Когда мы были дома.

Напрасно говорят, дорогой Шарах, про человека, что он способен

забыть язык, впитанный им вместе с материнским молоком. Нет, не

способен, как я не способен забыть свою мать. Хотя я знаю несколько

языков и знаю, как это нужно человеку. Я знал три языка, когда был

еще молодым. Если глядеть на море, то справа от нас, убыхов, жили

адыгейцы, а слева абхазцы. И я знаю не только абхазский, но и

адыгейский, правда, немножко хуже, но знаю. Мы все были такие

близкие соседи, что нам нельзя было не знать языки друг друга.

Убыхский язык мой родной, я везде и повсюду слышал его с самого

детства: и у нас дома, и вокруг дома, и всюду, где б я ни был. Как я могу

забыть его? Абхазский я знал от матери, адыгейский хорошо знала

бабушка, она рассказывала мне в детстве адыгейские сказки, и

скороговорки, и загадки. Помню, как она идет со мной на мельницу,

несет на голове бурдюк, полный зерна, а руки у нее свободны, она идет

и сучит шерсть. И язык у бабушки тоже не остается без дела:

рассказывает мне адыгейские сказки и прибаутки. Один раз, помню, она

остановилась и показала на муравьев, переползавших куда-то, пересекая

нашу тропинку.

– Смотри, они идут в поход. Можешь остановить их?

– Сейчас увидишь! – крикнул я и хотел наступить на муравьев, но

бабушка не позволила:

– Хочешь показать, что ты сильней муравьев? А вдруг нас с тобой

встретят в лесу всадники с оружием и убьют нас или затопчут

копытами. Разве можно убивать слабого только из-за того, что он

слабый? Ведь иногда самый маленький и слабый бывает самый умный.

И бабушка рассказала мне сказку. Наша память как цедилка: одно

проливается, а другое остается. Эта адыгейская сказка осталась, и я

расскажу ее тебе.

Был когда-то один человек, который понимал все языки – и волчий, и

заячий, и муравьиный. Однажды, идя по лесу, он нечаянно наступил на

муравья, и муравей, рассердившись, крикнул:

– Какой это дурак идет, не глядя под ноги?

Услышав это, человек поймал муравья и, положив на ладонь, с

удивлением стал рассматривать его:

– Какая у тебя большая голова!

– Это чтоб было куда прятать ум, – сказал муравей.

– А почему у тебя такая тонкая талия?

– А потому, что я живу не ради того, чтобы есть, а ем ради того, чтобы

жить.

– Сколько же ты съедаешь за целый год?

– На один год мне хватит одного пшеничного зерна, – сказал муравей.

– Хорошо. Посмотрим, хватит ли тебе на год одного зерна, – сказал

человек и посадил муравья в коробочку, бросив ему зерно пшеницы.

Через год, вспомнив о муравье, он открыл коробочку и с удивлением

увидел, что муравей съел за год только ползерна.

– Почему ты съел только ползерна? – спросил человек.

– Потому что тот глупый человек, который без всякой вины бросил

меня в эту темницу, мог вспомнить обо мне не через год, а через два, и я

на всякий случай оставил ползерна, – ответил муравей.

Я люблю эту сказку, дорогой Шарах, но, наверно, уже лет двадцать не

рассказывал ее, некому было. Наверно, я так хорошо помню ее, потому

что сам на этой длинной дороге жизни много раз напоминал себе того

32/383

маленького муравья. Правда, меня выручала из бед моя сила и

выносливость, а не ум. И наверно, если бы у меня был такой же ум, как

сила, вся моя жизнь была бы другой. Моя мать, как я уже говорил тебе,

была абхазкой, из Цебельды, из рода Шат-Ипа. Не знаю, учила ли она

меня абхазскому языку, просто я знал его с самого начала, как себя

помню. Когда я был маленьким и потом, когда стал подростком, я

иногда подолгу жил в Цебельде, у своих дядей. У них была большая

гостеприимная семья, и если я гостил у них зимой, то часто слушал

рассказы и песни знаменитых в Цебельде мастеров этого дела, охотно и

приходивших, и приезжавших в дом моих родственников.

