Стать итальянцем

Итальянец Эд — составитель списков. Повсюду — на обеденном столе, на прикроватном столике, на сиденье автомобиля, в карманах его рубашек и брюк — я нахожу сложенные листки почтовой бумаги и смятые конверты. Он составляет списки того, что надо купить, что надо доделать, перспективные планы, списки работ в саду, списки списков. Они написаны на смеси итальянского и английского, по принципу — какое слово короче. Иногда он знает только итальянское название какого-то орудия труда. Следовало бы сохранить его списки периода ремонта Брамасоля и оклеить ими ванную, как поступил Джеймс Джойс с полученными от издателей отказами. Мы поменялись привычками: дома он редко составляет список даже нужных покупок, дома всё это делаю я: и списки, и письма, и поручения по домашним делам, и особенно свои планы на каждую неделю. Здесь же у меня, как правило, нет никаких планов.

Трудно описать произошедшие в себе изменения, когда окажешься на новом месте, но перемены в другом человеке бросаются в глаза. Когда мы только начали ездить в Италию, Эд был чаехлебом. На последнем курсе университета он взял отпуск на один семестр, чтобы поучиться в Лондоне по индивидуальному графику. Он жил возле Британского музея в однокомнатной квартире без горячей воды и поддерживал свои силы чашками чая с молоком и сахаром, читая Элиота и Конрада. В Италии, конечно, эпидемия эспрессо; на каждой площади слышен свист — это выходит пар из кофеварок. Я помню, как в наше первое лето в Тоскане Эд смотрел на итальянцев, входящих в бар и монотонно произносящих: «Один кофе». В то время эспрессо для Америки был новинкой. Когда Эд пытался заказывать как итальянцы, бармены поначалу спрашивали его: «Обычный?» Они думали, что турист ошибся. Мы требуем «большие чашки чёрного кофе», как говорят итальянцы.

«Да-да, обычный», — отвечал Эд немного нетерпеливо. Вскоре он стал заказывать уверенным тоном, и его больше никто не спрашивал. Он видел, что местные жители глотают свой кофе одним махом, а не потягивают. Он заметил, какие сорта в каких барах подают: илли, лавацца, сэнди, ривер. Он начал делать замечания по поводу сливок, которые кладутся сверху. Он всегда пьёт чёрный кофе.

«Видимо, у вас сладкая жизнь, — заметил как-то один бармен, — раз вы заказываете горький кофе».

Позже Эд начал замечать фарфоровые лодочки с сахаром, которые есть в любом баре, начал понимать, что, когда бармен поставил блюдце и положил ложку, следует подвинуть к себе сахарницу и торжественно открыть её, будто совершая некую церемонию. Итальянцы сыплют в кофе невероятное количество сахара — две-три ложки с верхом. Однажды я с изумлением увидела, как Эд тоже буквально перегружает сахаром свой кофе. «Так кофе становится почти десертом», — объяснил он.

В конце лета, после второй нашей поездки в Италию, он повёз домой изделие фирмы «Павони», купленное во Флоренции. Это классическая кофеварка из сверкающей нержавеющей стали, с орлом наверху, с ручным управлением. Мне как персоне привилегированной капучино подаётся в постель. Наши гости получают свой послеобеденный эспрессо в крошечных чашечках, их Эд тоже приобрел в Италии.

Теперь он купил такую же кофеварку и для нашего летнего дома, только автоматическую. Перед тем как отправиться спать, он принимает свою последнюю чашечку этого эликсира — иногда дома, иногда в городе. Чем-то ему нравится заказывать в барах. Иногда в баре стоит красивая кофеварка фирмы «Фаема» в стиле ар-деко, иногда — шикарная «Ранчильос». Он присматривается к сливкам, один раз взбалтывает содержимое чашки и глотает залпом. Он говорит, что кофе даёт ему силы заснуть.

Второе культурное переживание, которому Эд отдаётся с удовольствием, — это вождение автомобиля. Многие путешественники считают, что опыт езды на автомобиле по Риму — это серьёзный факт биографии, ежедневные поездки по автостраде — это экзамен на смелость, а уж если ты водил машину на побережье Амальфи — считай, что побывал в аду. Помню фразу Эда: «Да, местные жители действительно умеют водить», когда он поворачивал арендованный нами «фиат» на полосу обгона, мигая поворотником. «Мазерати», который, как мы увидели в зеркале заднего вида, резко рванул вперёд, смёл нас назад на правую полосу. Вскоре Эд уже [2]позволяет себе маневрировать.

