, от девяти до двадцати лет, он не сможет реализовать свой потенциал по причине социальной катас­трофы или раннего исчезновения отца в обществе, не страхующем его от этой опасности.

Старики заставляют молодых испытывать чувство тревоги, если те должны, как это было когда-то, брать на себя ответственность за них. Такое общество как наше сумело с этим справиться. Но беда, если оно зайдет в этом слишком далеко оно превратит в нахлебников всех своих членов. А это опасно если человек не рискует, он утрачивает либидо. Между тем, когда молодые люди отправляются путешествовать в одиночку, они часто сталкиваются с непониманием окружающих, которые вопрошают «К чему вести себя так вызывающе'»

Эта жажда приключений часто живет по ту сторону реальности Желательно, чтобы она вступала в единоборство с повседневными опасностями, которым подвергаются определенные группы людей, поставленные в неблагоприятные условия Показателен опыт одной молодой австрийки, которая поселилась среди индейцев ваяпи в

Гвиане. Первые месяцы они терпели ее присутствие, но ею самой, казалось, не интересовались На самом деле ее изучали Им тре­бовалось время, чтобы ее проверить Так, она захотела половить рыбу в местной речушке, насадила на крючок червяка и вернулась с пустыми руками Ваяпи не сказали ей, что рыба в этой речушке травоядная и, чтобы ее поймать, надо насаживать на крючок дикие ягоды Что же делать, как привлечь их внимание7Показать свою храбрость. Прекрасно умея управляться с лодкой, она привезла с собой байдарку. Однажды утром она спустилась в лодке по порогам, где индейцы плавать не отваживались Она благополучно миновала все пороги. Индейцы же посмотрели на нее с легким недоумением. Просто потому, что, она, как оказалось, не вызвала у них ни малейшего восхищения своей отвагой Они сказали ей: «Но ведь ты рисковала 'без всякой пользы». В лесах Амазонии и без того шла непрестанная борьба за выживание, поэтому индейцам и в голову не приходило совершать лишние подвиги'

Человек должен получать свою долю риска в отношениях с себе подобными и в отношениях с космосом, но, удовлетворяя свою потребность в риске, ему нет необходимости рисковать ради прихоти.

Молодая австрийка прекрасно поняла, что для того, чтобы не оставаться больше вне племени, ей следует идти лишь на тот риск, который необходим для выживания, а не изобретать дополнительные испытания.

В средневековой Европе князь, не выходя из дома, имел воз­можность удовлетворить и свое любопытство, и свою любознатель­ность: трубадуры, шуты, бродячие торговцы приносили ему вести из внешнего мира и обогащали его все более. Для всех и каждого князь являл собой вершину развития. Подражая ему во всем, люди превратили жилье в собственность; собрав все свое добро, обзаводились обстановкой. Но одновременно с этим они утратили чувство защи­щенности, достаточной безопасности перед лицом незваных гостей. Если к государю проникал какой-нибудь вор, в доме всегда было человека три-четыре, чтобы выставить его за дверь. Для частного лица это было невозможно... И вот буржуа оказались вынуждены разыгрывать из себя господ, на самом деле ими не являясь, то есть не обогащаясь за счет встреч с внешним миром. Я думаю,

" Wayapi, em Jahr im Djimgel Guyanas, Elfie Stejakal, Urac-Pietsch Veriag, Wien,

что они стали сокращать контакты с посторонними, и именно это создало ту удушливую атмосферу буржуазной жизни XVIII и XIX веков, атмосферу, которая внушала людям все большее недоверие к чужому образу жизни. Примечательно все же, что, искренне желая следовать примеру господина, который широко пользовался своим либидо* и своей сексуальностью, путешествовал, интересовался ис­кусством, принимал художников, артистов, ученых, они, напротив, жили так закрыто, что это вообще мало напоминало жизнь, разве что время от времени они отворяли двери каким-нибудь, к примеру, бродячим торговцам пряностями, которые заглядывали к ним и ми­моходом делали ребенка-другого их заброшенным женам.

