Мартина 2 страница

У вас все в порядке? Вы ничего не повредили, когда падали с окна?

Нет! Ничего! Простите. Я не хотела вам мешать.

Вы мне вовсе не мешаете. Я рад, что вы пришли.

Он выпрямился и спокойно вернулся на кафедру. Толстяк не смог скрыть изумления. Она внимательно огляделась, чтобы увидеть, где сидит его жена. Ее не было. В этот момент Карина наклонилась к ней и шепнула:

– Марти, ты вскружила ему голову. Ты чувствуешь, как он пахнет?!

Она ничего не чувствовала. Кроме трепета, взглядов всех присутствующих на своей спине и возбуждения, смешанного с восторгом. Она твердо знала: только что произошло что-то очень важное. Она слышала его голос, но сосредоточиться на том, что он говорит, смогла только через четверть часа.

Редкая лекция бывала такой… непредсказуемой, полной удивительных перекрученных фабул. И это о семантике! Возможно, чем-то она напоминала некоторые лекции Джови. Но если последние она могла бы сравнить с интеллектуальными клипами, аналогичными клипам MTV, то его лекция скорее была похожа на концерт. До сих пор ей казалось, что нет ничего более скучного, чем семантика, которую в ее учебном заведении вела вечно обиженная пани профессор из Кракова, усыпляющая слушателей своим монотонным голосом, не говоря уже о том, что она рассказывала, а вернее, читала с заляпанных и замызганных от многолетнего употребления исписанных от руки. листочков. Даже если это было ее субъективным мнением (после того, что произошло, иначе и быть не могло), то казалось, что о семантике языка он рассказывал то как о поэзии, то как о детективном романе. А Карину занимало совсем другое. Она наклонилась к ней и шепнула:

– Слышишь? Голос у него как у Джо Кокера. Видела? Обручальное кольцо.

Немного спустя еще раз наклонилась и добавила:

– Хотя, может, это и печатка…

Но это было обручальное кольцо. Уж она-то знала точно. Заметила его, когда он подписывал регистрационную карточку вчера, сразу по приезде. С той только разницей, что вчера ей это было абсолютно безразлично. Сегодня, сейчас, в этом темном зале, когда она смотрела на него во время лекции, она обеспокоенно констатировала, что уже нет. Что теперь это важно. Ей вдруг показалось, что так думать – грех, но она чувствовала себя околдованной.

[Мариуш Маковский, с. 37–42]

Она знала: что-то должно случиться. Уже тогда, в ее комнате, когда встретились их взгляды и она более или менее сознательно позволила полотенцу упасть на пол, она уже знала. Он тоже знал. Это его обручальное кольцо было упреком и одновременно греховным, извращенным раздражителем. Она чувствовала, что делает что-то плохое, что-то такое, чего никто от нее не ожидал, и… ей это нравилось. Он никогда его не снимал, никогда о нем не вспоминал, но оно было всегда, как замок на двери, ведущей в тот мир, в который ей никогда не будет доступа. Иногда она забывала о кольце. Вытесняла его из сознания в те часы, которые они проводили вместе в гостинице в То-руни, когда они просыпались вместе среди ночи. Смотрели на город, на голубей, спящих на карнизе. Весь мир принадлежал ей, вся эта красота, его дыхание у нее на шее. Она принимала эти минуты как подарок судьбы. На свете были только они, и ничего вокруг. Иногда ночью они ходили на Вислу. Она жила в Торуни три месяца, пока работала школа, и каждую неделю открывала для себя какое-нибудь дивное место, которое наносила на карту, висевшую на стене в общежитии. Все эти места она показала ему, а потом они вместе открывали новые. На уик-энды он возвращался в Гданьск. К той, к своей. Она знала, как ее зовут, знала, как зовут его дочку. Во время очередного такого уик-энда, в конце сентября, когда он был в Гданьске, она поехала к Магде. У Магды не было каникул. Она работала в этом своем баре, где брала «уроки жизни». Тогда она плакала в подушку на постели Магды.

