Конец нашего жреца

Наступил четверг, день, которого мы, пожилые, ждали с замиранием

сердца. Небо темнело от осенних низких туч, неприютно мчавшихся

куда-то вдаль. В воздухе запахло дождем, но еще клубилась пыль на

дороге. Отары, принадлежавшие джамхасарцам, спустились с гор и

норовили подобраться к нашим полям. Убыхские дозоры,

вооружившись, постреливали накануне ночью в сторону кочевников, а

те, в свою очередь, палили по часовым.

Рано утром, как было мне велено, я поднялся на холм, чье темя венчал

худосочный граб, посаженный в год появления убыхов в Кариндж-

Овасы. Очевидно, почва не подходила для его жизни, и потому вырос

он убогим и жалким. Под неказистым деревцем в глубине каменной

ниши покоилась ястребиноликая Бытха. Я стоял напротив нее и все не

решался начать трубить. «Разве под силу мне, чья грудь уже слаба,

набрать столько воздуха, – думал я, – чтобы, дунув в трубу, подать

громогласный зов, который услышали бы сотни людей?» Но выхода не

было. И, прильнув губами к мундштуку трубы, я извлек себе на

удивление из ее огненного горла протяжный звук. Уверовав в свою

силу, я продолжал трубить. Вначале лицо мое было обращено на восток,

потом я обратил его в противоположную сторону, не отнимая трубы от

губ. Вскоре север был у меня за спиною, а затем за спиною оказался юг.

Я трубил и трубил. Переводил дыхание и снова дул в трубу. Кровь

стучала в висках. В горах эта труба звучала по-иному. Там, откликаясь,

вторили ей горы, а ветер, дующий с моря, не позволял звуку покинуть

гнездовье эха. А здесь, казалось, ее призывный голос тягуче ударялся о

низкие тучи и угасал в них, как в войлоке. Начался дождь. Я напрягал

легкие, дул в трубу, и на лице моем капли пота сливались с каплями

дождя. Труба не пела, а издавала гудки, как пароход, взывающий о

помощи.

Я изнемог и присел под деревцем, положив трубу по правую руку.

Накрапывавший дождь прекратился, и сквозь клочковатые тучи

выглянуло солнце. Сход должен был состояться в полдень, и у меня

оставалось время, чтобы пойти домой и возвратиться к назначенному

часу. Но мне хотелось посидеть в одиночестве, предаваясь раздумьям. И

я остался.

Дошел ли зов трубы до убыхов? Каким мыслям предаются они сейчас?

А если соберутся в полдень, станут ли слушать Соулаха? Душевное

смятение постепенно утихало, уступая место блаженному состоянию

покоя. Какая-то дрема охватила меня. Сквозь полусомкнутые веки я

увидел горы в дымке утреннего тумана. Заостренные хребты сверкали

первозданной белизной. А по склону, сквозь зеленое буйство чащобы,

вся в белой пене, каскадом спадая с гранитных уступов, мчалась речка

Сочи. Но вот она достигла долины и, обретая прозрачность, потекла

медленней. На донных камушках отражалось солнце. В том месте, где

русло уже, а берега выше, речка была оседлана узким мостом. Я стоял

на нем, глядел в воду и видел безбородое молодое лицо свое. Вдруг

раздался еле уловимый треск камышинки. Я оглянулся: три косули,

пугливо озираясь, спускались на водопой. Какие у них были прекрасные

глаза, отороченные длинными ресницами. Такие глаза я видел не раз у

женщин в горных селениях. Со мною моя кремневка, но стрелять жаль,

и я отодвинул от себя ружье. Почему оно такое холодное? О господи, да

это же труба... И здесь я очнулся. Передо мной лежала в желтых

подпалинах земля. Замухрышка граб, как юродивый, что-то пролепетал

мокрой листвой, и меня охватил страх. Где я был минуту назад?

Неужели заснул? Нет, нет, я даже не смыкал глаз! Но как могло явиться

мне видение, подобное сну? Или человек способен видеть сны с

открытыми глазами?

Мысли мои отвлек путник, который направлялся к подножию холма. На

всякий случай я бросил взор на небо. Нет, солнце еще не поднялось в

зенит; следовательно, если этот человек спешит на зов моей трубы, то

он опережает событие. Идет с непокрытой головой. На плечах – блуза,

на Ногах – сапоги. Вот уже я различаю черты его лица. Незнакомый!

Высок, тонок, полуседые волосы зачесаны к затылку. Приблизился и

заулыбался:

308/383

– День добрый! Удачи тебе, Зауркан. Когда бы ты знал, как я рад

сегодня! – И обнял меня.

– И тебе всех благ, незнакомец!

– Почему незнакомец? Мы прекрасно знаем друг друга! Не ты ли делил

со мной хлеб-соль, когда я жил в вашем доме?

Тут меня как осенило:

– Тагир! Клянусь святой Бытхой, ты мой названый брат Тагир!