Социальное заточение, будучи следствием приватизации жилища, процветало в пору открытых границ. И гадкие утята из хороших семей, в которых они чувствовали себя маргиналами, несмотря на все богатства своего либидо, уезжали в колонии, в неведомые страны. Не всем было по душе во имя безопасности все время подавлять в себе свои собственные желания. Эти люди и отправлялись на поиски приключений или, оставшись дома, вступали на стезю пра­вонарушений. В последнем случае от них избавлялись, высылая в Америку или в Гвиану. Преодолевая испытания, рискуя, проявляя изобретательность, они расселялись по свету. Кто были эти право­нарушители? Изначально — такие же люди, как и их соседи, просто их либидо задыхалось в границах нормы.

Откуда берутся дети-правонарушители или дебилы? Они или по­лучили травму в раннем возрасте, или генетически наделены такими потребностями и желаниями, что их личность не вмещается в ус­тановленные рамки. Тогда они и начинают хитрить, обманывать, и от них так или иначе избавляются... или они сами избавляются от рутины и принуждения, отправляясь на поиски приключений. Всегда были войны, на которые можно было пойти наемниками, рискнуть жизнью... Можно было уплыть на корабле в какие-нибудь неведомые страны и т. д. Если бы не было приватизации, не было бы, может быть, и великих путешественников, эмигрантов, уезжавших в Новый Свет... Сегодня мы живем в совсем другом обществе, границы которого закрыты. Куда деваться тем, кому не подходит кодекс обязательной безопасности? Это серьезная проблема, и именно по этой причине люди стараются поменьше рожать. Они упираются в этот барьер. Говорят: «Ох, нет... с кучей ребятишек нас ждет чертовски необес-

• Здесь: влечением к жизни.

печенное, ненадежное существование». На самом деле все не так: чем -больше детей, тем больше способов открылось бы перед ними переменить жизнь. Именно это могло бы изменить общество.

Государства замкнуты в самих себе, колониальной экспансии боль­ше нет; иностранный легион уже не тот, что раньше, каторга уп­разднена, тюрьмы переполнены, и люди справедливо опасаются как строить новые тюрьмы, так и отпереть те, что перенаселены. Даже те, которые уже есть, содержат очень неохотно: заключенные об­ходятся недешево.

Положение безысходно; чистилища тоже больше нет, поскольку никого не посылают в ад; вот почему закрытые общества взрыво­опасны. Те, кто не соглашается стать послушной копией, уже не могут вырваться на простор, и отовсюду изгнанные маргиналы пред­аются озлобленному ничегонеделанию. Именно поэтому люди сейчас в планетарном масштабе регрессируют в сторону мальтузианского* мышления. Следствие этого — ограничение рождаемости и усиленное сведение к норме тех, кому удается родиться и кто собирается родиться. От них всё настоятельнее требуют, чтобы они подчинились общему кодексу.

Когда-то существовала солидарность «касты». Это было, так ска­зать, единение собратьев по ремеслу, к какому бы классу они ни принадлежали. Так братались на войне рядовые и офицеры. В на­стоящее время эта потребность в единодушии сместилась. Люди об­ретают ее только в требованиях, сообща добиваясь права на удов­летворение общих потребностей и желаний. Таким образом маргиналы остаются сегодня без поддержки: переводятся помогавшие им реа­лизовывать либидо через музыку, живопись, путешествия, экспедиции меценаты, — могущественные покровители артистов, изобретателей... И эта ощутимая потеря несомненно вредит культуре. Либидо, во­влеченное в творчество, в искусство, невозможно подчинить закону большинства, жаждущего не новизны, а стандарта... Стало быть, массе не дано поддержать творца, создающего нечто новое. Почему это делали меценаты? Вероятно, их либидо влекло их не только к защите собственных исключительных прав; они были скованы обстоятельствами, но тем не менее и им были не чужды занятие искусствами или страсть к путешествиям, и они платили людям,

• Мальтузианство — теория Т.-Р. Мальтуса (1766—1834), согласно которой пе­ренаселение подрывает ресурсы средств существования человечества (В. К.).

которые были способны делать это вместо них и от их имени, будучи не в состоянии зарабатывать себе на жизнь самостоятельно и пользоваться авторитетом без княжеского покровительства. Меце­натство давало возможность реализовать стремление идентифицировать себя с художниками, по крайней мере, позволяло быть с ними рядом и иметь доступ в другой мир — мир духа. В большинстве же своем класс буржуазии желал причастности к этому миру лишь в силу обладания реальной властью. Богатые знали, что им нечего желать, кроме воображаемого. А просто люд, стремясь «причаститься», хотя бы через те крохи внимания, какие выпадали на его долю «сверху», прислуживая богачам, ощущал собственную значимость.