Чего ревешь, кретинка! Глупая, что ли? Как все блондинки, ты считаешь, что он все бросит ради тебя и будет твой? Он играет тобой, черт бы его побрал, ему ведь тридцать девять. Ты думаешь, что если он знает, о чем мечтают двадцатидвухлетние девушки, так уж он сразу такой исключительный?

Я люблю его! – кричала она сквозь слезы.

А он тебя? – Вопрос повис в пронзительной тишине комнаты.

Она никогда над этим не задумывалась, но подсознательно, видимо, решила, что это очевидно. Так же как с первого дня стала очевидной интимность в отношениях с ним. Просто в один прекрасный вечер через несколько недель после той памятной лекции он пришел к ней в общежитие, постучался, вошел в комнату и, не говоря ни слова, стал целовать ее. Ей не нужны были никакие объяснения, она не могла, а прежде всего – не хотела думать о будущем. В расчет принимались только мгновения, которые они могли провести вместе. Его чудесные прикосновения, находившие и открывавшие в ней источники наслаждения, о существовании которых она даже не догадывалась. Она забылась в сексе с ним. Совершенно. Она была такой, какой всегда хотела быть. И не была обязана ничего объяснять. Он и так все знал. Она то кричала, больно царапая его, а то снова льнула к нему и дарила нежнейшими ласками. Он никогда не засыпал раньше ее, ночи напролет они проводили в разговорах. В сущности, это он научил ее шепоту. Он раскрывал перед ней свои самые сокровенные мысли и желания. И страхи. Для него она была единственной на земле женщиной. Она полностью доверилась ему, отдалась ему целиком, не оставив места ни для чего другого. Каждое слово он произносил в самый удачный момент. Спустя неделю после знакомства он подарил ей альбом с репродукциями картин Тадеуша Маковского. Откуда он мог знать, что она любит живопись, а картины Маковского для нее что-то вроде возвращения в детство?

– Я знал, что тебе понравится. В тебе есть детское любопытство и милая впечатлительность.

Она чувствовала, что с ним она может даже не говорить. Он все и так знал. Она никогда не думала, что встретит кого-нибудь, кто будет понимать ее так хорошо. И снова поддавалась очарованию. Как и каждый день там, в Торуни.

А потом он растоптал ее душу.

В пятницу Магда поехала домой, а Томаш на весь уик-энд приехал специально к ней. В их иол-ном распоряжении было целых три дня. Мартина решила, что приготовит ужин. Такая вот деталь повседневного быта. Они вместе покоряли громадные пространства гипермаркетов, оба придирались к каждому пучку петрушки на прилавке и смеялись до слез.

Он выглядел комично с множеством сумок, но, как самый настоящий джентльмен, не позволил ей взять даже самый маленький пакет. Они вошли в комнату. Томаш с облегчением поставил пакеты на пол. И крепко прижал ее к себе.

– Спасибо, что разрешаешь мне вносить покупки в дом, – шепнул он ей на ухо.

Она замерла.

Почему ты так сказал? – Она отпрянула, чтобы посмотреть ему в глаза.

Что сказал?

Ну, о покупках.

Ты ведь сама говорила, что Анджею не позволяешь войти в комнату с сумками.

Я никогда не говорила тебе об Анджее.

Ей показалось, что мир рушится. Она поняла все. Его глаза говорили ей, что она права.

Ты читаешь мой блог, а потом делаешь вид, что прекрасно меня знаешь и понимаешь?! Что читаешь мои мысли? Лжец! Зачем? Чтобы произвести впечатление на наивную малолетку, чтобы стать чем-то исключительным, чтобы затащить ее в постель и рассказывать об этом друзьям под водку?

Это не так, Марти, совсем не так… – Он попытался обнять ее.

Она резко вырвалась:

– Уходи. Пожалуйста, уходи! Ничего не говори… Уходи!

