Братишкина любовь

Ой батюшки… Говорить об этом как-то неловко даже. Но, уж коль начал, то извиняюсь заранее.
Было это давно, уже шестнадцать годочков тому. Я ещё пацан был, четырнадцать мне едва исполнилось. Городок наш, хоть довольно не маленький был уже к тому времени, а всё ещё много оставалось жилья старого, деревянного, начавшего гнить.
Нет, то - не частные, личные дома были. Они же завсегда бывают чистенькие, ухоженные, с садами-огородами, коль хозяева-то у них хорошие, толковые. А эти - государственные, поставленные на скорую руку, - заводы у нас тут надо было жильём рабочих обеспечивать, вот и тяпали-ляпали скоре-скорей, лишь бы больше, больше. А толку-то? Ставили их в тридцатых, а в пятидесятых они уже развалиаться стали. А чего уж о шестидесятых толковать?
Вот, и жили мы, что называется, под божьей милостью.
Трое нас было - мать, брат Федька, да я - Василий, - Васька значит. Отца мы схоронили, а я его и помню-то плохо. Пил он по-чёрному и допился до смерти.
Матери тяжело было, она на трёх работах работала, чтобы нас вытянуть, да не просто абы-как,
А чтобы не хуже других были, уж больно матушка наша - гордый человек, дай ей бог здоровья доброго. Федька-то на шесть годков меня старше, он, как подрос, матери стал помогать, да и меня сызмальства к самостоятельности приучили, и правельно это.
Брат в тот год с армии вернулся, отслужил честь по чести. Ему, значит, - двадцать, а мне - четырнадцать. Федька видный парень был. Он и сейчас мужик хоть куда, ну а парень был - сок. Высокий, плечистый, кудрявый.
Одна единственная комнатушка была у нас, перегороженная шкафом. По одну его сторону матушка спала, по другую - мы с Федькой. Две кровати наши стояли напротив друг друга.
И вот, помню я тот день, прямо как сейчас. Поздно уже было, спать мы с Федькой улеглись. Мать ещё чего-то по хозяйству делала, а я уже заснул. И снится мне сон. Вот уже честно вам скажу - всё, что снилось мне, накануне наяву было. Мишка-битюк с дружками своими на пустыре меня зажали и, извинясь, сосать заставляли. Они постарше меня были года на два, на три. Я отнекивался, отбрыкивался, но Мишка, всё ж-таки, разок засунул мне в рот письку свою. Я вырвался и убежал домой.
Хотел Фёдору всё рассказать, да не решился как-то. Стыдно ведь! Думал подожду, пока. Коль ещё приставать будут, тогда расскажу.
Вот, значит, и снится мне вся эта канитель. Только во сне ещё хуже было. Будто не одному Мишке-битюку я сосал, а всей его шлёп-бригаде, прости господи.
Это ж надо такое учинить, даже во сне-то! Да, долгий сон был, тяжёлый. Перед глазами так и мелькали х…и, яйца да волосня ихняя. Проснулся я среди ночи, лоб у меня мокрый был от поту. Мамка уже тоже спит…
И тут услышал я поскрипывание лёгкое. Чуть-чуть так, еле слышно. Что такое? Глянул на Федьку - темнота-то не совсем кромешная у нас была, фонари с улицы в окно светили чуток - а у него одеяло трясётся вроде. Думал, может показалось мне. Пригляделся - так и есть. Обе руки у него - под одеялом, и оно трясётся.
Я уж тогда понимал - что это значит. Дрочил Федька. И сам я уже пробовал это занятие. Но не сравнивать же четырнадцатилетнего шпингалета и двадцатилетнего парня! Ему-то уж не в такой же степени надо было как мне!
Была у него девка - Анька, но она ж ему не давала до свадьбы-то. Понятия тогда совсем другие были. У нас же все друг про друга всё знали, девчата и боялись поэтому позволять себе лишнее. А парням что делать? У них уже яйца пухнут, а жениться в двадцать лет ещё вроде рановато. Вот и тряслись ихние одеялки, как у моего Федьки.
Гляжу я, значит, на брата, а в голове звенеть начало.Так и хотелось подойти к нему, забраться под его одеяло. Я это любил делать ещё чуть ли не с пелёнок. Вот, я и решил осмелеть. В один прыжок я оказался в его кровати, он даже опомниться не успел, только проворчал:
-Чего не спишь-то, ё-моё? …
А я на этом не остановился. Откуда смелость взялась? Рукой своей, как бы нечаянно, я раз - и прикоснулся к его х…ю. Чувствую - стоит колом. Думаю, будь, что будет! Засунул руку ему в трусы и ухватил. Федька дёрнулся:
-Ты чё?
Ну, соображаю, пора в открытую говорить:
-Федь, - говорю, - ты дрочил, я видел. Хочешь, я тебе сам?
-Ты не дури давай…
А руку-то мою не убирает. Я и давай водить туда-сюда, вверх-вниз. Потом, уж не знаю, как это назвать, но словно подтолкнул меня кто-то.
Я залез под одеяло и взял в рот. Здоровый! … Едва во рту поместился. И, что интересно, не ощущал я противности, как на пустыре. Наоборот - нравилось мне, хоть смейтесь, хоть корите.
Вдруг Федькины руки взяли меня за голову и потащили вверх. Я вынырнул - глаза его горят, зашептал он тихо, чтобы мать не разбудить:
-Это кто ж тебя научил?!
-Пацаны.
-Ты знаешь, как эта херня называется?! Вафлёром хочешь быть?!
Я испугался, начал хныкать да и заложил ему всё про Мишку-битюка. Фёдор помолчал, потом говорит:
-Ладно, я завтра этим блядогномам яйца поотрываю, но чтоб ты у меня не смел этого, слышишь?
-Слышу.
-Всё. Иди спать.
-Федь, можно я с тобой останусь?
-Иди, я сказал.
-Ну хоть на пять минут. Пожалуйста…
-Ладно, на пять минут.
Лежу, пялю зенки в стенки… А у него всё торчит. Думал я, думал - не убьёт же он меня, брата родного, в конце-то концов. И решился:
-Федь…
-Чего тебе?
-Ты не спишь?
-Засыпаю. Иди к себе.
-Слушай, Федь, можно я тебе ещё немножечко пососу, а? Я больше никому никогда не буду! …