«А ты видела тот трюк? — он просто поражён. — У того типа два колеса повисли в воздухе! Конечно, у них есть свои тупицы, едущие по средней полосе, но в основном люди придерживаются правил».

«Каких правил?» — спрашиваю я, когда кто-то в такой же малолитражке, как наша, пролетает мимо со скоростью сто миль в час. Наверняка тут есть ограничения скорости в зависимости от размера машины, но за всё время пребывания в Италии я ни разу не видела, чтобы кого-то остановили за превышение скорости. Ты становишься опасным, если едешь на скорости шестьдесят миль в час. Я не знаю, каков процент несчастных случаев по стране, но думаю, что многие из них спровоцированы медленно едущими водителями (скорее всего, туристами), которые подстрекают вырываться вперёд едущих сзади.

— Ты, главное, следи. Если кто-то начнёт кого-то обгонять, а это вообще рискованно, то едущий позади обгоняющего не станет увеличивать скорость, пока тот не обгонит, — он даёт обгоняющему возможность вернуться назад. Никто никогда не обгоняет справа. Никогда. И они не пользуются левой полосой, разве только для обгона. Знаешь, как у нас дома: если кто-то решил, что идёт на предельной скорости, он может оставаться на любой полосе, на какой хочет.

— Да, но — посмотри! — они всё время обгоняют на виражах. Вот вираж, пора обгонять. Их, должно быть, научили этому в школе водителей. Могу поспорить, что в машине со стороны инструктора стоит акселератор вместо тормоза. Ты просто знай, что, если кто-то оказался позади тебя, он захочет тебя обойти — сочтёт своим долгом.

— Это понятно, но это понимает и весь встречный транспорт. И они к этому приспособились.

Эд пришёл в восторг, когда прочёл слова мэра Неаполя о вождении в этом городе: «Для водителей город Неаполь — само воплощение хаоса на дорогах». Эду это страшно нравится — он с удовольствием ехал по тротуару, когда пешеходы шли по проезжей части. «Зелёный свет, — сказал мэр, — это всего лишь зелёный свет: идите-идите, — объяснил мэр. — Красный свет — это только предположение, намёк». «А жёлтый?» — спросили его. «Ах, жёлтый. Он для веселья».

В Тоскане народ более законопослушный. Они могут рвануть с места преждевременно, но на сигнал остановятся. Проблемы возникают[3]из-за средневековых улиц, на которых по обе стороны от автомобиля остаются миллиметры и которые делают неожиданные повороты, что создает сложности для мотоциклистов. К счастью, исторические центры многих городов закрыты для транспорта, что является благом для всех, потому что так сохраняется особая атмосфера на главной городской площади. И что благотворно для моих нервов, потому что Эда привлекают извилистые, совершенно непроезжие улицы, и нам приходится часто ехать задним ходом, чтобы выбраться из таких лабиринтов, а народ останавливается и глазеет на наши мучения.

Самое сильное впечатление на Эда произвёл тот факт, что полицию посадили на машины марки «альфа-ромео». В первый же год после поездки сюда он по возвращении домой купил серебряную «GTV» в прекрасном состоянии, хотя и со стажем в двадцать один год. Я согласна с тем, что это одна из самых красивых машин на свете. За шесть недель Эд получил три талона за превышение скорости. Один из них он опротестовал. И объяснил судье, что его достают без причины. Полиция придирается к спортивным машинам, а он в данном случае никакую скорость не превышал. Судья оказался несправедливым, он посоветовал Эду продать машину, если ему не нравится эта система, и удвоил штраф.

Мы ненадолго обменялись машинами. Это была вынужденная мера: ведь Эду грозило лишение водительских прав. Я ездила на службу на его «серебряной стреле» и ни разу не получила талона за нарушения; он водил мой старый «мерседес», неласково называемый «дельта квин», и жаловался:

— Она грохочет.

— Зато она очень безопасна и тебя ни разу не остановили, — парировала я.

— Как они могли бы меня остановить в этом чуде природы?