Он вышел без лишних слов. И не вернулся. Как он посмел не вернуться?!

В ее голове больше не осталось мыслей. Там были только слезы. Ей вспомнилось, как в чате какой-то парень хотел доказать ей, что, хоть он и не красавчик, но сумеет соблазнить любую женщину. «Просто я их слушаю и говорю им то, что они хотят слышать», – написал он. Тогда она страшно возмутилась. А ведь сама точно такая. Она хотела, чтобы мужчина слушал ее, чтобы понимал ее без слов… Чтобы говорил только то, что она хочет услышать. Идиотка Слова – вот самая большая ложь, на которую мужики ловят нас. Ты думала, что встретилась с ангелом, потому что он говорит тебе все эти безумно важные слова? Глупая. Ангелы ничего не говорят, они просто существуют и не притворяются, что знают тебя. В этом нет необходимости. Они появляются, когда ты в них нуждаешься, и не ездят к жене и ребенку. Ангелы существуют только для тебя. Как Анджей.

Он все время был, ничего не просил, никем не прикидывался. Любил ее и никогда не намекал на то, как он страдает из-за ее равнодушия к нему…

Она вывалила на постель все содержимое сумки. Нашла записную книжку. Дрожа, набрала номер Анджея. Автоответчик сообщил радостным женским голосом:

– Привет. Вы позвонили Оле и Анджею. Существуют две возможности: либо нас нет дома, либо у нас сейчас нет желания ни с кем разговаривать. Оставьте сообщение, мы перезвоним.

* * *

Прошло несколько месяцев с того вечера, и если бы сегодня ее спросили, что чаще всего она тогда чувствовала, она ответила бы: отверженность. Парадоксально, но больше остальных, казалось ей, ее отвергал Анджей. Тот самый Анджей, которому она сама регулярно, по нескольку раз в неделю, давала от ворот поворот. И несмотря на это, он все время должен был быть при ней, учить для нее новые стихи, заниматься ее компьютером, замечать новые туфли или новый лак, покупать для нее книги, напоминать, чтобы она позвонила отцу, и целовать ее в шею, но только в случае, если перед этим вызовет в ней восхищение. А потом сразу забыть, что она позволила ему сделать это. Он должен был ждать.

Переживать вместе с ней эту ее зачарованность Торунью, покорно терпеть то, что она, ни слова не сказав, исчезает на весь уик-энд, а вернувшись, молчит полнедели, срываясь как ошалелая при каждом звонке телефона.

Он устал ждать.

Она даже не заметила, как он вышел из игры. В молчании постепенно гасло его присутствие. Как догорающая свеча. А поскольку ей в жизни светил мощный прожектор из Гданьска, свечи она и не заметила.

Магда только раз прокомментировала то, что Анджей уходил из ее жизни:

– Мартина, послушай, ты не должна относиться к мужику как к номеру в списке очередников на пересадку почек. Пусть он ждет, но не отключай ему диализатор. Может, он был и не совсем здоров, но ты перепутала органы. Он ждал в очереди по пересадке сердца. Твоего. К тому же, кроме сердца, у него есть и простата.

Она скучала. Вовсе не по близости или сексу. Этого в ее жизни, если не считать месяца в Торуни, и раньше было мало. Скорее по таинству пребывания вместе. По разговорам, взглядам, по нежным прикосновениям и тем моментам, когда в общежитии, в машине, на паркинге или во время прогулки по лесу они вдруг замолкали и начинали целоваться и обниматься. По напряжению, сопровождавшему такие минуты, она скучала больше всего. И меньше по тому, что происходило после.

В течение нескольких недель она верила, что все вернется. Он позвонит, она уступит его просьбам простить его. И все будет как прежде. Она продумала этот разговор в деталях, оставив на потом лишь решение, когда расплакаться – до того, как он дойдет до просьб простить его, или после.