Фёдор запыхтел, но ничего не ответил. Я и опять нырнул к нему под одеяло. Как только засосал опять, так мне хорошо-хорошо стало… Сосу, сосу, сосу… А под одеялом-то душно, силушки нет! С меня уж пот льёт, уж дышать нечем стало. Федька наверное почувствовал это. Он отбросил одеяло и положил мне руки на голову. Я разошёлся, прямо как паровоз… Фёдор привстал:
-Васёк, не чмокай… Мать услышит.
-Ладно, - говорю, - хорошо тебе?
-Здорово.
Это меня ещё больше подхлестнуло. Я уж порядком устал, но заставил себя ещё работать. Федька уж тоже вспотел. Трусы мешали ему, я их стащил с него, и он стал ногами по-всякому
Выделывать - то раскинет их, то сожмёт…
Видать, от этого ему ещё лучше делалось. Чувствую, дышит он шумно, дёргаться начал, так я ртом ещё сильнее заработал. Ещё чуток, и он чуть не кричит:
-Вась, погоди… Хорош… Вынь изо рта… Да что ж ты… Ой…
Ну сами понимаете, в рот мне тут полилась сперма по научному, а по-нашенски - просто спущёнка. Тёплая такая, вязкая… Я изо рта-то его х…й выдернул, так она, родимая, в рожу мне стреляет, рожей увернусь, она - в шею, в грудь, конца и края ей не видать. Федька стонет, мне аж боязно стало:
-Федь, - шепчу, - не стони так, мать бы не услышала.
Вот ведь, кино-то какое! То он меня урезонивает, то я его. Наконец Федька отспускался, и я побежал в коридорчик наш, к умывальнику. Как глянул на себя в зеркало - едрит твою в кабанку - вся рожа залита как сметаной словно. Аж сопли висят и не капают только по причине густоты своей. Я давай умываться изо всех сил. А вода-то холодная! Спущёнку только в клей превращает, а ни хрена не смывается, собака. Не дай бог, мать в туалет встанет…
Я - хвать мыло, давай рожу свою мылить… Помню, мыло ещё в глаза попало. Короче - намучался я тогда. Мать, слава богу, не вышла. Отмылся вроде, возвращаюсь обратно, Федька всё так же и лежит, как лежал - без одеяла, без трусов своих семейных чёрных. Спит, что ли? Подошёл я и лёг прямо на него. Обнял меня руками - не спит. Заговорил со мной:
- Сильно устал?
- Есть маленько, - говорю.
- Я тебя сильно напачкал?
- Есть маленько, - отвечаю.
Это уж я с ним играть начал, образно говоря.
- Васёк, ты смотри, не ляпни кому-нибудь по простоте-то!
- Не ляпну.
- А я тебе с получки ручку куплю дорогую, какую ты хотел, помнишь?
- Не надо мне никакой ручки. Я её всё-равно через день потеряю.
- А чего ты хочешь?
- Спать с тобой до утра. И не гони меня.
Я действительно тогда хотел этого больше всего на свете. Федька надел трусы, я лёг на бок, и он обнял меня сзади. Было ещё не совсем уж поздно, я посмотрел на часы, когда возвращался из коридора - без пяти час.
Короче заснули. Думаете, всё на этом? Какой там! Слушайте дальше, коли не противно вам. А, собственно, чего противного-то? Это - жизнь наша. У кого бывает такое, у кого - нет, так у того что-нибудь другое тайное на душе имеется.