Здесь я слышал сказание об Абрскиле, боровшемся с самим богом, и

сказание о древних богатырях – нартах. Помню, что, когда хотели кого-

нибудь похвалить за то, как он хорошо рассказывает, сравнивали его с

тем нартом, который своим красноречием заставил закипеть котел с

водой. И историю про этого нарта тоже часто рассказывали. Я слышал

ее несколько раз: как нары поспорили, кто из них самый

красноречивый, и каждый, пока говорил свою речь, подходил к котлу,

но вода в нем продолжала оставаться холодной. И только когда

заговорил самый красноречивый из них, то посредине его речи над

водой в котле поднялся чуть заметный дымок, а когда он договорил все

до конца, вода уже бурлила и кипела – так складно, так правдиво и так

справедливо он говорил.

Больше всего в доме братьев моей матери ценились хлеб-соль,

гостеприимство, а после него – красноречие.

Что-то я сегодня часто моргаю, наверно потому, что вспоминаю

ушедших.

Все, что я знал в детстве, врезано в меня, как надпись в каменную

могильную плиту. Идут года, а ни дождь, ни снег, ни ветер, ни песок не

могут стереть ее.

33/383

Не удивляйся, Шарах, тому, что я помню языки своего детства. Я бы

удивился самому себе, если бы забыл их.

А потом жизнь научила меня турецкому и арабскому, и я благодарен за

это жизни. Она была тяжелой, но и такую, какой она была, я бы не

прожил без этих двух языков. Они не сделали меня счастливым, но не

дали умереть.

Ты сказал мне вчера, что ни в Турции, ни в Сирии, нигде в других

местах не нашел больше ни одного человека, кроме меня, который

говорил бы на языке убыхов. Еще ты сказал, что и там, на Кавказе, в

стране убыхов, не осталось ни одного человека, говорящего на этом

языке. Может быть, я тебя неправильно понял, но, кажется, ты хочешь

сказать, что язык убыхов исчез, его больше нет. Но даже если ты прав,

для меня это все равно неправда.

Скажи мне: ведь ты не раз, по твоим словам, бывал в стране убыхов, она

рядом с вами, стоит лишь переехать реку Хосту и приблизиться к реке

Сочи. Я не знаю, какая она сейчас, но тогда она была широкая. Скажи

мне, разве, когда ты стоял над ней, она не разговаривала с тобой? Или

разговаривала, а ты не понял ее языка? Раз она течет, она говорит. И

перестанет говорить только тогда, когда в ее русле не останется ни

капли воды.

Наверно, когда ты ходил по стране убыхов, ты не мог не заметить там

наше святое место, где хранилась наша всемогущая Бытха, которую

одни из нас называли святыней, а другие иконой. Под высоким холмом

расстилалась зеленая поляна, а на холме стояло семь огромных дубов,

охраняя своей тенью нашу святыню. Их ветви задевали за ветви, их

листья шурша говорили друг с другом. Разве когда ты стоял там, ты не

слышал, как они говорят между собой на нашем языке? И разве ты не

видел на стволах дубов бесчисленные шрамы, оставшиеся от горящих

свечей, которые прикрепляли к ним каждой весной приходившие

поклониться Бытхе люди?

34/383

Когда я жил там у себя, в стране убыхов, я много раз слышал от старых

людей о том, что святыня в начале лета исчезает из этого священного

места, вдруг раздаются раскаты грома, и она, взлетев в небо, вся в

огненных искрах, улетает до конца лета высоко в горы, а потом снова

возвращается к себе.

Я помню, как в тот год, когда мы переселились в Турцию, не летом, как

всегда, а в середине зимы, чего никогда раньше не бывало, в морозный

вечер при ясном небе вдруг с той стороны, где была наша святыня,

раздался гром и несколько минут продолжался не затихая, и мы все,

старые и молодые, все выбежали, не понимая, что случилось, и вдруг

увидели, как по небу летит наша святыня, разбрасывая вокруг себя

искры.