Но он не звонил. Она постоянно срывалась к телефону, а Магда постоянно повторяла ей, что даже собака Павлова перестанет выделять слюну, если после нескольких десятков звонков не получит миски с кормом. Отруби ты себе этот хвост, Мартина!

Она вернулась к дневнику. Блог остался разговором с миром, но никак не о нем. О нем она писала для себя. Всегда, когда телефон не звонит, я знаю, что это ты…

Она ездила в Щитно. Каждую пятницу. Отец ни о чем не спрашивал. Варил грибной суп, стелил для нее постель под окном, и они разговаривали. Утром она брала Тони и шла с ним на озеро. Через три недели он сказал ей, что не будет работать в уик-энды и что Тони ждет каждой пятницы, «как алкоголик чекушки». Во время какого-то очередного приезда отец положил рядом с ее прибором на обеденном столе подарок. Новый мобильник. С новым номером, который он неумело написал фломастером на картонке, прикрепленной скотчем к цветной бумаге. В воскресенье вечером, перед отъездом, она подошла к кровати под окном, достала из сумки свой старый телефон, отключила его и запихнула под подушку.

Четверг: написать реферат

У меня на курсе есть приятель, счастливый уже тем, что родился. Ничем больше он не отличается. Невысокий, толстоватый, всегда, и зимой и летом, в огромных коричневых ботинках, он носит очки и, как говорит Магда, «сексуальности в нем меньше, чем в вешалке в прихожей». Его зовут Ремигиуш. Иногда он забегает к нам, главным образом затем, чтобы принести мне конспекты лекций. В последние месяцы он стал просто невыносим. Я не могла понять его жизненной философии. Каждый раз, как мы встречались, он казался мне клоуном на похоронах. Он доводил меня до бешенства этой своей жизнерадостностью. Он был раздражающим диссонансом. Как аноректичка, приехавшая в санаторий для людей «в теле». Я просыпалась в печали, засыпала в печали и хотела пребывать в печали. Такой вот был период. А он был апофеозом неуместной радости. Словно розовая гвоздика в петлице костюма покойника. Ко всему прочему нам предстояло вместе писать реферат о прозе Хемингуэя. Я хотела писать о Набокове, но опоздала на занятия, и остались только Хемингуэй и Ремек в качестве соавтора.

Нет более грустного типа, чем Хемингуэй. Если бы не бар Джози Рассела на Дюваль-стрит, главной улице Ки-Уэст во Флориде, он застрелился бы на десять лет раньше. В то же время нет, наверное, в мире человека более радостного, чем Ремек.

Мы всю неделю писали этот реферат. В смысле он писал, а я только поддакивала, потому что из-за моей грусти все было безразлично. Однажды он пригласил меня в столовую на обед (Магда до сих пор рассказывает об этом в своем баре: «В столовку, понимаешь, в столовку! Тут, в нашем заведении, одно пиво дороже, чем там весь обед с десертом. А на десерт – кисель. Кисель!») и рассказал о себе. Там, в этой столовке. Мать родила его в тюрьме. Прошел через детские дома от Жешова до Гижицко и от Болеславца до Щецина, зацепив Старгард Щецинский. В Старгарде кто-то обнаружил, что он знает английский. Он учил его вечерами – хотел понять, о чем поет Коэн. Он переводил письма для всего магистрата, бесплатно занимался с детьми разных шишек. Ему дали стипендию. Послали в школу. В другой город. Потом он возвратится в Старгард, чтобы ее выплатить. Эту стипендию. «Прекрасный город с прекрасными перспективами», – говорит он. Может, даже получит квартиру. Еще ему выделяют деньги на одежду. Но дама из бухгалтерии в магистрате – его знакомая, так что в рамках этой «одежды» она закрывает его счета за книги. Может ли больше повезти в жизни? Разве можно, просыпаясь по утрам, не радоваться, что ты живешь?! Я слушала его и стыдилась. Просто мне было стыдно. За свои, с позволения сказать, печали и проблемы, которые вдруг оказались пустяковыми.