Среди ночи где-то опять я проснулся. Видно не суждено было спать-то. Отчего проснулся? Да от Федьки, от кого же ещё? Руками сжимает меня во сне, и х…й его мне в задницу упирается.
Наверное, Анька ему снится… А мне ничего, приятно. Я и давай задницей-то специально поворачивать, чтобы х…й его стоячий лучше почувствовать. Он, наверное, тоже проснулся, а может, и не спал давно:
- Вась, - говорит, - давай я тебя туда?
- Куда? - не понял я.
- Ну…, в попку.
Я как-то тогда не ожидал этого, не был готов. Да делать нечего.
- Давай, - говорю.
Встали мы из постели, чтобы не скрипела она, трусы сняли, Федька и говорит мне:
- Васёк, если будет чуток больно, ты потерпи. Но, только не пищи, а то что матери-то говорить будем? Ну, а если уж невтерпёж придёт, тогда скажи, я уж не стану.
- Потерплю, - отвечаю, - давай.
Нагнул он меня, я рукой за спинку кровати уцепился.
Начал он пристраиваться. Присел чуток, старается вправить… Не тут-то было. У него у самого ещё опыта-то в этом деле не было никакого, не говоря уж про меня, пацана.
Туда-сюда…, чувствую, залупа его упёрлась мне в дырочку и вползать стала. Боль я почувствовал.
- Больно, - шепчу ему.
Отстранился он, на ладонь поплевал, х…й смочил и - опять. Вроде, побольше залез. Ан, всё ж-таки, тяжело это было. Попка-то у меня тогда совсем маленькая была, детская, а елдёнка у него - для любой манды находка! В общем, уж и так, и сяк крутились-вертелись, а никак он, бедный, не засунет толком. И тут умишко мой мальчишеский подсказал:
- Федь, а если смазать?
- Можно, а чем?
- Маслом постным. В коридоре в шкафчике бутылка стоит.
- И то правда.
Федька сходил и принёс бутылку. Наклонил он её круто - аж на пол пролилось. Он выругался, х…й смазал и - туда. Пошло, пошло, поехало! Скользкий-то х…й сухому не ровня, да и попка моя, видать, уже расширилась за это время. Заполз в меня братишка на всю катушку, аж яйца его к моим прижались. Спросите - больно ли было мне? Да не столько больно, сколько страшновато. Всё-таки такая палка! Как бы, думаю, не повредить мне там печёнки-селезёнки всякие. А у него, видать, так хорошо пошло… Добился, чего хотел, аж дрожит весь дрожью мелкой. Руками меня то за грудь обхватит, то - за шею, за живот. Долго он меня е…ал-то! Или мне это так показалось тогда? Короче, стал я уже покрякивать. Он тогда протянул руку, взял пальцами мою пипирку и ну её дрочить. Мне сразу легче стало, а через минутку-другую чувствую - кайф этот, балдёж, по книгам - оргазм подходит у меня. А Федька всё сильней толкает. Х…й его хлюпает у меня в попке - масло ведь там. Я уж сам кончил и, чувствую, Федюня на подходе. Ой, как он застонал-то! Это было уж очень громко. Тут мать-то и проснулась. Слышим её голос:
- Федь… Вы чего там, а?
Федька от страху вынул свою елду из меня и отвечает:
- Мама…, ты спи. Я курить выходил…, задел пальцами ноги о порог. - А голос-то у него как дрожал! Ведь в это время у него из х…я спущёнка хлестала мне на задницу, да на ляжки.