Иметь хорошего хозяина и быть хорошим слугой было делом профессиональной чести. Слуги гордились своей ливреей.

Несправедливо было бы утверждать, что такое положение было для всех унизительно и невыносимо: прежде всего, это зависело от хозяина, а также, разумеется, и от индивидуальных побуждений;

некоторым людям это, в сущности, правилось. К тому же, сменить можно было хозяина, но не сословную принадлежность. Слуги хотели гордиться своим господином, своим домом и входить в члены семьи.

Помню, в детстве, когда я проводила каникулы в Довиле, хозяйских шоферов, которые отвозили машины на стоянки, выкликали по гром­коговорителю. Шоферов звали по именам их господ, например: Ро­тшильд... Ларошфуко! Кто служил в таких семьях, принадлежал к их Дому. Этим гордились. Но последние полвека узаконили мнение, что работа прислуги — социальный позор; при этом забылась сред­невековая традиция отдавать юношей из богатых семей в учение. Люди посылали своих сыновей к другому сеньору.

До XIX века богатые фермеры отдавали своих сыновей с двенадцати до шестнадцати лет в услужение к другим фермерам. В Нормандии, например, носильные вещи припасали сыну на три года вперед и складывали в так называемый шкаф слуга — огромный сундук, разделенный на две части: с одной стороны вешалки, а с другой полки для сложенной одежды и нижняя полка для обуви. На шкафу было выгравировано имя юноши: «Жан-Мари... Лоик, и т. д.» Этот сундук погружали на телегу, и отвозили сына, наряженного в праз­дничное платье, в учение. Наиболее уважаемые люди отправляли сыновей к равным себе. Взамен принимали как равного сына другого фермера. Часто слуга женился на дочери своего хозяина. Юноша уезжал к людям, равным ему по положению, чтобы изучить ремесло, которым позже будет заниматься в доме собственного отца. В Шаранте

«стажер» привозил с собой шкаф, который назывался «стоящий че­ловек». «Стоящий человек» выше, чем нормандский «шкаф слуги: примерно 1 метр 70 сантиметров в высоту, в человеческий рост... В нем дверца на петлях вверху, посредине ящик, а внизу еще одна дверца. Это не то же самое, что «свадебный шкаф», широкий и двустворчатый — такой шкаф давали в приданое девушке вместе с постельным и столовым бельем. Эти две разновидности шкафов, «стоящий человек» и «шкаф слуга», многое говорят нам о нравах эпохи: слуга не находился на содержании у господина, он приезжал к хозяину со своим платьем; все было оплачено его родителями, что свидетельствовало об их богатстве...

Судя по всему, образование молодежи во всех зажиточных слоях общества происходило без участия школы; только клирики как самые бедные получали школьное образование у священников. Внутри касты жизнь познавалась через совместную со взрослыми деятельность и слушание их разговоров. Постепенно такая организация образования все больше и больше изживала себя, оттого что образование клириков не было тем образованием, что приобретается вместе с культурой, то есть тем, что входит в плоть и кровь молодого человека благодаря общению со взрослыми и с их друзьями. Ученики существовали таким образом, что только школа давала им что-то новое, а семья не давала ничего. Но что такое культура? Это встречи с людьми, •которые переживают то, чему учат. Однако, преподаватели не пе­реживают то, чему они учат. В процессе уроков, на которых в определенные часы присутствует целая группа, ни ученики, ни учителя не переживают предмета изучения. Это полное оскудение. Либидо не вписывается в пережитое ребенком, как это было раньше, когда он был еще маленьким; либидо не помечает культуру; информация не впечатывается в тело по мере того как протекает жизнь этого тела. Как будущий учитель получает образование? Через речь какого-то человека, который сидит перед ним неподвижно, как мертвый. Книж­ная культура — мертвая буква. Дети с большим опозданием начинают понимать, что посредством школьного учебника к ним доверительно обращается его автор. За книгой есть человек из плоти и крови. Даже если это учебник истории, или физики, или арифметики. В детстве я всегда читала предисловия к учебникам, другие этого не делали. И меня очень удивляло, что в этих предисловиях я встречала живых людей. Предисловие к грамматике — это потрясающе! Именно читая все эти введения и вступления, я поняла, что есть люди, которые ставят перед собой проблему преподавания грамматики, что