С того самого обеда в столовке мы с Ремеком ходим в кино. Платит всегда он. За все. За билет, за попкорн и за мой проезд в автобусе домой. Я не хочу его обидеть, потому и соглашаюсь. Он всегда счастлив. И перед фильмом, и после фильма. Как будто ему за 20 злотых подарили два часа пребывания в другом мире.

Думаю, что Ремек проживает каждый новый день своей жизни, как ребенок, которого родители впервые взяли в Диснейленд.

С этого реферата по Хемингуэю он – единственный мужчина (Магда говорит, что мне надо сходить сначала к окулисту, а на обратном пути заглянуть к эндокринологу и сдать анализ «на гормоны»), у которого есть номер моего мобильного. Он наверняка не знает, как его восхищение жизнью помогло мне найти новый смысл своей жизни.

Понедельник: пойти помолиться

Магда не права.

Это неправда, что религия только для «исполненных панического страха наказания после смерти за грехи, содеянные при жизни». Я ей сказала это сразу по возвращении из костела в понедельник вечером. Магда не верит в Бога. Поэтому о Боге с ней надо разговаривать с учетом уважения к ее атеизму. Только тогда есть шанс.

Опять у нас была долгая дискуссия, и снова она на меня обиделась. Но только на восемнадцать минут. Магда знает это точно, потому что засекает время, сколько выдержит обиду на меня. Говорит, что чем дольше со мной живет, тем меньше становится это время.

Магда, она такая. Может сказать что-то прекрасное вроде «ты моя лучшая подруга» таким образом: «Сегодня только восемнадцать минут, Мартина».

Магда воспринимает костел скорее как институт, чем как что-то связанное с верой. Она не в состоянии отделить одно от другого. Она считает, что ксендзы должны быть так же исполнены чистоты, как «та белая круглая вафля, которую они дают». Как раз из-за этой «вафли» мы и сцепились. Поскольку я знаю, что Магде прекрасно известно, как на самом деле называется эта «вафля», я чувствую себя задетой. Она же думает, что назвать облатку «вафлей» – круто. С прошлого понедельника больше так не думает.

То есть Магда путает Церковь с приходом. Она считает, что церковнослужители должны быть чем-то вроде ангелов. А тем временем эти ангелы приходят «в цивильном прикиде» в ее бар и шарят глазами по бюстам девушек, что ее «реально опускает». Я ей говорила, что они тоже люди. Что с появлением призвания тестостерон не исчезает. Что когда они были мальчиками, у них тоже были поллюции, да и теперь, когда они стали мужчинами, им наверняка снятся эротические сны. Она засмеялась. Магда не любит, когда она смеется, а я не смеюсь. Я не смеялась. И тогда она рассказала мне анекдот. Встречаются два ксендза. Один говорит другому:

– Слушай, с таким Папой Римским мы не дождемся упразднения обета безбрачия.

Второй, грустно кивая, добавляет: – Это точно, мы не дождемся. Разве что наши дети…

И мы засмеялись вместе. Так, как нравится Магде.

Я хожу в костел только по понедельникам. Даже если это всего три раза в году, все равно это будут три понедельника. Вечером. Когда там никого нет. Тогда Бог уже отдохнул от всей воскресной толчеи. Тогда можно с Ним спокойно поговорить. То есть я сначала молюсь Ему, а потом мы разговариваем. В последний понедельник я разговаривала с Богом о мужчинах. Даже если Бог не мужчина, то все равно много должен знать о них. Ведь Он их создал первыми. Но я также знаю, что после их создания Он чувствовал своего рода неудовлетворенность и с этим настроением создал женщину.

Ну, значит, поговорила я с Богом о мужчинах и теперь уж знаю, что хорошо, на самом деле хорошо, что отец купил мне мобильник с новым номером.

Умереть на игле и без прописки

Вчера из Дома студента в кампусе «скорая» не взяла торчка.