Ё-моё! Опять в коридор идти! Как же я жопу-то буду мыть и ноги? … Да ещё и мать проснулась.
К счастью, мама быстро засыпает у нас. Федька сам вывел меня в коридор, нашёл какую-то старую тряпку, намочил её, обтёр меня как следует, потом сполоснул.
Заснули мы уже где-то к утру. А он, едва рассвело, вскочил и давай полы у кровати вытирать от масла. В общем, все следы скрыли.
Будете осуждать его? Или меня? Дело ваше. Только вот будущее показало, что мы с ним очень нужны друг другу.
Теперь уж мне - тридцать, а ему - тридцать семь годков. Он женился на своей Аньке, да я бобылём не остался, даже перегнал его в детях. У него - две дочки, а у меня - трое, дочка и два сына. Хаты мы поставили на другом конце городка нашего.
А с этим делом? … Да ладно уж, чего скрывать, - до сих пор бывает. Он, как выпьет малость, сразу начинает баньку топить и меня с собой тащит. А закроемся с ним в парилочке, обнимет он меня и шепнёт:

- Васятка, лучше тебя никого и нет. Я бы и жить-то без тебя не смог.
Ну, тут ещё большое значение имело то, что он оказался в окружении одних баб - жена, да две дочки. И то они отличались характерами, скажем прямо, не ангельскими.
Вот, я для него и был всегда эдакой отдушиной. И мне хорошо было - как он меня иногда в попку-то сделает, так я после этого и с бабой своей лучше сплю, она мною завсегда довольная была, никогда не жаловалась.
Ну, вот, вроде и всё. Коли надоел я кому, так вы уж простите. Одно скажу вам на последок - вы не бойтесь этого, когда ну… мужики с мужиками, или, бывает, бабы с бабами… Это даже помогает в другом, ей богу! Главное, чтобы люди дороги были друг другу, нужны в жизни нашей нелёгкой.
Ну, а когда этого много становится в жизни, да со многими людьми у одного-то, так это, конечно, негоже. Блядство ведь никого никогда до добра не доводило. Ну, всё, надоел я вам. Живите сами как хотите, а других не судите.