Никогда еще до этого ни один убых не видел ни чтобы она улетала из

своего святилища, ни чтоб она возвращалась в него вот так – не летом, а

посредине зимы.

Все поняли, что это предвещает нам несчастье.

Видел ли ты под теми семью дубами никогда не высыхающий источник

со священной для нас водой? Если видел и стоял над ним, неужели ты

не слышал его голоса?

Еще хочу спросить тебя, был ли ты в Мацесте. Там, где течет огненная

вода? Где земля проливает горячие слезы? Неужели эта огненная вода,

вырываясь из-под земли, ничего тебе не сказала?

Но если даже ты не заметил и не услышал ничего другого, ты ведь не

мог не видеть моря, омывающего нашу страну. Разве оно не

разговаривало с тобой? Разве оно тебе ничего не сказало?

А могилы наших предков с камнями у изголовья? Это неправда, что

камни молчат, они тоже способны заговорить с тобой, если у тебя не

отсохла память, если ты способен прислушаться к тишине.

35/383

А песни тех птиц, которые живут там и не живут здесь? Их язык ты

тоже не слышал?

Нет, мой дорогой Шарах, язык не может умереть так просто, как тебе

кажется, потому что он живет не только на кончике языка человека, но

и внутри него, и не только внутри него, но и внутри воды, земли и

камня. Я верю, что там, в земле убыхов, ветка с веткой, камень с камнем

и ручей с ручьем и сейчас еще продолжают говорить на том языке, на

котором говорю я!

И мой отец, и мой дед были крестьянами. Дед умер раньше, чем я

родился, и мне рассказывали, что он был пастухом, пас скот у

дворянина и этим кормил семью. А мой отец Хамирза стал

земледельцем, выращивал просо и кукурузу и так много работал с утра

до вечера, что я помню его лежащим, когда я просыпался среди ночи, но

сидящим среди дня я его не помню.

Сначала у отца и матери родилась моя старшая сестра Айша, вслед за

ней я, вслед за мной мой младший брат Мата, а потом две младшие мои

сестры, Джуна и Куна. Они родились обе сразу и были двойняшками.

Мы до самого переселения в Турцию жили все вместе, только Айша

жила в соседнем селе, потому что вышла там замуж за крестьянина по

имени Гарун.

У нас было несколько ульев, и мы каждую осень продавали немного

кукурузы и почти весь мед и воск. Вместо этого покупали себе соль,

мыло, а главное, порох.

Когда бывала засуха или, наоборот, сильные дожди и урожай получался

плохой, мы с отцом, оставив младшего брата дома, уходили по реке

Сочи вверх по течению рубить самшит. Дороги не было, и мы, нарубив

самшита, тянули его вниз волоком на волах и, дотащив до берега,

продавали приплывшим туда турецким купцам. Они платили мало, и

36/383

при этом нам приходилось еще самим платить Шардыну, сыну Алоу, за

эти порубки в принадлежащем ему самшитовом ущелье.

Правда, мы ему платили немного, меньше, чем пришлось бы платить

кому-нибудь другому, и на это была своя причина: у нас, в стране

убыхов, так же как у тебя в Абхазии, издавна существовал обычай,

который мы считали почетным, – брать аталыков. Мы, крестьяне, брали

к себе домой на воспитание детей из дворянского рода. Иногда

крестьяне договаривались об этом еще заранее, еще до рождения

ребенка, посылали гонцами к отцу будущего своего воспитанника

самых почетных людей деревни и через них просили у дворянина дать

возможность дотронуться до его подола – это значило породниться с

ним.

Если дворянин отправлял к ним на воспитание сына и был при этом

богатым и могущественным, то они смотрели на него как на своего

покровителя и надеялись на его помощь.

Однако дворяне были в таких делах очень разборчивы. Они не отдавали

своих детей на воспитание кому попало и выбирали и взвешивали, с

каким крестьянским родом им выгоднее вступить в родство, кто им

окажется более полезен и на чью поддержку, если понадобится, можно

прочнее опереться.

Вот таким родственником нашей семьи и был дворянин Шардын, сын

Алоу, воспитанник моей бабушки. В его роще мы рубили самшит и за

это платили ему меньше, чем платили бы другому. А бывало, что и

просто посылали подарки.