Не взяла, потому что «скорые» не берут трупы. Приехал такой переделанный «мерседес» с грязными серебристыми шторками на окнах. Труп – это студент. Жил в ДС без прописки.

Его нашли в туалете блока комнат 205/206 и 207/208. Со шприцем, воткнутым в вену. Изучал маркетинг. Получал стипендию за успехи в учебе. Из приличной семьи. Во всех смыслах. Он мог на родительские деньги снять целую виллу в Констан-чине или Вилянове'. Но если человек регулярно «торчит», то может не хватить даже на оплату общаги. Но всегда можно найти вписку. Так было, когда учился мой отец, так же и теперь. Только во времена моего отца «субстанцией» был старый добрый самогон. Теперь это кислота. Кислоту можно купить везде, даже вахтерши в ДС знают, кто ею торгует. Впрочем, и так можно легко сориентироваться. Достаточно присмотреться, кто время от времени паркует крутую немецкую тачку на паркинге или на газоне перед ДС.

Магда была знакома с трупом. Он бывал у нее в баре. Заказывал разноцветные коктейли. Сидел с ними всегда один, молча. Оставлял чаевые больше, чем сам счет. Последний раз, когда платил, коснулся ее руки. Совершенно без повода, так просто. Никогда ничего не говорил. Магда даже не знает, какой у него был голос.

За гранью надежды

Презервативы можно купить в каждом «Реале», а если кто не любит или не доверяет немцам, то в «Жеанте». Малиновые, клубничные, супертонкие или с «удобным сборником эякулята». Нет пока еще только черных презервативов. «Потому что черный цвет стройнит», – говорит Магда. Кроме того, почти каждый конфессионально непредвзятый гинеколог пропишет таблетки, причем конфессионально правильные таблетки. То есть «противозачаточные». Несмотря на это, студентки постоянно сталкиваются с нежелательной беременностью. Даже в тех городах, где есть и «Реалы», и «Жеанты», и кабинеты гинекологов. Потом, когда уже трудно прикрыть живот даже свитером, они едут в родную деревню и на семейном консилиуме решают рожать. Дед стыдится, но поможет. Бабка плачет, но тем более поможет. Ведь она все еще помнит свою нежелательную беременность. При этом радуются, что деревня не узнает, потому что дочь не должна ходить в костел по воскресеньям, ведь сейчас она в городе на учебе. Анита была на четвертом курсе биологического факультета и на четвертом месяце беременности, когда в просторном черном свитере поехала в деревню на консилиум. Обидно то, что отвечавший за безопасность Бартек побывал в супермаркете «Жеант». Вот только презерватив порвался. Да что там презерватив, шины, и те рвутся. Анита – девушка начитанная и о таблетках, которые надо пить на следующий день, знала. Они поехали в соседний город, потому что в своем Анита стеснялась, и вместе ходили по аптекам. Было воскресенье. В одной аптеке дипломированная пани фармацевт посмотрела на нее как на проститутку, в другой ей сказали, что «это легальная аптека и подобного рода товар они не держат». В третьей, в большом рабочем спальном районе, они узнали, что такие лекарства выдаются только по рецепту гинеколога. Они не знали ни одного гинеколога, принимающего по воскресеньям. А тем более в чужом городе. Да и почти что все деньги они истратили на железнодорожный билет. Перед третьей аптекой Анита посчитала, что дни у нее были в общем-то неопасные, и они пошли на вокзал.

Два месяца назад Анита родила. Девочку. Назвали Юлей. Ребеночек вроде как бы здоровый, веселый, вот только без глазных яблок. Гинеколог говорит, что Анита, должно быть, контактировала во время беременности с кем-то, кто болел краснухой. Часто именно это вызывает генетические изменения, приводящие к недоразвитию отдельных органов. Иногда глазных яблок. В общежитии человек сталкивается с больными чем угодно. В том числе и краснухой.

Анита и Бартек – друзья Ремека. Жили с ним в том же общежитии. Теперь Анита вернулась в деревню. Ремек был весь в слезах, когда рассказывал об этом. При Магде. У нас в комнате. Ремек был крестным Юлии.

