Мансоу, сын Шардына

О мой Шарах! Ежели я не совсем заморочил тебе голову, прими еще

несколько плодов с дерева моих воспоминаний.

Самым ненавистным человеком был для меня Шардын, сын Алоу. Все

беды убыхов и нашей семьи я связывал с его именем. Этот святотатец

явился виновником позора и гибели моих сестер. Даже его

мученическая смерть не смогла успокоить моей жажды мести. Я

продолжал оставаться духовным кровником Шардына, сына Алоу,

чтобы и на том свете таскали его черти на штыках.

Когда я поселился в Кариндж-Овасы, меня поразило, что Мансоу,

отпрыск молочного брата моего отца, живет припеваючи. Крестьяне

отрабатывали барщину в его имении. Казалось бы, сын

государственного преступника, убийцы сераскира должен был бы, в

лучшем случае, превратиться в рядового подданного турецкого султана,

а не жить за счет других. Нет, оказывается, у знати свои законы. Бедняк

вроде меня совершит преступление – всю семью его режут под корень,

совершит подобное деяние властелин – наследникам его не мстят, сын

за отца не ответчик. И позаботились о Мансоу. Что говорить, повеса

парень, без царя в голове, но кровей-то дворянских. Нельзя же, чтобы

дворянин пахал землю. Случись такое, завтра простолюдины, чего

доброго, решат, что порядок, установленный в подлунном мире, не от

Аллаха, а всего лишь от лукавого, и прежнее почтение ко всем

представителям знати сойдет на нет.

Когда Шардына, сына Алоу, прикончили, мать Мансоу не без труда

отправила наследника во Францию. Возвращения его она не дождалась,

ибо умерла два года спустя. Бесшабашный малый, горячий норовом и

видом не дурен, занялся торговлей и, связавшись с шулерами, ночи

напролет проводил в казино. Однажды, пойманный с поличным, он

вспомнил об убыхах и объявился в Кариндж-Овасы. «Я ваш дворянин, –

напомнил он людям. – Прошу любить и жаловать». Его признали – рады

вашей милости! – и повиновались.

Э-ех, убыхи, убыхи, как ни учила их жизнь, а старинная закваска сидела

в них прочно. Склонили шеи, а на склоненные шеи ярмо надеть

недолго. Да и власти расщедрились, отвели ему землю с лихвой: живи,

мол, правь, наслаждайся. Приобретя опыт в махинациях, занялся

новоявленный верховод убыхов перепродажей хлопка. Дела у него

пошли, и вскоре этот голодранец сколотил состояние. Дом его на сто

верст в округе первым сделался на зависть самому Али Хазрет-паше. На

соплеменников, их нужды и заботы Мансоу, попросту говоря,

поплевывал. Его интересовало только одно – чтобы они ишачили на его

земле и не отлынивали от наследственной повинности. Яблоко от

яблони недалеко падает: повадки и пристрастия отца перенял он с

плотью и кровью. Я как мог сторонился шардыновского потомка, но

Сит занемог, и пришлось мне раз в неделю выходить за него на поле

Мансоу, то скот пасти, то мотыгой орудовать. Помню, между убыхами

и джамхаса-рами вспыхнула очередная распря. Пропал у их

предводителя Джавад-бея десяток баранов. Он подал жалобу вали:

дескать, баранов убыхи зарезали. Трех убыхских парней взяли под

стражу, учинили им допрос, но улик не было, и подозреваемых, на

всякий случай отхлестав плетьми, отпустили. Джавад-бей пришел в

ярость: как так, бараны пропали, а похитителей не оказалось? И погнал

он табун верблюдов на наши поля. Убыхи открыли пальбу по

верблюдам и погонщикам. Началась перестрелка. Суток трое летели

пули с обеих сторон. А между тем глядим: Джавад-бей в

сопровождении верховых из охраны скачет в гости к Мансоу, сыну

Шардына. Сидят пируют, наслаждаются, пьют за здоровье друг друга и

похваляются, сколько люди одного ухлопали людей другого.

Старики, собравшись в доме Сита, ничего лучшего придумать не могли,

как поручить мне отправиться к Мансоу и заклинать его, чтобы он

договорился с Джавад-беем о прекращении кровопролития.