И сам схватил в объятия поседелого мужчину, которого, страшно

подумать, более полувека назад Мата и я несли почти бережно на руках

по дороге в Осман-Кой. Он действительно жил в нашем доме, пока

Шардын, сын Алоу, заодно с собственным отпрыском не отправил его в

Стамбул. О, как горько плакала моя матушка, провожая маленького

Тагира! Мы глядели друг на друга и не могли наглядеться. Чем

пристальней я вглядывался в лицо нынешнего Тагира, тем резче

воскрешала память облик маленького Тагира. Да, да, это его нос, такой

прямой, да, да, это его глаза, такие синие.

– Встретились – и где встретились? Перед самой Бытхой. Воистину

святое место, – сказал я.

В улыбающихся синих глазах Тагира отразились тучи:

– Святое место убыхов за морем осталось... Ночью, когда я вернулся из

Стамбула домой, жена сказала мне о твоем воскрешении. Не решился в

поздний час тревожить. А утром узнал от Сита, что ты сюда направился.

Потом зов трубы услышал. Да, муж твоей тетушки прав: «Если кто-

нибудь когда-нибудь, – сказал он, – воскресал из мертвых, то это наш

Зауркан». Вернись ты после всего пережитого домой в доброе старое

время, о тебе сложили бы песни на Кавказе и пели бы их в

сопровождении апхиарцы. Но все равно для убыхов, не потерявших

себя, возвращение твое – великое событие. Привез ты им напоминание о

309/383

древней притче: «Когда горе взвалили на плечи горам – они не

выдержали этой тяжести; тогда переложили на плечи людей – и они под

ним не согнулись». Имя твое придает силу духа изнемогшим, учит

мужеству и терпению.

Он говорил, а я смотрел на него и любовался. Над широкими плечами,

словно горловина кувшина, возвышается смуглая шея, лоб чист и

высок, и единственная морщина пересекает его, как шрам. Поседевшие

усы коротко подстрижены и чуть прикрывают верхнюю губу, а брови

еще черны.

– Я рад был слышать, Тагир, от людей, что слывешь ты заступником

народа. Это похвально! Какие вести привез из Стамбула?

– Дурные вести, Зауркан! Никому нет дела до убыхов. Разброд и

безволие царят в верхах. Месяц я обивал пороги правительственных

ведомств. Никто не пожелал вникнуть в мои жалобы. С чем уехал, с тем

и вернулся. Отверженные мы...

Время приближалось к полудню.

– Как думаешь, соберется ли народ? – спросил я.

– Старейшины ходили по домам, звали людей на сход. И трубный глас

был слышен. Какая-то часть соберется, пожалуй! – отвечал он,

прохаживаясь взад и вперед по холму.

– Убыхи стали правоверными мусульманами. – Тагир кивнул в сторону

Бытхи. – Поклонение ей ушло в прошлое. Иную бы святыню следовало

иметь им...

– Какую?

– Веру в свободу! Но ей поклоняться надо, не сгибая колен и с оружием

в руках.

310/383

– Как может горстка людей воевать против целого государства?

– Горстка не может, ты прав, но верой в свободу должен проникнуться

весь обездоленный люд. Распри между племенами идут не от

человеческой природы, а от умысла власть имущих. Бедняк бедняка

всегда поймет, на каких бы языках они ни говорили. Хозяевами земли

должны быть те, кто на ней трудится в поте лица своего. Лучшее

будущее, как дети, должно рождаться от согласия.

– Наверно, согласие не в природе человека. Где есть день, там есть и

ночь; где есть богатство, там есть и бедность. Один радуется, другой

слезы льет; один – здравствуйте! – явился на белый свет, другой –

прощайте! – покидает мир. Нет, не в наших силах человеческих

изменить этот порядок, Тагир.

– Насчет жизни и смерти, дня и ночи – так, а про людей – нет. Или ты не

слышал, что в России царя скинули...

– Я не глухой...

– Инкилаб24 не сказка. Закон братства в России вступил в силу. И

господствует там не право сильных, а сила права всех народов. Твои

единоплеменники по матери – абхазцы – имеют теперь свое

государство. Глава правительства Абхазии в прошлом году посетил

Турцию...

Пойми, дорогой Шарах, в каком душевном смятении я оказался.

Пришел помолиться святой Бытхе – и вдруг слышу такие слова! И как я

ни старался представить знакомую мне с детства Абхазию иной, о

которой рассказывал Тагир, воображение мое было бессильно.

– Эхо событий, происшедших в России, докатилось сюда. Власть

султана висит на волоске... Люди и здесь придут в движение, и тогда...

– Что тогда?

311/383

– Все изменится, Зауркан. Слушай, я хочу с тобой посоветоваться.

Может, когда соберется народ, мне встать перед ним и прочитать

собственную проповедь насчет всего того, о чем мы здесь толковали...

– Как знаешь! Удобно ли? Боюсь, подставишь себя под удар. Среди

убыхов давно единства нет...