Если у ребенка нет глазных яблок, то его родители имеют право быть за гранью надежды. Так считает Ремек. Я тоже так считаю и все думаю, на что Бог намекал, допустив такое… Когда Ремек вышел, Магда сказала только «твою мать» и закрылась на весь день в своей комнате.

Она жила без мужчин. То есть рядом с ней не было таких мужчин, чей ум мог бы вызвать в ней проблеск желания, чтобы они коснулись ее. Ремек касался ее словами и своим оптимизмом. Но Ремек держался за границей прикосновения. У него для нее были только голова и сердце. У всего был свой путь. Свой план. Это неправда, что жизнь, начинающаяся семь раз в неделю чисткой зубов по утрам и кончающаяся снятием макияжа по вечерам, скучная. Как раз в таких рамках можно вести нормальную жизнь. Интересную. Полную событий. Регулярную. Пусть без всплесков, зато без ожогов и греха Коллоквиумы, экзамены, библиотека, книги. Иногда по вечерам вино. Много музыки. Она открыла для себя джаз. Гетц, Метени. Репетиторствовала, делала переводы. Вела блог. По пятницам, если не было планов на уик-энд, она засыпала в Щитно. Иногда брала туда Магду, которую можно было даже заранее не предупреждать. Лишь заслышав пароль «Щитно», Магда звонила в бар и говорила, что ее не будет ни в пятницу, ни в субботу и «поставьте за стойку эту сисястую малышку из Холидэя. Она сумеет отличить пиво от вина, и у нее всегда свободные уик-энды». И клала трубку.

Уик-энды с Магдой в Щитно всегда были праздничными. Похожими на сочельник. Магда с отцом готовили ужин на кухне. Она накрывала на стол. Потом Магда переодевалась в платье и они ужинали. Иногда после ужина смотрели на DVD привезенные Магдой фильмы. Поздним вечером шли к озеру. Тони засыпал у Магды в постели. В автобусе, когда они возвращались, Магда была задумчива и молчалива.

Мартина вспоминала Торунь как каникулярную любовь школьницы в летнем лагере. Она описала это в дневнике. Прокляла. Оплакала. Отстрадала. Остались только высохшие цветы в коробке, книги с его дарственными надписями и несколько открыток, присланных из разных стран. Единственное, с чем она не могла пока что справиться, так это возвращающееся воспоминание, как он ночью нетерпеливо искал ее, чтобы убедиться, что она рядом. И тот шепот облегчения и радости, когда он находил ее. Но она не знала, что и с этим когда-нибудь справится. Анджей…

Исчез, словно его посадили в тюрьму. Без права свиданий, но с доступом в интернет. Этого нет даже в хай-тековой тюрьме на Раковецкой. Она не знала, как он это делал, но когда она оставляла компьютер онлайн и уходила на какое-то время, когда она возвращалась, случалось, что ее программы были обновлены. И сухой файл «read me» с инструкцией, что было изменено и на что надо кликнуть, чтобы заработало. Ничего больше. Как будто он хотел сдержать данное ей слово, что будет шефствовать над ее компьютером. Она кликала, и всегда работало. «Read me», как правило, не содержал никаких нежностей, но, несмотря на это, она надеялась, что хотя бы последние строчки намекнут на возможность прочтения файла как «readme», что они принесут хоть что-нибудь от него. Пусть простое «привет». Никогда, ничего.

Все шло своим чередом. До этого вторника. Собственно говоря, до вечера понедельника. Она была уже в постели и читала «Интимную историю человечества» Зельдина. По-английски. Настоящий гимн в честь женщины. Зазвонил телефон. Было около полуночи. В это время иногда звонил он. И они предавались любви по GSM. Он в Гданьске или в Геттингене. Она здесь. Но это было давно. Кроме того, он не знал ее нового номера.