они, как видно, любят грамматику (удивительно, но, кажется, и в самом деле любят...) и что они вкладывают в каждый параграф свои размышления и сомнения, ради того, чтобы мы лучше поняли и усвоили правила языка. И все предисловия к учебникам представляют для детей большой интерес. Почему не предложить детям: «Давайте для начала почитаем предисловие»? Не тут-то было, предисловий как раз детям и не читают, потому что они, мол, предназначены для взрослых. Учитель мог бы первым делом знакомить учеников с автором. Разве учебники не называют очень часто по фамилиям их авторов? Говорят: «Возьмите вашего Жоржена...», «Возьмите вашего Бледа!» Все видели месье Бледа по телевизору, это прекрасный человек. А вот книга его, признаться, ужасно скучная.

По-моему, все это утрачено нашим образованием, между тем как можно было все это сохранить без малейшего ущерба для необходимой эволюции.

 

ПРИУЧЕНИЕ К РИСКУ

 

Для очень маленького ребенка изучение пространства — это приучение к риску. Очевидно, что пространство, которым располагал европейский ребенок до 1939 года, значительно изменилось, поскольку семья-ячейка во многом живет по-другому: она стала менее оседлой и гораздо более мобильной. В наших странах ребенок теперь лучше защищен теоретически, законом, но, с другой стороны, в силу из­менений, претерпеваемых пространством, которое он для себя от­крывает, ребенок подвергается большему риску. У него под рукой вредные вещества, которые он может проглотить, опасные приборы, с которыми при нем управляются его родители и которые он из подражания также может попытаться включить, даже не понимая принципа их действия; он делает те же движения, что и родители, но при этом подвергается гораздо большей опасности, чем когда-то. Он, быть может, больше склонен считать игрушками предметы сугубо утилитарного назначения, представляющие, однако, для него опасность... и впору задуматься: пожалуй, по сравнению с ребенком индустриального общества, ребенок, принадлежащий к обществу сель­ского типа, которого раньше начинают в быту считать взрослым, которому приходится брать на себя часть взрослой работы, скажем, на ферме, получает лучшее представление о том, что такое огонь, холод, почему опасно играть инструментами и совать палец в агрегат...

В настоящее время ребенок очень нуждается в вербализации', объясняющей ему устройство и назначение вещей. Иначе он будет думать, что вся опасность для него сводится к наказанию. Для него отец и мать властны надо всем, что происходит... и если розетка бьет его током, то он (точь-в-точь как сказал бы древний человек: «Там внутри Юпитер») говорит: «Там пала». Приведу поразительный пример. Мой муж сказал одному из наших сыновей, которому было тогда 9 месяцев: «Нельзя трогать розетку» — ведь все родители говорят так своим детям... И, как водится, все дети пытаются нарушить запрет, чтобы самоутвердиться и на своем опыте проверить, что такое опасность, — такова человеческая натура. Итак, первый раз, когда он прикоснулся к розетке и его дернуло током, он пришел ко мне и, показывая на розетку, сказал: «Папа там». Он как раз начинал говорить и уже мог сказать «папа», «мама», «там», «нет»... Ходить он еще не умел. Он приближался к гостям и, привлекая их внимание, показывал розетку и сообщал: «Папа там». То же самое он говорил и отцу, когда тот был дома. И отец повторял: «Да, это нельзя трогать, опасно». Отец находится там, где происходит подтверждение его слов, — иначе говоря, получается, будто ребенка ударил отец, а не то, о чем малыша предупреждали отцовские слова. И это очень интересно с точки зрения детского бессозна­тельного. Все предметы, которыми манипулируют родители, являются для ребенка продолжением родителей. Итак, если родители мани­пулируют какими-либо предметами, и если эти же предметы, когда их трогает ребенок, оказываются опасными и представляют собой угрозу для ребенка, для него это означает, что отец и мать сидят там, внутри, и запрещают ему проявлять инициативу и подвижность, что они чинят препятствия его очеловечиванию по их образу и подобию. Мне пришлось объяснить сыну, что его ударил не отец, а электрический ток, и что если бы отец или я сунули палец в розетку, как это сделал он, нас бы тоже ударило током; я объяснила, что электричество — это полезная сила, имеющая свои законы, которые надо соблюдать и взрослым и детям, и что отец не наказывал его и не сидел в электрической розетке. После этого опыта и объяснений, развеявших его несколько навязчивые ложные умозак­лючения о родительском присутствии во всех электрических розетках, наш сын научился выключать лампы и тостер так же ловко, как взрослый, избегая в обращении с электричеством ненужного риска.