Конец

ДВОЕ

Он уснул, но проснулся, когда автобус вдруг выехал на ухабистую горную дорогу. Он лежал щекой на чем-то мягком и теплом, а грудью - на чем-то теплом и твердом. На задней площадке микроавтобуса, где они лежали вповалку, качало и трясло. До него доносились голоса тех, кто сидел впереди и разговаривал с водителем, чтобы тот не уснул.
Они направлялись за перевал кататься на горных лыжах, поздно выехали, и поэтому пришлось провести полночи в автобусе. Трое сидели впереди, а шестеро лежали здесь, сзади, на матрацах и одеялах: он сам, трое парней и две девицы.
Когда он проснулся, было совсем темно, на расстоянии вытянутой руки ничего вообще не было видно, а вокруг себя он слышал, как сопят спящие и как кто-то беспокойно ворочается во сне. Вдруг до него дошло, что щекой он лежит на чьем-то бедре. От него-то и исходило тепло. Пошевелив ногами, он уперся в чью-то голову и понял, что во сне он развернулся на сто восемьдесят градусов. Осторожно приподняв голову, он почувствовал легкий запах человеческого тела и вдохнул полной грудью нежный аромат чужого пота. Его бросило в жар, он стал лихорадочно гадать, кто бы это мог быть. Он знал всех за исключением Генриха. Он видел, как тот вошел в автобус, но в пути он едва осмеливался смотреть на него - настолько тот был красив.
После того как автобус выехал на ровную дорогу, он с предельной осторожностью повернулся лицом к тому, на чем до этого покоилась его голова, и медленно, сантиметр за сантиметром, стал скользить губами вверх по бедру к мягкой выпуклости в паху. Когда тело под ним вдруг беспокойно зашевелилось, он на мгновение замер, притаился, как мышь, не дыша. Потом так же осторожно двинулся дальше, ощутил подбородком мягкое вздутие в промежности, почувствовал носом характерный запах пота, услышал биение собственного пульса, когда мягкое под его подбородком стало вдруг превращаться в твердое. Вот это номер!
Он решил, что это наверняка Генрих. Двое остальных парней были несомненные натуралы - каждый был со своей девушкой. О нем никто ничего не знал. Когда он увидел Генриха, то просто обалдел. На вид лет девятнадцать-двадцать, как и ему самому, длинные, темные, вьющиеся волосы, большие карие глаза, твердый мужской взгляд, который, кажется, просверливает тебя насквозь, слегка насмешливая улыбка, от которой чувствуешь себя чуть ли не голым.
Он напряг всю волю, сдержанно улыбнулся в ответ. " Показалось, - успокоил он себя. - Не расслабляйся". Он моментально возбудился. Качка и тряска в автобусе сделали свое дело. Теперь он весь горел от желания. Одного лица Генриха, стоявшего перед его внутренним взором, было достаточно, чтобы его охватил трепет, а тут он лежал, уткнувшись лицом в...
Сердце бешено колотилось, и он не мог осмелиться и пойти еще дальше, хотя сгорал от вожделения. может, рискнуть? О нем никто ничего не знал. Мог получиться скандал. " Расслабься, - говорил он сам себе. - Постарайся уснуть" - он закрыл глаза.
Тело под ним снова зашевелилось, у него в ногах кто-то забормотал во сне, Внезапно ноги, на которых он лежал, разъехались в стороны, и он почувствовал, как таз слегка приподнялся, прижав промежность к его лицу. Твердое, от которого чуть не лопалась ткань брюк, уперлось ему прямо в губы. Он лежал тихо как мышь, двигаясь лишь в такт движениям автобуса, и когда машину потряхивало, его голова ходила туда-сюда, а губы елозили по твердому.