– Нашли кого посылать, – сопротивлялся я.

316/383

– Ваши отцы были молочными братьями, – напомнили они, – больше

идти некому.

Пусть, дад Шарах, так везет твоим врагам, как мне повезло с этим

поручением стариков. Я отворил железную калитку в воротах,

украшенных какими-то замысловатыми чудовищами. Как из-под земли

вырос караульный.

– Чего тебе надо?

– Меня зовут Зауркан Золак. Я родственник хозяина, и у меня есть к

нему дело.

– Родственник, говоришь? Зауркан Золак? Рот порвешь, пока

выговоришь имя твое – Зауркан Золак! Что-то я не слышал о таком

родственнике.

И, ощупав меня подозрительным взглядом с ног до головы, страж

скомандовал:

– Кругом, дурень! Шагом марш!

– Гляди, как бы тебя не взгрел хозяин твой за такое обращение с

близким ему человеком.

– Занят господин! Знатные гости у него, не чета тебе, оборванец! Али

Хазрет-паша и французский генерал пожаловали. Проваливай! Кому

сказано, пошел прочь!

Что мне оставалось делать? Потоптался на месте и поплелся домой.

Когда огибал ограду, со стороны двора послышался веселый говор.

Прильнув к прутьям железной ограды, я увидел четверых мужчин.

Впереди стоял улыбающийся Мансоу. Чтобы угадать это,

проницательности не требовалось: уж очень он походил на Шардына.

По левую руку от него раскуривал чубук кряжистый, как бочка, турок в

сверкающих эполетах. «Али Хазрет-паша», – смекнул я. Справа с

317/383

тросточкой в руках, сверкая знаками отличия, что-то громко на языке,

которого я не знал, выкрикивал сухопарый господин. «Видать, это и

есть французский генерал», – подумал я. А чуть поодаль стоял высокий,

в белом бурнусе, Джавад-бей. Таким его и раньше описывали мне

очевидцы.

Мужчины уселись за столик, на котором стояли фрукты, щербет и

орехи. «Сладко живут, лихоимцы, – мелькнуло в моей голове. – Только

петушиных боев им не хватает». И тут, как по волшебству, явились двое

слуг с петухами. Выпустили птиц. Красный петух остервенело кинулся

на белого кочета. Налетел, сцепились так, что пух полетел, а потом

отпрянули друг от друга. Взъерошенные, с распущенными крыльями,

поточили клювы о землю и пригнули к ней головы. Помигивая веками,

с минуту зло наблюдали друг за другом и снова ринулись в бой.

Раскровавили гребни. В клюве каждого торчал пух, у красного петуха

белый, у белого – красный. Гости и хозяин умирали со смеху и

подзадоривали драчунов, свистели, кидали в них орехами.

Мне стало тошно. Оттолкнувшись от прутьев ограды, сжимая кулаки, я,

от греха подальше, поспешил прочь.

«Нас стравливают с соседями, как этих петухов, – размышлял я по

дороге. – Птицы схлестнулись – им смешно, люди дерутся – им опять

же забава, развлечение, даже выгода: враждуйте, темные, нам от

раздоров ваших спокойнее».

На следующий день, проведав, что гости уехали, я вновь появился у

железных ворот, будь они прокляты! Открыл калитку, и другой

стражник, сменивший предыдущего, спросил:

– Чего надо?

Я объяснил, что хочу видеть Мансоу, сына Шардына, молочного брата

отца моего.

318/383

– Видишь, конь под седлом? Хозяин на охоту собирается. Не до тебя

ему!

– Я его ненадолго задержу. Всего два слова сказать желаю.

– Не могу пропустить! Велено никого не пропускать!

Пока я препирался со стражником, во двор с балкона спустился Мансоу,

сын Шардына. На ногах сапоги выше колен, на голове соломенная

шляпа, двустволка за плечом.

Я был в архалуке, черкеске и при кинжале. Заметив незнакомца в

странной для турецких обычаев одежде, он подошел ко мне.

– Добрый день! – приветствовал я его по-убыхски.

Вместо того чтобы ответить на приветствие приветствием, он спросил

по-турецки:

– Кто такой?