Когда мы вернулись в Италию, он снова попал в свою стихию. Больше всего мы ездим по узким дорогам. Мы научились, отринув сомнения, сворачивать на немощёную дорогу, если направление кажется нам интересным. Обычно такие дороги во вполне работоспособном состоянии или как минимум пригодны для проезда. Бывало, что мы сворачивали с дороги, чтобы добраться до заброшенной церкви тринадцатого века, а потом, как часто бывает в маленьких городках, приходилось выезжать задним ходом. Это не проблема для того, у кого в жилах талая вода. Вот мы пятимся наверх на холм по извилистой однополосной дороге — такая перспектива приводит в восторг водителя-маньяка. Он кричит: «Тпру!» Он разворачивается, одна его рука лежит на спинке моего сиденья, другая на руле. Я смотрю вниз — вниз по прямой, — на очаровательную долину далеко внизу. Между колесом и краем дороги расстояние в несколько сантиметров.

Вниз навстречу нам едет автомобиль. Оба водителя выскакивают посовещаться, потом та машина тоже начинает пятиться; теперь мы представляем собой автоколонну идиотов. Они в красной «GTV», у Эда дома такая же. Все мы выходим из машин в том месте, где дорога расширяется, и водители долго обсуждают эту марку машины, особенно задерживаясь на обсуждении её системы зеркал, проблем с поворотным сигналом, стоимости на сегодня, и так до бесконечности.

Я расстилаю на горячем капоте «фиата» муниципальную карту, пытаясь вычислить, как нам избежать падения в это ущелье, где, судя по всему, нет никакого монастыря.

Одна из причин, по которой Эд так любит автострады, заключается в том, что на ней можно получить сразу все удовольствия. Через каждые тридцать миль нас ждёт предприятие питания с грилем. Иногда это место для короткого перекуса с баром и газовой заправкой. Другие перекрывают шоссе сводом, и в них есть ресторан, магазин и даже мотель. Эд ценит чистоту и быстроту обслуживания в барах. Он глотает свой эспрессо, часто заказывает толстую булочку с варёной колбасой. Я беру капучино, что для полудня необычно, и Эд терпеливо ждёт. Он никогда не станет притворяться в баре. Вошёл и сразу вышел. Так и полагается. Потом снова дорога, его организм заряжен энергией от выпитого эспрессо, вполне этилированного, стрелка спидометра ползёт вверх до крейсерской скорости. Paradiso — мечта жизни!

В более серьёзном отношении Эд изменился под влиянием этой страны. Вначале мы думали, что нам нужен большой участок. Но это только до тех пор, пока мы не начали расчищать землю от зарослей, пока не приступили к её обработке. В лимонарии нашлось много разных инструментов. Дома мы держим свои инструменты в сверкающей красной металлической коробке. Мы не ожидали, что у нас появятся копалка для столбчатых опор, бензопила, ножницы для подрезки живой изгороди, машинка для прополки сорняков, мотыги, грабли, уголок для подпорки дерева, серпы, косы, резаки для снятия винограда. Если бы мы немножко подумали, то поняли бы, что с нас хватило бы очищать землю, подрезать деревья, и всё. Время от времени нужно будет косить, удобрять, придавать деревьям форму. Но мы не представляли, насколько велика сила возрождения природы. Земля способна возрождаться невероятно быстро. Мой опыт садоводства привёл меня к мысли, что растения следует уговаривать. Однако плющ, фиги, сумах, акация и ежевика уговорам не поддаются. Лиана, которую мы называем сорняком зла, обвивает и заглушает всё. Её надо выкопать — целиком, вплоть до корешков размером не больше моркови; так же надо поступить и с крапивой. Просто чудо, что крапива до сих пор не заполонила весь мир. Когда её выкапываешь, даже в толстых перчатках, почти невозможно не оказаться «изжаленной». И побеги бамбука тоже постоянно вылезают из подъездной дороги. С деревьев падают ветки. Молодые оливы приходится подпирать после каждой бури. Террасы надо вспахать, потом обработать дисковым культиватором. Землю возле каждого оливкового дерева надо промотыжить, потом внести в почву удобрения. Виноград требует внимания изо дня в день. В общем, у нас образовалась небольшая ферма, и нам необходим фермер. Без постоянного ухода этот участок за пару месяцев вернётся в своё исходное состояние. Мы можем или воспринимать это как обузу, или получать от этого удовольствие.

«Как поживает Джонни Яблочное Семечко?» — спрашивает меня приятельница. Она видела Эда на верхней террасе, когда он обследовал каждое растение, дотрагивался до листьев новой вишни, собирал камни. Он теперь знает каждый падуб на участке, каждый валун, пень и дуб. Возможно, эта связь возникла за то время, пока он расчищал территорию.

