IV. Джин

После праздника Сабана, отправляемого с наступлением весны, как в самом городе Казани, так и в соседственных Татарских деревнях, следует другой, называемый Джин. Этот последний праздник в самом городе более не отправляется, но тем охотнее торжествуют его в продолжение семи недель каждую Пятницу поселяне многих деревень Казанской Губернии, и при том под разными именами, что в 1834 году было следующим порядком: 8-го июля празднество происходило под именем Шенбера в деревне того же имени; 15-го под именем Казалджар в деревне Ульясах; 22-го Сарда и Березга в деревнях того же имени; 29-го Береза и Каракуджа в деревнях того же имени; 6-го июля Мукши в деревне Атна и вместе с сим Кушкабка в деревне большой Битаман; 13-го Биктау в деревне Сае и, наконец, 20 июля Кабак в деревне Менделей и в деревне Инзе.

Как Сабан есть праздник для мужчин, так Джин посвящен Татарским женщинам. По преданиям, начало его приписывается одному богатому Татарину, имевшему много дочерей, кои не могли найти удобного случая выйти замуж. Отец выдумал хороший способ сделать дочерей своих известными: он пригласил в Пятницу всех уважения достойных жителей своей деревни на пир, данный на поле, где, угощая наилучшим образом, показывал своих дочерей. Сим образом они нашли себе женихов, и в короткое время все вышли замуж. С того времени многие отцы ежегодно с дочерьми собирались на том месте с подобным намерением и имели желаемый успех.

Следовательно, цель сего праздника есть та, чтобы женщин, удаленных у Татар от всякого сообщения с мужчинами, сделать известнее последним. Желая узнать, как Татары празднуют это время, я ездил в Татарскую деревню Саю, отстоящую от Казани почти на 30 верст. На другой день по приезде моем Татары мылись е банях, и притом мужчины прежде женщин. Вскоре после бани я приглашен был к обеду, состоявшему из большого блюда пельменей, иначе по-татарски называемых казан-бюкмязи, из теплого молока, в котором было сварено ивишенье (особый род грибов) с зеленым луком, что у них называется гумбаша; потом подали сливки с каймаком, маленькие круглые пирожки, называемые кимак и яичницу.

Около двух часов пополудни кончилось моление, и со всех сторон начало стекаться чрезвычай ное множество людей на поле, которое в этот день назначено было местом для празднества, где собралось более 6 000 человек, пришедших в этот день из шестнадцати окруженных деревень и из самой Казани. Тут наскоро построено было также несколько лавок с пряниками, орехами и проч., но нигде не было в продаже вина. Несколько Курайчев (Татарских музыкантов) играя на самодельных скрипках, приглашали к пляске, которая позволительна у них одним мужчинам; женщины смотрели только, сидя в своих кибитках. Я удивлялся, слыша тут Немецкие и Французские танцевальные пьесы, и смотря на пляску казачка. Естественно, я старался открыть причину этой странности и узнал от самих Татар, что их собственная плясовая музыка уже более им не нравится, и что потому они предпочитают ей казачка и проч. По местам слышны были простонародные Татарские песни; прилагаю здесь одну из них в переводе.

Как прекрасен величавый, светлый месяц, так ты любезна, подобно тихой звезде вечерней.

Как красив лоснящийся соболь, так ты привлекательна, подобно остистому бобру.

Как бы лишенный света, я не могу жить без тебя, прекрасная! [20]

Один курайч запел:

я скрипку строю и струны не рвутся; к тебе почувствовал я любовь, милая, и надежда моя будь всегда крепка. [21]

Прекрасная Татарка спела в ответ:

гибок и красив стан твой, как месяц, изгибаются твои брови, светлое лице твое в сумраке вечера блистает.

Татарский Бард (Джручи) пел к своей красавице:

как ковыль твои волосы, все тело твое драгоценный камень, осыпанный базиликом [22]: сладки речи твои, как весенняя песнь соловья.

Чтобы еще более возвысить удовольствие при столь великом празднике, Татары стреляли из пистолетов; частые выстрелы, мешаясь с шумом разговоров и песен, со ржанием лошадей, с жалобным, гнусливым пением Татарок и с пиликанием Курайчев, производили странное действие. Татарские девушки были одеты в лучшие свои платья; их лица натерты густо румянами и улеплены мушками; зубы, веки и брови начернены; словом, все было употреблено, чтобы пригожество по их вкусу выказать в полном блеске. Но это удовольствие не долго продолжалось; потому что чрез три часа начали все разъезжаться, одни со стесненным, другие с полным удовольствия сердцем. На дороге я встретил веселого молодого Татарина, в великом восторге возвращавшегося от зрелища стольких красот. Он пел: «Я смотрел на милых, как коршун смотрит на свою добычу: милые смотрели на меня, как кошка, съевшая масло».