– Приглядись, может, вспомнишь!

– Недосуг мне приглядываться!

– Я Зауркан Золак. Наши отцы были молочными братьями.

– А-а, Мухтар мне говорил о тебе... – И, заматывая плеть вокруг

голенищ осклабился. – Тот самый, что зарезал знатного пашу...

– Не единственный случай в нашем роду, – не удержался я, намекая на

то, как его отец пристрелил сераскира... – Помилован по манифесту.

– Манифест, говоришь. При чем тут манифест? Ты убийца, и на руках

твоих кровь... – Мансоу, сын Шардына, поморщился.

– Не по своей нужде я пришел...

319/383

– Говоришь, мы в родстве?

– Бабушка моя была кормилицей твоего отца.

– О господи, когда это было! Быльем поросло то время. Что тебе от

меня надо?

– Извини, что задерживаю тебя, но знай, что я лишь по средник.

– Между кем?

– Тобой и твоими соплеменниками.

Мансоу, сын Шардына, насторожился:

– А что пожелали мои соплеменники?

– Чтобы ты договорился с Джавад-беем о прекращении вражды. Кровь

льется в три ручья...

– Тебе ли сожалеть о пролитой крови... Пусть убыхи прекратят кражи, и

все кончится само собой. Так и передай тем, кто послал тебя.

Давая понять, что разговор окончен, он направился к оседланному коню

и, сделав несколько шагов, обернулся:

– В какие дни ты у меня работаешь?

– По понедельникам и вторникам.

– Ты вспомнил имя моего отца. В честь этого я освобождаю тебя от

одного дня. Выходи на работу только по вторникам. А сегодня, раз уж

пришел, подсоби прислуге. Эй, Хасан, покажи ему, что делать!

И, сев на коня, выехал на большую дорогу, где скрылся в облаке пыли.

«Почему я не сломал себе ноги, когда направлялся в этот злосчастный

двор?» – сплюнул я в сердцах.

320/383

Тот, кто именовался Хасаном, черноглазый детина, заросший густой

щетиной, подвел меня к груде дров и указал на топор:

– Поплюй на ладони и принимайся за дело!

Когда я кончил колоть дрова, этот же буйвол Хасан повел меня в сад и

подал грабли:

– Убери сено!

Солнце стояло в зените. В моем животе послышалось голодное урчание.

Я мечтал об одном: оказаться по ту сторону ворот. Но вновь появился

толстомордый Хасан и потащил меня на псарню:

– Надо собак искупать. Закати рукава, а я буду поливать из кувшина.

Чего только мне не приходилось делать, но купать собак... этого еще не

доводилось. Одет я был, как подобает истинному сыну гор, и чресла

мои опоясывал кинжал. Чтобы черт побрал всех сук и кобелей! Сроду

не притрагивался к ним, а тут – купать!

– Ты что, оглох, что ли? Закатывай рукава, бродяга! – заорал

толстомордый.

Я возмутился:

– Не могу!

– Чтобы тебя чума сразила! Как это – не могу?

И сжал кулак. Но не тут-то было. Я выхватил кинжал, и шестипудовый

Хасан, родственники которого нажили бы грыжи, придись им нести его

на кладбище, стал легче бабочки, долетел до дверей кухни и словно

провалился в нее. А я поспешил покинуть этот двор – да наполнится он

грабителями! – и вышел на дорогу.

321/383

Больше всего злила меня моя бабка, похороненная в далекой убыхской

земле. «Чтобы сквозь кости твои пророс чертополох! – проклинал я ее в

душе. – Когда ты, бестолковая, купала своего воспитанника и вместо

воды наливала в таз молоко, как только твои руки не отсохли? Купала

его в молоке, а теперь его ублюдок сын заставляет меня купать собак!

Будь он проклят со всеми его псами!»

В моем по-собачьи впалом животе появилась боль, то ли от голода, то

ли от злости на собственную покойную бабку. Чем дальше оставалась

усадьба Мансоу, сына Шардына, тем безбрежней становилось море,

разделявшее нас с ним. «Только бы не встречать его больше никогда!» –

мысленно взмолился я.

322/383