Теперь он ежедневно обходит террасы. Он привык одеваться в шорты, ботинки и «бумажную облегающую рубашку» вроде обрезанной со всех сторон нижней рубашки, какие носил мой отец. Его бицепсы и грудные мышцы рельефно обтянуты, как на картинках с задних обложек старинных комиксов. Его отец был фермером, в сорок лет ему пришлось оставить эту работу и перебраться в город. Его предки родом из Польши. Я уверена, они признали бы его за своего даже издали. В Сан-Франциско он никогда не вспомнит, что надо полить домашние растения, а тут в засушливый период волоком тащит вёдра с водой к новым фруктовым деревьям, посадил особый сорт лаванды с душистыми листьями и читает допоздна о компосте и подрезке деревьев.

До какой степени мы можем стать итальянцами? Боюсь, нас всё равно никогда не примут за местных, мы слишком белокожие, и жестикуляция никогда не будет для нас естественным сопровождением разговора. Я видела, как один человек вышел из телефонной будки с трубкой в руках, потому что там ему было тесно и он не мог размахивать руками во время разговора. Многие останавливают машины на обочине шоссе, чтобы поговорить по телефону; они просто не могут говорить, держа одну руку на руле, а другую на телефоне. Мы никогда не освоим такое искусство беседы, когда все говорят одновременно. Часто из окна я вижу гуляющих по нашей дороге людей. Все говорят громко и сразу. А слушает-то кто? Просто разговор ради разговора. Посмотрев футбольный матч, мы никогда не будем разъезжать по улицам, гудя сиреной, или гонять мотороллер кругами по площади. Политика всегда будет вне наших интересов.

Сначала понятие «Феррагосто» поставило нас в тупик: мы решили, что это отпуск, и только позже осознали, что это состояние ума. Мы и сами постепенно проникаемся им. Попросту говоря, «Феррагосто, 15 августа» подразумевает вознесение физического тела и духа Девы Марии на небеса. Почему именно 15 августа? Потому что в это время так жарко, что невозможно оставаться на земле ещё один день. Купольный потолок собора в Парме отобразил вознесение Марии во славе в сопровождении толпы людей. С перспективы снизу смотришь вверх, на их развевающиеся юбки, когда они парят над полом собора. Это триумф искусства — ни на ком не видно нижнего белья. Но сам по себе этот день — всего лишь ориентир месяца, потому что более широкое значение этого слова — августовские отпуска, период интенсивного laissez-faire — неучастия ни в чём. Мы начинаем понимать, что ежедневные трудовые будни прекращены на весь август. Даже если город наводнят туристы, на дверях лучшего ресторанчика кнопками прикрепят объявление «Закрыто на отпуск», а владельцы соберут вещи и уедут в Виареджо. Деловая логика американцев не мирится с тем, что итальянцы не станут без особой необходимости загребать деньги лопатой в течение туристского сезона и не дождутся апреля или ноября, когда практически нет туристов, чтобы пойти в отпуск. Почему не станут? Потому что наступил август. Число аварий на шоссе стремительно растёт. Прибрежные города переполнены толпами отдыхающих. Мы научились в этот период откладывать в сторону все проекты, более сложные, чем консервирование джема. Или и от этого отказаться? Я собираю сливы в шляпу, сидя под деревом, высасываю сок и бросаю шкурку и косточку за стенку. По всей Италии в полном разгаре празднование Вознесения. В Кортоне устраивают большой вечер: sagra della bistecca — народный праздник бифштексов.

Воплощение прекрасного понятия sagra — народный праздник — можно воочию увидеть в Тоскане. Часто он определяется созреванием тех или иных фруктов или овощей. В каждом городке вывешивается объявление: проводим народный праздник вишен, орехов, вина, святого вина, абрикосов, лягушачьих лапок, дикого кабана, оливкового масла или озёрной форели. В то лето, ещё до августа, мы побывали в верхней части города на народном празднике улиток. Вдоль улицы было установлено восемь столов, но из-за сухой погоды улитки исчезли, и вместо них подавали телячье жаркое. На народном празднике в горном предместье мне не хватило одной цифры, чтобы выиграть ослика в вещевую лотерею. Мы ели пасту под мясным соусом для спагетти, жареного ягнёнка и наблюдали, как достойная престарелая пара — он с накрахмаленным воротничком, она в чёрном до щиколоток платье — элегантно танцевала под аккордеон.