• Вербализация — оречевление (В. К.).

Магию сменило техническое знание. Ребенок обрел доверие к себе, а когда он хотел поступать, как взрослые, но у него не получалось, то присматривался, а также глазами и голосом просил взрослых, чтобы они объяснили ему, в чем тут дело.

Если объяснить ребенку, что отца тоже может ударить током, он уяснит себе реальность угрозы. Эта маленькая история с розеткой подтверждает, что все запреты имеют для ребенка смысл только в том случае, если то же самое запрещено и для родителей. Между прочим, это способ подчинить его закону Эдипа*. Если маленький мальчик объявляет, что мама — это его жена, это означает, что, отождествляя себя с отцом, он хочет вести себя по отношению к матери, как муж. Но только если он поймет, что его отец никогда не вел себя по отношению к своей собственной матери так, как ведет себя по отношению к жене, только тогда ребенок воспримет законы биологического становления и запрета на инцест, общего для всех людей по отношению к их родительнице. Правда, для ребенка это очень трудно, потому что в начале жизни и на протяжении первых лет он вовсе не представляет себе, что его отец и мать сами были детьми и относились к своим родителям так же, как он относится к ним. Изменения массы тела также ускользают от его понимания. Когда он видит на фотографиях своих папу и маму в младенческом возрасте, это для него факт, лишенный реального смысла.. Ему говорят: «Это твой папа, когда он был маленький». А он понимает это так «Это не папа, а я». Пока ребенок не достигает возраста пяти-шести лет, он не может усвоить, что его отец или мать были детьми.

Чтобы постепенно ребенок начал понимать, что реальность не такова, какой он ее воображает, необходимо вводить ее в язык. Язык возвращает утраченные воспоминания о прошлом, а также планы на будущее и реальные факты, которые ребенок воспринимает только органами чувств, причем часто — ошибочно. Ребенок не может понять отношений отца с другими людьми. Он не может представить себе отца другим, чем тот предстает перед ним. Если он слышит, что отец был маленьким, для ребенка это оскорбление величества. Воображать, что отец был младенцем, для ребенка до семи-восьми лет значит выставлять отца в смешном свете. Но если ему посчастливится услышать, как его отец обращается к своим собственным родителям «папа» и «мама», эти слова подготовят его к тому, чтобы, еще не понимая родительских объяснений, принять

• В эволюция индивида — запрет инцеста.

их к сведению. Вот почему детям так важно часто общаться с дедушками и бабушками, по-разному их называть в зависимости от того, мамины это родители или папины; важно, если их уже нет в живых, или если они далеко, или если в ссоре со своим сыном или дочерью, — упоминать о них в семье и объяснять, по каким причинам ребенок их не знает. Всякое умолчание относительно де­душек и бабушек, точно так же как относительного одного из родителей, с которым ребенок незнаком, толкуется ребенком в сим­волическом преувеличенном смысле и оставляет в его бессознательном (то есть в телесно-языковой структуре) длительные отголоски на уровне сексуальности в фрейдовском смысле этого термина (пло­дотворное выражение в обществе творческой или производящей энер­гии либидо).

В наше время, вместо того, чтобы точными словами посвятить ребенка в правила безопасности, объяснив ему, как обращаться с каждым предметом, его оберегают от опасности, помещая в загон Детский манежик был изобретен не так уж давно, когда в городах распространились вертикальная архитектура, электрическое осве­щение, отопление жидким топливом. Изобрели дополнительные спо­собы страховки, чтобы ребятишки не сваливались с лестниц в многоуровневых квартирах и не обжигались, трогая то, чего трогать не следует.

Да, но вместо того, чтобы посвящать его во все это с помощью языка, с ним все больше и больше начинают обращаться, как с вещью, которая представляет опасность сама для себя. Это препятствие нам еще предстоит преодолеть в нашем сегодняшнем обществе. С другой стороны, не следует и недооценивать риск, которому без­условно подвергается маленький ребенок. Потому что окружающее пространство для него — то же самое, что мама он ему полностью доверяется, а, следовательно, подвергается серьезной опасности. От матери требуется огромный труд указать ему все, до чего он не должен дотрагиваться — как взрослые, — и при этом у нее должно быть полное взаимопонимание с ребенком; если он не почувствует, что запрещенное ему является запретным и для нее самой, он не преминет нарушить ее запреты. Например, когда мать запрещает ребенку трогать или пить жавелеву воду*, она говорит

• Жавелева вода — то, что в бытовом русском языке называется раствором хлорки (В. К.).