А Шардын, сын Алоу, считался молочным братом не только в нашей

семье, он считался молочным братом всего нашего рода Золак, и все

члены нашего рода, если б это понадобилось, должны были встать на

его защиту.

37/383

Шардын, сын Алоу, как и все наши убыхские дворяне, жил в хорошем,

крепком доме, построенном из каштана, из отборного дерева – доска к

доске. У него была земля, и леса, и пастбища, и распаханные поля.

Жители нашей деревни пасли на его пастбищах и свой, и его скот и

сообща пахали, сеяли, а потом убирали урожай с его полей. И виноград

тоже собирали для него, выжимали вино не только себе, но и ему.

Помню, как в праздники весь наш род приносил ему подарки: козленка,

или барашка, или молодого бычка. Несли ему и орехи, и мед, и вино –

кто что мог.

Шардын, сын Алоу, остался в моей памяти воином. Во дворе у него

днем и ночью стоял наготове оседланный конь, и оружие тоже было

всегда наготове. И я не могу вспомнить, занимался ли он чем-нибудь

еще, кроме войны, грабежей и набегов.

Иногда после набегов, если они были удачные, он ехал на берег моря и

продавал там рабов купцам, приходившим на турецких кораблях и

фелюгах.

Но несколько рабов всегда оставалось у него в доме слугами: раз он их

взял в плен, они были его собственностью, он мог их и продать, и убить,

и вернуть за выкуп.

Когда у нас бывали распри между соседями или дворянскими родами –

они бывали часто, – Шардын, сын Алоу, ездил на общие сходы, где

разбирались эти распри, и мужчины из нашего рода всегда

сопровождали его туда, чтоб защитить его, если будет опасность, или

отомстить, если его убьют.

Сопровождающие менялись: один раз ехал один, другой раз – другой.

Мой отец Хамирза, как его молочный брат, ездил вслед за Шардыном,

сыном Алоу, всюду, куда бы тот ни поехал. Я слышал, что в старину, во

времена абхазского царства, наш край убыхов считался частью Абхазии,

но в мое время это было уже не так. Мы не зависели от Абхазии, и

38/383

своего владетельного князя у нас тоже не было. Среди дворянских

родов было несколько самых сильных, и они хотя и спорили между

собой из-за власти, все-таки все вместе правили нашей страной убыхов.

Но об этом я лучше расскажу тебе потом, когда буду рассказывать о

нашем несчастье.

Мой отец Хамирза был добрым и справедливым человеком Когда в

деревне возникали споры, к нему нередко обращались, чтобы он

спокойно и по справедливости рассудил спорящих. Но на войне и в

набегах он был воином смелым и беспощадным и выше всего ценил в

людях отвагу.

Меня и брата он еще в детстве учил владеть шашкой, метко стрелять и

безбоязненно вскакивать на коня.

Зимой мы ходили в горы на охоту, и стреляли, и ставили капканы, а

если выпадал большой снег, то ходили на охоту на лыжах, умели и это.

Море было недалеко, и отец брал нас с собою и туда. Мы умели и

плавать, и грести, и ставить паруса.

Убыхи выходили на своих лодках иногда на рыбную ловлю, а иногда и

за другой добычей – высаживались для грабежей на берегах Абхазии

или грабили фелюги турецких купцов, не успевших уйти в открытое

море.

Моя мать Наси после рождения младших сестер-двойняшек часто

болела, но все равно, как и в молодости, по-прежнему ничего не боялась

и ездила в Цебельду навещать своих родных без провожатых: одна,

верхом, вооруженная, взяв с собой только меня, еще мальчика. Я и

сейчас, когда закрываю глаза, вижу ее еще молодую Она была высокая

и очень стройная, а косы каштанового цвета доходили ей почти до

пяток.

39/383

Мы жили бедно, в нужде и заботах, и все-таки я вспоминаю то время

как счастливое для моей семьи. Хотя, может быть, оно мне кажется

таким счастливым еще и оттого, что впереди нас ждала такая страшная

судьба.