Приготовления к двухдневному пиру в Кортоне начинаются за неделю. Служащие Городского совета строят в парке огромную решётку-гриль — это каменный фундамент высотой до колена, сверху устанавливают железные грили, вроде ям для барбекю, какие я видела у себя дома. Этот гриль используется позже в том же году для городского празднования осенних белых грибов. (Кортона известна в мире самой большой сковородой для зажаривания грибов. Я никогда не была на этом празднике, но представляю себе, как по всему парку разносится вкусный аромат белых грибов.) Под деревьями расставляют столы на шесть, восемь, двенадцать персон и украшают парк лампочками. Небольшие будки для обслуживающего персонала ставят возле гриля, потом из сарая выносят будку билетной кассы, стирают с неё пыль и водружают у входа в парк. Прогуливаясь мимо, я замечаю в сарае горы угля.

Парк, обычно закрытый для автомобилей, в эти два дня открыт для удобства всех, кто прибудет на народный праздник. Что вовсе не хорошо для нашей дороги, которая соединяется с парком. Машины движутся непрерывным потоком с семи утра, а потом с одиннадцати вечера. Мы решили пойти туда по римской дороге, чтобы не попасть под тучу белой пыли. Нам машет сосед — он среди прочих добровольцев жарит мясо на гриле.

Большие бифштексы шипят над огромным слоем раскалённых углей. Мы встаём в длинную очередь, получаем свои гренки и тарелки с салатом и овощами. У гриля наш сосед натыкает для нас на вилки два огромных бифштекса, и мы, пошатываясь, бредём к столу, уже почти занятому. Кувшины с вином странствуют вдоль всего стола. Явился весь город. И, как ни странно, туристов тут нет, только за одним длинным столом сидят приезжие из Англии. Мы не знаем тех, с кем оказались по соседству. Они из Аквавива. Две супружеские пары и трое детей. Девочка в откровенном восторге грызёт кость. Два мальчика, как положено воспитанным итальянским детям, сосредоточенно пилят свои бифштексы. Взрослые выпивают за наше здоровье, и мы отвечаем им тем же. Когда мы говорим, что мы из Америки, один мужчина спрашивает, не знаем ли мы его тётку и дядю из Чикаго.

После обеда мы ходим по городу. На Ругапиане толкучка. Бары переполнены. Нам удаётся раздобыть мороженое с лесным орехом. Группа подростков, рассевшись на ступенях Городского совета, что-то распевает. Три малыша бросают петарды, потом безуспешно пытаются сделать вид, что они ни при чём, и буквально складываются пополам от хохота. Я жду возле бара, слушая пение ребят, пока Эд протискивается в бар, чтобы выпить порцию своего любимого чёрного эликсира. По пути домой мы снова проходим через парк. Уже почти десять тридцать, гриль всё ещё дымится. Мы видим соседа: он обедает со своими пышнотелыми женой и дочерью в группе друзей.

— Давно ли в городе отмечают этот народный праздник? — интересуется у них Эд.

— Всегда, — отвечает Плачидо.

Учёные считают, что первое празднование Дня Марии состоялось около 370 года нашей эры. Значит, это обычай такой же древний, как сам город Кортона. Но вполне возможно, убиение белой коровы и раздача бифштексов из неё в честь какого-то божества уходит корнями в ещё более отдалённое прошлое.

После Феррагосто город несколько дней пребывает в необычайном покое. А также все, кто приехал в город. Владельцы лавок сидят у дверей своих заведений, читая газету или рассеянно глядя окрест. Если вы что-то заказали, ждать раньше сентября не стоит.