Это был Ремек. Сказал ей, что весь деканат ищет ее. Со вчерашнего дня. Дамы из деканата даже повесили объявление перед входом. Что-то типа «Разыскивается» с ее именем и фамилией. Она должна немедленно приехать. Она не смогла заснуть.

Утром, еще не было восьми, она уже была на месте. Деканатские дамы были возбуждены. Господин профессор, доктор наук из Гданьска, друг господина ректора, очаровал даму из деканата, и они пообещали ему найти ее… Из-под земли достать. Дали ей листок с номером телефона и приступили к утреннему кофе. Она купила телефонную карточку, потому что не хотела никому звонить с мобильника. Ведь каникулы давно закончились. Ее руки дрожали, когда она набирала номер. Услышав длинный гудок, она повесила трубку. Вышла из деканата. Ей надо было успокоиться. На центральной площади она зашла в кафе, заказала кофе. Заплатила официантке до того, как та принесла кофе. Вышла. Нашла автомат на ближайшей улице.

– Мартина… – сказала она в трубку. Тишина. Она ждала.

– Марти, я… понимаешь… Марти… прости меня…

Аспирант коллеги по кафедре совершил плагиат. Скопировал работу его магистранта. Немного изменил сноски и сдал эту работу в качестве своей кандидатской. Он это сразу обнаружил. Сказал аспиранту. И тогда тот достал конверт с фотографиями. Их фотографиями. Как он целует ее на пляже в Сопоте, как держит ее за руку в кафе в Торуни, как прижимает к себе под зонтиком в Гданьске. Обычный шантаж.

Он хочет пойти к декану. Потом к своей жене. По-другому не может. Если бы он поступил иначе, его бы стошнило. Но прежде он хочет сказать об этом ей. Потому что эти фотографии – часть его жизни. И ни от одной не отказывается. И что получились на самом деле прекрасные снимки. И она на этих снимках просто… Просто есть.

И что он ни ею, ни тем, что между ними было, не позволит никакому сукину сыну шантажировать его.

Никогда.

Она слушала. И вдруг на душе стало как тогда, когда он искал ее среди ночи и находил рядом с собой и, обрадованный, как ребенок, прижимался к ней. Так же. С той лишь разницей, что теперь – на улице. У телефона-автомата. Она только сказала:

– Иди к декану. Я обойдусь.

И повесила трубку.

[Рената Палька-Смагожевская, с. 59–66]

Первой реакцией была истерика. Вернуться домой, попросить отца, чтобы сторожил дверь и спускал с лестницы каждого, кто будет ее домогаться. Впрочем, так она всегда реагировала в критических ситуациях. Семейной сагой стал рассказ о том, как Мартинка разбила хрустальную вазу. В последний раз она слышала эту историю во время ужина. Отец рассказывал ее Магде, когда они приезжали в Щитно. Магда резала лук, обливалась слезами и была прекрасно румяна от жара разогретой сковородки. Неизвестно по какой причине, но ваза была предметом, окруженным непонятным почитанием. Мартинка играла трубой от пылесоса. Неожиданно включился мотор. И произошло что-то странное. Ваза рассыпалась на тысячу крошек, похожих на градинки: издала что-то вроде легкого вздоха и рассыпалась. Мартина спряталась в шкаф. Поплакав немного, она заснула в нем. Финал был таким: родители предъявили рекламацию и получили вторую, точно такую же вазу. Эксперты сказали, что таким образом хрусталь рассыпается очень редко. Один случай на десять тысяч изделий. Какой-то непонятный для простых смертных брак. Разрывается хрустальное сердце…

Ей показалось, что и у нее тоже разорвалось, во время короткого телефонного разговора.

«Мартинка, ты экзальтированная. Ничего у тебя не разорвалось, ничто не может разрываться по многу раз в год, и если что и разорвалось, то точно не сердце», – вспомнились ей слова бабушки Ядвиги, у которой она иногда проводила каникулы в Борах Тухольских.