Сейчас мне кажется, что детство – самая короткая пора на свете: еще

вчера мы с братом считались детьми, и вот мы уже не дети, а воины,

самые молодые среди других, но уже обязанные идти в поход вместе со

всеми.

Три раза я вместе с отцом, братом и другими мужчинами из нашей

деревни участвовал в набегах. Первый набег был короткий, мы

отправились в него на юг, в Абхазию, а второй и третий были длиннее,

на север, далеко через горы. Эти набеги на север уже были в то время,

когда русский царь пошел войной на убыхов.

Война шла не год и не два, а гораздо дольше, уже не вспомню сколько,

но хорошо помню, как зиму несколько раз сменяло лето, а война все

шла и шла, и к концу ее, кроме больных и стариков, в ней участвовали

поголовно все мужчины. И особенно тяжело было летом, когда, даже

работая в поле, надо было держать при себе и оружие, и запас еды на

несколько дней пути, чтобы по первой тревоге, по первому зову явиться

готовым на место сбора. Да, дорогой Шарах, это было такое черное

время, что, наверное, самая сильная лошадь не смогла бы переплыть ту

реку крови, которую мы пролили тогда. Но сколько бы ее ни было

пролито, она все равно не принесла убыхам ничего, кроме несчастья, а

ведь самая горькая кровь – это та, которая пролита напрасно.

Мы еще не представляли себе тогда ни силы русского царя, ни числа его

солдат и еще не понимали истинных намерений турецкого султана,

который подстрекал нас на эту войну с самого ее начала. Ах, дад

Шарах, когда плакальщицы кричат и до крови раздирают себе лицо и

грудь над гробом, от этого становится легче только родственникам. А

мертвому это все равно уже не поможет. Не так ли и с моим рассказом?

40/383

И отец, и брат, и я взялись за оружие и больше уже не выпускали его из

рук до конца.

Надо сказать правду, у нас, в стране убыхов, никогда не было

спокойствия: грабежи и набеги, продажа рабов за море, в Турцию,

вражда между родами, с соседними племенами, похищение женщин и

кровная месть – все это было, и нам казалось, что и не могло быть

иначе. Но когда в опасности оказалась вся страна убыхов, мы забыли

обо всем, кроме этой опасности.

Убыхи издавна умели защищать себя от всех, кто посягал на их

свободу, – были ли это их соседи или пришельцы издалека, греки или

римляне, арабы или турки. Об одних войнах сохранились только

предания, о других помнили старики, но никто не помнил, с каких

времен каждое поколение мужчин воспитывалось как поколение

воинов. Мы просто не представляли себе, что могло быть как-нибудь

иначе и что кто-нибудь, способный держать в руках оружие, может

отказаться от этого. А когда среди нас, убыхов, появлялись такие уроды,

то мы их лишали имени и изгоняли из страны.

Всегда, даже летом, в самое горячее время года, каждая семья обязана

была по первому сигналу собрать в поход одного воина. Десять мужчин

избирали из своей среды десятника, десятники из своей среды сотника,

а сотники – тысячника. Когда в поход шло несколько тысяч человек, то

выбирали общего предводителя, такого, кто не раз видел блеск шашек,

был опытен, терпелив и храбр. После того как он бывал выбран, его

приказания становились законом для всех воинов, кто бы они ни были –

крестьяне или дворяне. Готовясь к походу, он назначал и срок, и место

сбора. Он же назначал, сколько ему нужно пеших и сколько конных

воинов. Все без исключения, кроме самого предводителя, должны были

нести на себе или везти с собой все необходимые для похода запасы:

тесто с медом, копченое мясо и копченый сыр, красную и белую соль.

Каждый должен был взять с собой по две пары чувяков из сыромятной

кожи, шерстяные ноговицы и бурку. А некоторым назначалось, кроме

41/383

всего этого, брать с собой еще пилы, топоры, лопаты, веревки на

случай, если понадобится перебрасывать через реки мосты и в холодное

время рубить шалаши для ночлега.

Перед выступлением в поход трубили в медную трубу, такую, какую ты

видишь у меня...

42/383