— Жавелева вода опасная: с ней хорошо мыть посуду, когда ее совсем немножко... Я с ней обращаюсь очень осторожно: не­разбавленная жавелева вода меня обожжет, она прожжет одежду, а если я ее выпью, я отравлюсь.

Ребенок не станет трогать жавелеву воду, потому что понял, как к ней относится мать. Но слишком часто она просто говорит: «Не трогай» о том, что трогает сама, не объясняя ему, как она этим пользуется и какие меры предосторожности при этом принимает и она сама, и другие люди, и ребенку тоже надо будет принимать те же меры, если ему придется иметь с этим дело. Если угодно, постоянные запреты привносят Эдипа" во все вокруг. Родителям по отношению ко всем явлениям жизни, в которых дети могут подражать им словами или делом, следовало бы подчиниться тому же закону, что и дети, а они вместо этого продолжают вести себя таким образом, как если бы они играли роль могущественных существ перед существом, совершенно беспомощным. На самом деле ребенок, каким бы он ни был маленьким, может то же, что и они... Но только при условии, что они ему помогут, объяснят приемы, которыми пользуются, и помогут ему понять и усвоить реальность опасностей, которые на самом деле грозят и им самим, растолкуют, каковы причины этих опасностей. Тогда ребенок не побоится рассказать своему взрослому воспитателю о любом, даже самом мелком инциденте, который произошел в его отсутствие, тогда он будет понимать, что причина этого инцидента в том, что он не соблюдал технологии, которой его научили, и впредь будет относиться к своему надежному руководителю с полным доверием. Если взрослый заранее объяснил, что, нарушив правила обращения с предметом так, как это сделал ребенок, он и сам подвергался бы той же самой опасности, — в этом случае ребенок не чувствовал бы себя униженным и виноватым. Воспитывать ребенка — это значит информировать его заранее о том, что ему докажет опыт. Таким путем он узнает, что не надо производить такое-то действие не потому, что ему это запретили,

• Эдип — это, в общем, половой орган родителей, который нельзя трогать, инцест запрещается совершать в реальности, во не запрещается желать и воображать. Это целый мир. Можно сказать по-другому мир, воспринимаемый на вид, непостижим для ребенка, не имеющего права касаться его и хватать руками. Это священный предмет, который находятся для ребенка под абсолютным запретом, он не зависит от опыта, которому ребенок время от времени бросает вызов и который учит его, что он может справиться со всем этим при помощи разумных и целесообразных приемов, которые ему предлагается бесстрашно усвоить по примеру взрослых (Ф. Дольто).

а потому что это неразумно, в силу природы вещей, потому что таков всеобщий закон, а еще потому, что ему недостает опыта, сноровки, которую следует приобрести заранее в присутствии на­дежного руководителя.

Сегодня городской ребенок, которого везут от дверей до дверей, из одного уютного дома, снабженного кондиционером, в другой, совершенно лишен возможности на собственном опыте испытать, что такое жара или холод.

Ему недостает, с одной стороны, возможности самому испытать этот опыт, а с другой — слов об этом опыте, он нуждается и в том и в другом; ему недостаточно того, что в ходе этого опыта, который проделывает он сам, органы чувств информируют его тело о том, что приятно, а что неприятно; ему нужны слова взрослого, объяснения, а не упреки и не осуждения вроде «Глупенький... Брось это... Не трогай... Укройся, а то простудишься...» и т. д.

