I. Гость

В этот прохладный майский вечер чорбаджи Марко, одетый по-домашнему, в халате, с непокрытой головой, ужинал имеете со своими домочадцами во дворе.

Хозяйский стол, как всегда, был накрыт под виноградными лозами между прозрачным и холодным ручьем, который, как ласточка, пел день и ночь в своем каменном желобе, и высокими кустами вечнозеленого самшита, темневшими у ограды. Зажженный фонарь висел на ветке сирени, и пахучие кисти дружески клонились над головами сотрапезников.

А сотрапезников было много.

Вместе с дядюшкой Марко, его старухой матерью и женой за столом сидела целая стайка детей, больших и маленьких; вооруженные ножами и вилками, они мгновенно опустошали все, что появлялось на столе, вполне оправдывая турецкое выражение: «На хлеб кидаешься, как на врага».

Отец время от времени добродушно поглядывал на детей, которые, пыхтя, работали острыми зубами, наполняя несокрушимо здоровые желудки, улыбался и говорил веселым голосом:

—Ешьте, детки, да растите большие! Пена, принеси еще вина!

Служанка шла к ручью, в котором охлаждалось искристое вино, наполняла большую фарфоровую миску и ставила ее на стол. Дядюшка Марко передавал миску детям, приговаривая благодушно:

—Ну, пейте, озорники!

И миска обходила всех сидевших за столом. Глаза загорались, щеки покрывались румянцем, а Марко с наслаждением облизывался. Когда жена его неодобрительно нахмурила брови, Марко, обернувшись к ней, проговорил строгим тоном:

—Пусть пьют у меня на глазах, чтоб не было для них вино приманкой… Я не хочу, чтоб они стали пьяницами, когда подрастут.

Дядюшка Марко смотрел на воспитание детей со своей собственной, практической точки зрения. Человек старосветский, необразованный, он от природы был одарен здравым смыслом, хорошо разбирался в людях и знал, что запретный плод всегда кажется слаще. Поэтому, дабы уберечь своих детей от наклонности к воровству, он доверял им ключ от денежного сундука.

—Гочо, поди открой кипарисовый ларец и принеси мне кошелек с деньгами, — говорил он иногда.

Или приказывал другому сыну:

—Сынок, вынь из шкафчика золотые и отсчитай двадцать червонцев. Дашь их мне, когда я вернусь.

И уходил.

В те времена, когда отцы обедали, дети должны были стоять в сторонке, чтобы научиться почитать старших. Но Марко всегда усаживал своих ребят за стол вместе с собой, даже когда у него бывали гости.

—Пусть учатся, как вести себя в обществе, — объяснял он, — что пользы, если они будут дичиться и теряться на людях, как Анко Распопов.

Надо сказать, что Анко Распопов прямо-таки умирал от застенчивости, когда встречал человека в костюме из черного сукна.

Вечно занятый торговыми делами, Марко только за едой видел всех близких вместе и, пользуясь случаем, довольно своеобразным способом занимался их воспитанием.

—Димитр, не протягивай руку за куском прежде бабушки; не веди себя как фармазон! [5]

—Илия, не держи нож, как мясник, не руби, а режь хлеб по-человечески.

—Гочо, что ты расстегнулся, словно деревенщина? Да снимай феску, когда садишься за стол. У тебя опять волосы отросли, как у дикаря; сходи к Ганко, пусть он тебя подстрижет, да на казацкий манер[6].

—Васил, убери ноги, — надо и другим дать место. Вот пойдем в поле, там сможешь развалиться на просторе.

— Аврам, ты кто?! Протестант? Встал из-за стола и не перекрестился!

Но подобные наставления детям Марко делал, только когда бывал в хорошем расположении духа; если же он сердился, за столом царило гробовое молчание.

Глубоко верующий и набожный, Марко всячески старался внушить своим сыновьям религиозные чувства. Каждый вечер старшие дети обязаны были слушать, как он читает вечернюю молитву перед божницей. А по воскресеньям и праздникам всем предписывалось ходить в церковь. Это правило соблюдалось очень строго. Нарушение его вызывало в доме настоящую бурю.

Однажды, великим постом, Киро должен был причащаться, и Марко приказал ему пойти на исповедь. Киро вернулся из церкви что-то слишком скоро. Надо сказать, что он и в глаза не видел священника.

—Исповедался? — спросил его отец подозрительно.

—Исповедался, — ответил сын.

—У кого?

Киро смутился, но ответил уверенным тоном:

—У отца Эню.

Он солгал; Эню был молодым священником и еще не исповедовал.

Поняв, что Киро лжет, Марко вскочил, разъяренный, схватил его за ухо, выволок на улицу и так, держа за ухо, привел в церковь, где и передал сына с рук на руки духовнику, отцу Ставри, попросив: «Батюшка, исповедай этого осла!» И остался ждать конца исповеди.