Наш сосед, специалист по грилям, работает сборщиком налогов. Мы знаем, в какое время по утрам он проезжает на своей «веспе» мимо нашего дома, когда приезжает на ланч, когда уезжает после сиесты и когда возвращается домой вечером. Я начинаю представлять себе его жизнь в идеальном свете. Иностранцам легко идеализировать, романтизировать, видеть стереотипы и слишком примитизировать местных жителей. Мужчине, который, шатаясь, бредёт по дороге, после того как этим утром на рынке разгрузил коробки, легко приписать амплуа Городского Пьяницы, если подбирать актёрские амплуа. Сгорбленная женщина с иссиня-чёрными волосами известна как Подпольная Акушерка. Рыже-белый терьер, каждое утро посещающий трёх мясников с просьбой об обрезках, превращается в Городского Пса. Тут есть Сумасшедший Художник, Фашист, Красавица эпохи Возрождения, Пророк. Но как только знакомишься с человеком по-настоящему, его придуманный образ рассыпается в пух и прах. Вот, к примеру, наш сосед Плачидо. Он владеет двумя белыми лошадьми, он поёт, проезжая на своей «весне». Мы отчётливо слышим его голос, потому что по дороге домой он проезжает мимо наших ворот. Он заводит мотор внизу, на дороге, где склон холма переходит в горизонтальную плоскость. У него есть павлины, гуси и белые голуби. Он среднего возраста, у него длинные светлые волосы, иногда он повязывает их цветным платком. Верхом он смотрится вполне гармонично, он прирождённый всадник. Его жена и дочь необыкновенно хороши. Его мать оставляет цветы в нашем киоте, а его сестра называет Эда «тот красивый американец». Дело не во всём этом, вместе взятом, — я идеализирую Плачидо потому, что он кажется абсолютно счастливым человеком. Его любят все в городе. «A-а, Плари, — говорят кортонцы. — Вы живёте по соседству от Плари». Когда он идёт по городу, изо всех дверей слышатся приветствия. У меня такое ощущение, что он мог бы жить в любую эпоху; он не зависит от времени здесь, в своём каменном доме на террасе с оливковыми деревьями, в своём мирном царстве. Чтобы подтвердить моё инстинктивное понимание его идеальности, этот мой сосед, образцовый с точки зрения Руссо, появился у нашей двери. На запястье у него сидит сокол в капюшоне.

Я боюсь птиц, этот страх остался с какого-то забытого происшествия в далёком детстве, последнее, чего мне не хватает — это видеть у своих дверей птицу-хищника. Плачидо пришёл с другом, они только начинают обучать сокола. Он просит разрешения попрактиковаться на нашей территории. «Я боюсь птиц», — говорю я. Но высказываться так откровенно было моей ошибкой. Плачидо делает шаг вперёд, птица ёрзает на его запястье, и он приглашает меня взять её на свою руку: несомненно, я не буду бояться, когда увижу, какое это миролюбивое создание. Эд сбегает по лестнице и встает между мной и птицей. Даже он немного испугался. Своим страхом я постепенно заразила и его. Но мы счастливы хотя бы тем, что Плачидо по-соседски доброжелательно относится к нам, иностранцам, и мы идём вместе с ним в дальний угол нашего участка. Его друг берёт птицу и отходит на некоторое расстояние. Плачидо достаёт что-то из кармана. Сокол раскрывает крылья — размах довольно внушительный — и громко хлопает ими, поднимаясь на когтях.

«Тут у меня живая куропатка. Скоро буду брать голубей с площади», — смеётся Плачидо. Друг отстёгивает изящный небольшой капюшон из перьев, и птица стрелой летит к Плачидо. Перья вихрем разлетаются во все стороны. Сокол ест быстро, и от бедной куропатки ничего не остается. Друг свистит, и сокол летит назад на его запястье и прячет голову в капюшон. Леденящее кровь зрелище. Плачидо говорит, что в Италии всего пятьсот соколов. Он купил эту птицу в Германии, а маленький капюшон для неё — в Канаде. Он должен тренировать его каждый день. Он хвалит птицу, которая теперь неподвижно сидит на его запястье.

То обстоятельство, что Плачидо увлекается таким видом спорта, не изменяет моего мнения о том, что он человек на все времена. Я вижу его на белой лошади, вижу с соколом на запястье, у него такой вид, будто он едет на средневековый турнир или ярмарку. Проходя мимо его дома, я вижу птицу, сидящую в её загоне. Строгий профиль напоминает мне миссис Хатауэй, мою учительницу в седьмом классе, а внезапный наклон головы — её поразительную способность чувствовать, когда мы бросаем записки через парты.

Я собираюсь в дорогу — лететь домой из римского аэропорта, и тут мне звонит из США незнакомая женщина. Голос в трубке спрашивает:

— А каковы издержки? Какова оборотная сторона? — Она прочла в журнале мою статью, в которой я рассказала о своей покупке дома и его реставрации. — Простите за беспокойство, но мне не с кем это обсудить. Я должна что-то делать, но не знаю точно, что именно. Я юрист из Балтимора. У меня мать умерла, и вот...