Солнце стояло над головой, и по два, по три человека к холму стали

стекаться люди. Среди них не было женщин: привился магометанский

обычай. Два парня, просунув жердь сквозь путы на ногах, несли к

подножию холма белого козленка. За ним шли старики во главе со

жрецом. Я с Тагиром спустился с холма, потому что в день молебна

никто не имел права находиться на его вершине, кроме жреца. Народу,

как я и ожидал, собралось немного. После молебна жрец заколол

жертвенного козла. Молодые парни не знали, как освежевать заколотое

животное, и за это взялся старейшина Татластан. Содрав шкуру с козла,

он разрубил мясо на куски и положил в котел. В старое доброе время

каждый род обязан был приносить в жертву козла, но теперь все

поклонники Бытхи едва смогли наскрести денег на одно

жертвоприношение.

Когда-то в таких случаях козлятину ели с широких свежих чинаровых

листьев, а здесь на десяток верст в округе даже деревьев не было,

поэтому несколько человек отправились за кукурузными листьями.

Сход представлял из себя грустное зрелище для того, кто видел на

своем веку другое. Куда подевались статные джигиты в архалуках и

черкесках, в черных папахах, с газырями на груди? Где чинные беседы

стариков и услужливое поведение молодежи? Где лихие наездники, что

после молитвенного обряда устраивали в честь него скачки? Где

девушки с косами до пят, которые в кругу скачущих коней плыли на

носках, раскинув руки, словно крылья? Где ретивые скакуны, что в

нетерпении косили глазами и рыли копытами землю, позвякивая

удилами? Один облезлый верблюд пасся поодаль. Собравшиеся,

312/383

усталые, изнуренные, переговаривались о чем угодно, только не о

святой Бытхе. Многие, увидев Тагира, обступили его и расспрашивали о

поездке в Стамбул.

Но вот Соулах в белоснежном одеянии как привидение появился на

макушке холма. В правой руке он держал лозинку, на которую были,

как на шампур, насажены вареное сердце и печень козла. От них

исходил пар. Старики у подножия холма, скинув шапки, преклонили

колени. Я последовал их примеру. К моему удивлению, и Тагир склонил

колени. «А хотел собственную проповедь произнести», – подумал я.

Большинство присутствующих как стояли, так и продолжали стоять.

Кое-кто даже курил.

– О Всемогущий Бог! – начал Соулах. Воцарилась тишина. И жрец

зыбким, немощным голосом напевно продолжал: – О святая,

ястребиноликая Бытха, покровительница и заступница наша!

Благослови нас! Отпусти грехи заблудшим и наставь их на путь

праведный. Не осуди нас за скромность жертвоприношения!

Коленопреклоненные, мы обращаем к тебе надежды наши. Услышь нас,

всемилостивая...

И едва я успел подумать, что предки, наверно, не зря считали Бытху

всемогущей, что она защищала их и помогала им, как в заднем ряду

раздался пронзительный свист. Все оглянулись. Свистел, заложив

четыре пальца в рот, человек в выцветшей одежде аскера. На него

зашикали, но он не смутился:

– Весь век молимся, а какой прок от этого! И дед молился, и отец перед

ней на коленях стоял, как паралитик, – он кивнул на Бытху, – а толку

что? Три года я во славу султана вшей кормил на Балканах и орошал

землю кровью. Вернулся – ни отца, ни матери, ни кола ни двора. Скажи,

почтенный старец, почему пресвятая Бытха оказалась такой слепой,

такой глухой, такой бессильной, что не помогла безвинному? – И,

сплюнув, махнул рукой. – Все это ложь, и больше ничего!

313/383

– Ты что, обезумел? – оскорбленный богохульством бывшего вояки, в

сердцах крикнул Сит.

– В мечети слова не скажешь, и здесь держи язык за зубами! Хватит с

нас! – огрызнулся дружок солдата.

– Замолчите, святотатцы! – крикнул старик Даут.

Но солдат и его приятель не обратили на его крик никакого внимания.

– Бытха давно почила, и ты, жрец, напрасно держишь на палке перед

ней сердце и печень козла! – бросил первый.

А второй насмешливо поддержал его:

– Или ты без твоей Бытхи сам не знаешь вкуса сердца и печени?

Начался шум и перепалка между стариками и молодыми.

– Вы что, сговорились сорвать молитвенный обряд? – потрясая посохом

в воздухе, стоя лицом к молодежи, взвыл Татластан.

Тагир стал подниматься на вершину холма, должно быть решившись

сказать людям свое слово. И в это время жрец Соулах, прервав молитву,

выронил лозину, на которую были нанизаны сердце и печень козла. И

как простыня, сорванная с веревки ветром, весь в белом, он вскинул

руки и упал перед Бытхой.

Старца подхватили на руки и отнесли домой. В ту же ночь, не приходя в

себя, он скончался.

314/383