Еще нетерпимее относился Марко к тем, кто бросал учиться. Сам он так и остался неучем, но ученость и ученые люди внушали ему уважение. Марко был из числа тех патриотов, ревностных поклонников просвещения, стараниями которых Болгария за короткое время была покрыта сетью школ. Он имел лишь смутное представление о том, какую практическую пользу может принести знание землепашцам, ремесленникам, торговцам, и с тревогой видел, что окончившие обучение не получают ни работы, ни хлеба. Но он чувствовал, понимал сердцем, что наука — это какая-то таинственная сила, которая призвана изменить мир. Марко верил в науку так же, как верил в бога, — не рассуждая. Поэтому он по мере сил старался служить делу просвещения. Им владело лишь одно честолюбивое стремление — быть бессменным школьным попечителем в родном городишке Бяла-Черкве.[7]И его всякий раз избирали, так как он пользовался общим доверием и уважением. Занимая эту скромную общественную должность, Марко работал не жалея ни труда, ни времени но зато уклонялся но других должностей, сопряженных с властью и материальными благами, а особенно от службы в конаке.[8]

Когда со стола убрали. Марко встал Это был человек лет пятидесяти, исполинскою роста, слегка сутулившийся, но все еще стройный Его румяное лицо, загорелое и огрубевшее от солнца и ветра во время частых поездок по полям и ярмаркам, всегда, — и даже когда он улыбался, — казалось серьезным и холодным. Косматые брови, нависшие над голубыми глазами, придавали ему выражение строгости. Но было в этом лице что-то добродушное, честное, искреннее, неизменно внушавшее людям симпатию и уважение.

Марко сел на покрытую красным ковром тахту, стоявшую под высоким самшитом, и закурил трубку с длинным чубуком. Его домочадцы удобно расположились на домотканой подстилке у журчащего источника, и служанка принесла кофе.

В этот вечер у Марко было хорошее настроение. Он с интересом следил за возней своих румяных малышей, оглашавших двор громким хохотом. Они сбегались и разбегались, и до отца доносились звонкие вскрики, веселый смех, сердитые голоса — ни дать ни взять стая птичек, щебечущих и порхающих среди ветвей. Но вот безобидная веселая игра приобрела воинственный характер: замелькали детские ручонки, посыпались удары маленьких кулаков, раздались угрожающие крики, а затем и плач; птичий концерт превратился в сражение… Все, и победители и побежденные, побежали к отцу, кто жаловаться, кто оправдываться. Один выбирал бабушку в защитники, другой просил маму взять на себя роль прокурора. И Марко из бесстрастного зрителя превратился в судью. По праву и долгу отцовства он обязан был решать, кто прав, кто виноват. Однако вопреки судебной практике судья но захотел выслушивать ни обвинение, ни защиту, а сразу же вынес приговор: одних погладил но головке, другим надрал уши, а младших — они-то и были обиженные — расцеловал в щечки.

И все утихомирились.

Но тут, разбуженный шумом, заплакал самый маленький, спавший на руках у бабки Иваницы. Бабка стала укачивать его на руках, приговаривая:

—Спи, внучек, спи, а то турки придут и тебя заберут! Марко нахмурился.

—Ну, будет, — проговорил он, — довольно пугать детей турками! Чего доброго, трусами вырастут.

—Уж как умею, — возразила бабка Иваница. — Нас тоже турками пугали… да и как не пугать, разрази их господь! Семьдесят лет живу на свете, а, видать, до могилы покоя не найду: не дожить мне до счастливого времечка!

—Бабушка, когда я вырасту большой, — и брат Васил к брат Георги тоже, — мы возьмем нашу саблю и перерубим всех турок! — крикнул Петарчо.

—Оставьте хоть одного, внучек! Жена Марко вышла из дома во двор.

—Как Асен? — спросил ее Марко.

—Уснул; жар у него спал, — ответила она.

—И зачем только он смотрел на такие страсти?! — сокрушенно проговорила бабка Иваница. — Вот теперь захворал.

Марко слегка нахмурил брови, но не отозвался ни словом. Надо сказать, что в тот день с поля на церковный двор привезли обезглавленный труп сына Генчо — маляра, и маленького Асена, который увидел это из окон школы, затрясла лихорадка. Марко, спеша переменить разговор, обратился к детям:

—Ну, теперь сидите спокойно, послушаем, что нам расскажет ваш старший брат… Потом все вместе споете песенку. Васил, чему вас нынче учили в школе?

—Всеобщей истории.

—Так; и что же вам рассказывали из истории?

—О войне за испанское наследство.

—Это насчет гишпанцев, что ли? А ну их, они нам ни к чему… Расскажи что-нибудь о России.

—Что рассказать? — спросил мальчик.

—Например, об Иване Грозном, о Бонапарте, как он поджег Москву…

Не успел Марко договорить, как в темном углу двора что-то обрушилось, и с кровли каменной ограды посыпались черепицы. Куры и цыплята испуганно раскудахтались и, растопырив крылья, забегали по двору. Служанка, которая снимала рубашки, развешанные на веревке, закричала не своим голосом:

—Разбойники! Разбойники!