Я понимаю, что ею движет. Я узнаю желание сделать что-нибудь неожиданное со своей жизнью. «Вы должны изменить свою жизнь», — как сказал Рильке. Лично я храню, как драгоценные слитки, свои познания, собранные по крупицам за первые годы пребывания в роли временного жителя другой страны. Достаточно уже той радости, что для меня многие итальянские слова стали такими же родными, как английские: pompelmo — грейпфрут, susino — слива, fragola — земляника. Новые названия для всего. Раньше я боялась, что с распадом моего брака моя жизнь станет ограниченной. Наверное, на меня повлияли семейные предания о безропотных разочарованных красавицах прошлого, которые свели свою жизнь к скорбному рассматриванию засушенных роз в своём Всемирном атласе. И я думаю, те из нас, кто достиг совершеннолетия в период борьбы женщин за равноправие, всё равно подспудно боятся, что их свобода нереальна, что на самом деле им не дано самим определять свою судьбу. В любую минуту этого права можно лишиться. Казалось, я катаюсь на доске на большой волне и вот-вот набегающая волна замутит водную поверхность и меня смоет. Правда, я медленно учусь, но уже начала доверять богам, верить, что они не собираются отнять моё первородное право, если мне удастся построить свою жизнь себе на радость. Женщина на другом конце провода каким-то образом через университет узнала номер моего телефона в Италии.

— Что вы собираетесь делать? — спрашиваю я эту совершенно незнакомую особу.

— Вдоль побережья недалеко от Вашингтона есть острова, они всегда мне нравились. Там продаётся дом. Друзья считают, что я спятила, потому что туда надо ехать через всю страну. Но можно паромом...

— Нет никаких издержек, никакой оборотной стороны, — категорически говорю я. Водопад проблем с Бенито, финансовые заботы, языковой барьер, горячая вода в туалете, слой грязи на балках, долгие перелёты из Калифорнии — всё это ничто в сравнении с безграничной радостью владеть этим замечательным маленьким участком склона холма на краю Тосканы.

У меня большое желание пригласить позвонившую женщину в гости. Её стремление сближает её со мной настолько, что мы могли бы тут же подружиться и разговаривать допоздна. Но я скоро уезжаю. Пока я разговариваю с ней, сидящей в своём многоэтажном офисе, над крепостью Медичи поднимается полумесяц. Я вижу, что Эд там, наверху, сделал для меня скамейку под дубом: прибил доску к двум пням. Я люблю пройтись зигзагами вверх по террасам и посидеть там поздним вечером, когда долина подсвечена позолотой заходящего солнца и между длинными хребтами ложатся тёмные тени. Я никогда не была хиппи, но я спрашиваю свою собеседницу, слышала ли она когда-нибудь их старый лозунг «Лови свой кайф».

— Да, — отвечает женщина. — Я была на Вудстоке двадцать пять лет назад. Но сейчас я улаживаю трудовые споры для транснациональной многопрофильной корпорации. Я не уверена, что в их лозунге есть смысл.

— Ну, а есть ощущение перехода в сферу большей свободы? Я-то получаю невероятное удовольствие от жизни здесь. — Я не упоминаю о солнце, не рассказываю, что когда я в Сан-Франциско представляю себя тут, то всегда вижу Брамасоль залитым солнечным светом; я теперь чувствую себя пронизанной солнцем. Солнце Тосканы прогрело меня до мозга костей. Фланнери О’Коннор говорила о погоне за радостями жизни «сжав зубы». Дома мне иногда приходится это делать, но здесь радость моей жизни совершенно естественна. Дни выстраиваются один за другим так же легко, как мальчик со звенящей чашей весов в руках легко уравновешивает толстую дыню и ржавые железные диски.

Я жду, и женщина рассказывает мне, что приобрела обшитый досками дом и собственный глубоководный пирс.

Я вижу, как её голубой велосипед прислонен к сосне, как вьюнок пурпурный оплетает перила крыльца.

Плачидо вышел с дочерью со своего участка и идёт на поле. Смелая девушка! На её запястье сидит сокол. Её длинные кудри развеваются. Вероятно, я буду видеть это во сне долгими зимними ночами. Возможно, сокол прилетит ко мне в кошмаре. А может быть, я со всем этим справлюсь. Так много всего надо везти домой в конце лета. Стихотворение «Ночь» Чезаре Павезе заканчивается так:

Иногда она возвращается

в неподвижном спокойствии дня, та память

о прожитом, такая захватывающая

и поглощающая в слепящем свете.