Наказывают, ворчат, шлепают — иногда в те самые моменты, когда ни с чем не сравнимую пользу мог бы принести разговор. В следующий раз, когда ребенок окажется в той же ситуации, он снова не сумеет избежать неприятностей, потому что опасность не была им осмыслена и его не считают способным самому обеспечить свою безопасность. Если ребенок проделал неудачный опыт с теплом или холодом, ему не пойдут на пользу «наставления» взрослых, даже если они хотят «уберечь» его от насморка. Например, с холодом" ребенку не позволяют идти на улицу, как он хочет, без теплого пальто, а надо бы, если он настаивает, отправить его гулять, одев полегче — он от этого не умрет, но зато, когда вернется с прогулки замерзший, можно будет ему сказать: «Вот почему я тебе говорила утром, чтобы ты надел теплое пальто, тем более оно у тебя есть». Когда наступают первые холода, ребенок уходит в школу, как всегда, рано, а возвращается только днем или даже вечером. И вот мать не находит себе места от тревоги из-за того, что утром он отказывается от теплой одежды. Часто доходит до ссоры. Ребенка подавляет ма­теринская забота — она кажется ему чрезмерной, раздражающей. Когда-то у него была возможность поставить опыт самому, на не­сколько минут выскочив в уборную. Не хочешь надевать теплую одежду.

Как тебе угодно! Он выбегал, возвращался, отогревался у печки, — но он проделывал собственный опыт, и раза через два-три он, как мама, уже надевал шаль, трико, — словом, что-нибудь

теплое. Он понимал: все так делают, понимал, что ему велят надеть одежду, которую он не хочет надевать, не для того, чтобы утвердить над ним свою власть, а потому что все люди подчиняются этой необходимости, а он такой же человек, как другое. То же и с голодом. Обязанность есть, обязанность спать. В наше время ребенок не знает, что существует в тех же условиях, что все люди на земле, — его уберегают от проверки этого на опыте. Его тащат за собой, торопят, оберегают от всего на свете, и мешают ему ставить собственные опыты... В результате современный ребенок уже не находится в безопасности!

Парадокс нашей эпохи, страхующей от всякого риска дети и молодежь становятся всё более уязвимыми, потому что у них от­сутствует опыт, приобретаемый изо дня в день.

Все, что обеспечивает безопасность, приобретается опытом, а тех­нику безопасности необходимо облекать в слова. Это как раз те ключи, которых не дают детям. Вместо того, чтобы точными словами выразить опасности, подстерегающие ребенка в повседневной жизни, взрослые через средства массовой информации неустанно твердят об опасностях планетарного масштаба. Поначалу для очень маленького слушателя и телезрителя это, возможно, ничего не значит... А потом, и очень скоро, он замечает, что какой-то человек на экране постоянно вещает о конце света, о том, что все человечество вот-вот взлетит на воздух, о кризисе богатых стран, о том, что деньги обесцениваются, будущее неясно... Пожалуй, дети оказались в этом климате всеобщей незащищенности относительно недавно. Разумеется, благодаря тому, что мы как никогда долго жили без войны, без огня и крови. Но экономическая война и курс на вооружение породили более глухой страх; они мешают нам разглядеть более конкретные и реальные опасности. В эпоху феодализма бывали моменты, когда прихо­дилось укрываться в замке от проходивших орд. Завоеватели, иноземные войска... все вплоть до маленьких эльзасцев времен франко-прусской войны. Тогда в самом деле был конкретный враг — причем он был врагом и для взрослых, и для детей. А теперь все твердят о всемирной опасности, но эта опасность совершенно невидима.

Это напоминает мне случай с моим вторым сыном, в детском саду им рассказали об атомной бомбе. Дело было в 1947 году, ему было три года. Он пришел домой и сказал.

— Мама, атомная бомба — это правда?

— Да, правда.

— А правда, что атомная бомба может разрушить весь Париж?

— Да, может.

Он помолчал, а потом спросил:

— А она это может сделать до завтрака или после завтрака?

Я сказала:

— Да, это может случиться, если будет война, но сейчас нет войны.

Он настаивал:

— Это может случиться и до завтрака, и после завтрака?

— Да.

— Тогда пусть это лучше будет после завтрака. А потом мы позавтракали, и с этим было покончено. Вот каким образом он поборол эту воображаемую картину. Для безопасности он выторговал себе туго набитый живот.

— Ну и ладно, пусть это лучше будет после завтрака. Это типично для современного человека: он подкрепляет свое тело, чтобы легче вынести любое испытание. Так поступает солдат. Солдат на передовой научается жить минутой и спасаться таким образом от страха смерти. Этому в наше время учит общество. Очевидно, что существует огромная разница в отношении к смерти у сегодняшнего ребенка и вчерашнего. Сегодняшние подростки гораздо больше боятся безработицы, чем смерти: они рискнут жизнью ради удовольствия, зная, что рискуют, потому что, как мне кажется, у молодых есть потребность рисковать, а делать это с пользой или просто ради игры






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.