Поднялся переполох. Женщины спрятались в доме, детей и след простыл, а Марко, мужчина неробкого десятка, окинул взглядом темный угол, из которого донесся шум, и бросился в дом. Немного погодя он выбежал из другой двери, той, что была поближе к конюшне. В руках он держал два пистолета.

Все эти действия, столь же решительные, сколь и неблагоразумные, были совершены так быстро, что жена Марко не успела опомниться и удержать мужа. И лишь когда он выскочил на порог, из дома донесся ее перепуганный голос, которому вторил отчаянный лай собаки, в страхе удравшей к ручью.

В темпом углу между курятником и конюшней действительно стоял какой-то человек; но в густом мраке рассмотреть что-нибудь было трудно, тем более что Марко быстро перебежал из освещенной фонарем половины двора в темную.

Марко на цыпочках вошел в конюшню, похлопал по крупу коня, чтобы тот не пугался шума, потом посмотрел в окно, забранное деревянной решеткой. То ли глаза его привыкли к темноте, то ли ему просто показалось, но теперь он был убежден, что в углу двора, у окошка, недвижно стоит человек.

Пригнувшись, Марко прицелился и громко крикнул:

—Давранма! [9]

Несколько секунд он ждал ответа, не снимая пальца с курка.

—Дядя Марко, — послышался шепот.

—Кто тут? — спросил Марко по-болгарски.

—Дядюшка Марко, не бойтесь, я свой!

И неизвестный подошел к самому окошку. Марко отчетливо увидел его темный силуэт.

—Кто ты? — настороженно и подозрительно спросил он, опустив пистолет.

—Иван, сын деда Манола Кралича из Видина.

—Не узнаю тебя… Что ты здесь делаешь?

—Я все тебе расскажу, дядюшка Марко, — ответил пришелец глухо.

—Никак тебя не разгляжу… Откуда ты?

—Издалека, дядюшка Марко… Потом расскажу.

—Откуда — издалека?

—Из очень далекого места, — едва слышно прошептал ночной гость.

—Откуда?

—Из Диарбекира.[10]

Это слово, как вспышка молнии, осветило все в памяти Марко. Он вспомнил, что у деда Манола сын заточен в крепости Диарбекир. Дед Манол был его старым товарищем по торговым и другим, более важным делам.

Марко вышел на темный двор и, подойдя к ночному гостю, схватил его за руку и через конюшню провел на сеновал.

— Иванчо, ты ли это? Я же тебя помню мальчонкой… — тихо проговорил Марко. — Переночуй здесь, а завтра подумаем, как быть дальше.

—Благодарю вас, дядюшка Марко… Кроме вас, я никого здесь не знаю, — прошептал Кралич.

—Не о чем говорить! Мы с твоим отцом — друзья. У меня ты все равно что у себя дома. Тебя кто-нибудь видел?

—Нет, когда я вошел, на улице, кажется, никого не было.

—Вошел! Да разве так входят, сынок? Скажи лучше — вломился! Ну, не беда, сын деда Манола для меня всегда дорогой гость, а тем паче когда он идет из таких далеких мест… Есть хочешь, Иванчо?

—Спасибо, дядюшка Марко, не хочется.

—Нет, тебе надо подзакусить. Пойду успокою домашних, потом вернусь, и поговорим… обдумаем, как тебя получше устроить. Эх, сохрани тебя господь, чуть было я не наделал дел! — проговорил Марко, осторожно спуская курок пистолета.

—Прости, дядюшка Марко; сам понимаю — оплошал я.

—Подожди, я сейчас вернусь.

И Марко вышел, закрыв за собой дверь конюшни.

Жену и мать он застал полумертвыми от страха; увидев его живым и невредимым, они вскрикнули в один голос и схватили его за руки, словно боясь, как бы он опять не убежал. Марко с напускным спокойствием уверил их, что во дворе никого не нашел; должно быть, чья-то кошка или собака столкнула несколько черепиц с ограды, а глупая Пена подняла крик.

—Только весь околоток переполошили, — сказал он, убирая пистолеты в кобуры, висевшие на стене.

Домашние успокоились.

Бабка Иваница позвала служанку.

—Пена, чтоб тебе пусто было! Как напугала нас! Скорей выведи детей помочиться на синий камень.[11]

Но тут раздался громкий стук в ворота. Марко вышел во двор и спросил:

—Кто там?

—Эй, хозяин, отопри! — крикнул кто-то по-турецки.

—Онбаши! [12] — прошептал Марко в тревоге. — Надо спрятать Кралича в другое место.

И, не обращая внимания на новый стук, побежал к конюшне.

—Иванчо! — позвал он, заглянув на сеновал. Ответа не последовало.

—Уснул ты. что ли. Иванчо? — проговорил он громче. Никто не ответил.

—Эх, наверное, убежал, бедняга, — проговорил Марко, только сейчас сообразив, что дверь в конюшню была открыта. И добавил озабоченно: — Что же теперь с ним будет?

На всякий случай он еще несколько раз позвал Кралича и, не получив ответа, вернулся к воротам, в которые колотили так сильно, что, казалось, они вот-вот разлетятся в щепки.