Наконец он открыл рот, заметив, что дрожит и что сердце готово вырваться из груди, и как можно осторожнее обхватил губами то, что распирало штаны изнутри. Оно оказалось довольно толстым и широким. Медленно и очень аккуратно он стал скользить открытым ртом вверх, едва касаясь зубами твердого. Толще всего он был внизу, у корня, и... нет, он был таким же толстым по всей длине - и длина эта была приличной. Открытый рот, скользя, добрался до ремня, но на этом не остановился, протиснулся под пояс, внутрь штанов. Полный кайф! Осторожненько, нежно сжал зубами самую его верхушку, ощутив такое сладострастие, что испугался, что сейчас поплывет и намочит себе все брюки. Сознание того, что рядом, отделенное от него всего двумя слоями одежды, напряженно пульсирует и бьется " это", было невыносимо.
Он глотнул ртом воздух, прикоснулся губами к шершавой ткани брюк, осторожно потрогал ее языком, просунул язык под отворот ширинки, но ничего не нашел там, кроме холодной металлической молнии. И вдруг ему безумно захотелось, чтобы он вошел глубоко в горло, такой не гнущийся, горячий, твердый и толстый. В его душе лихорадочно боролись разные чувства. Попробовать? А что будет, если тот проснется?
Мокрым кончиком языка он осторожно прошелся под отворотом по молнии до самого верха, пока в нос ему не ударил резкий запах кожи ремня. Ну, и что дальше? Язык скользнул выше, к поясу. Внизу, повыше собственного живота, он чувствовал свой член, который, натужно пульсируя, доставал до ребер. Рассудок говорил ему, что надо остановиться. Но он лишь закрыл глаза и принялся лизать ремень, сладострастно вдыхая просачивающийся из-под него теплый, упоительно нежный запах пота.
Конец ремня не был заправлен, но металлический язычок был продет в отверстие. Он решился. Осторожно сжав кончик ремня зубами, медленно стал разворачивать голову в сторону... Как раз в этот момент ноги под ним беспокойно задвигались, повернувшись на один бок, и, поработав еще немного зубами, он-таки высвободил ремень из пряжки.
Минуту он лежал спокойно, пытаясь взять себя в руки, восстановить дыхание и успокоить небольшую дрожь. Затем продолжил. Кончиком языка нащупал верхнюю пуговицу, обхватил ее губами, намочив слюной, и высвободил из петли.
В этот момент спящие у него в ногах заворочались во сне, как следует пихнув его и тело под ним. Он затаил дыхание, сердце стучало так громко, что он боялся, что это могут услышать другие. Когда тело под ним опять успокоилось, кончиком языка он нащупал замочек вверху молнии. Осторожно сжав зубами металлическую пластиночку, ее слегка заклинило, он поворочал ее туда-сюда, и ему удалось ее высвободить. Не разжимая зубов, он стал медленно передвигать замочек вниз. Когда он дошел до середины, молния вдруг полностью раскрылась сама по себе под напором распиравшей брюки и рвавшейся из-под нее наружу мощи.
Теперь из расстегнутых штанов выпирали вздыбленные трусы. Сначала он просто обнюхал их носом, затем раскрыл рот и, едва касаясь, обхватил головку губами, ощутив языком вкус просочившейся сквозь трусы маленькой капли. Омочив ею свои губы, он облизал их. Все его тело сладостно трепетало, когда он касался губами толстой, массивной головки, в такт биению сердца вздрагивавшей под тканью трусов. Он знал, что стоит ему хотя бы просто пошевелить собственным тазом, и он тут же кончит, причем так, как никогда не кончал. Но ему хотелось большего!
Под напором юной, нерастраченной силы трусы вздыбились вдоль всего живота, словно продолговатый шатер. До сих пор он ни разу не прибег к помощи рук, ему казалось, что это его еще больше возбуждает. Да он и не смел пошевелить ими, боясь, как бы парень не проснулся.
Он провел по трусам языком. В них был разрез! Влажный язык моментально проник в отверстие, покружил немного внутри и нащупал гладкую, горячую, упругую плоть. Массивный, толстый и длинный фаллос забился о небо, изливая потоки горячего густого сока, который, наполнив его рот, стал стекать по губам.
И в этот момент автобус остановился!
" Приехали! " - раздалось из кабины водителя. Совершенно ошарашенный, он едва успел облизать губы и проглотить сперму, как раздвижная дверь автобуса открылась и зажегся верхний свет.
Задыхаясь от волнения, он посмотрел вниз и увидел лицо Генриха. Молния был застегнута, ремень затянут, брюки в полном порядке. Только взгляд был слегка растерян. Когда они вошли на турбазу и стали распределяться по двухместным номерам, он услышал вдруг голос Генриха: " Надеюсь, никто не станет возражать, если я буду спать с Тимофеем? " И взглянув на него, увидел, как тот заговорщицки ему подмигнул. Они вошли в номер и закрыли за собой дверь. Генрих опустился на колени, поднес губы к пряжке его ремня и сказал: " Теперь моя очередь! "

Конец

Джемми

Предупреждение: насилие, секс с несовершеннолетним, смерть персонажа
Disclaimer: герои не мои, принадлежат тому, кому должны, прибыли не извлекается.
Размещение: пожалуйста, только ставьте в известность автора

- Глупый мальчишка…
Опускается пистолетный ствол, курится легкий пороховой дымок.
Мальчик падает, раскинув руки, словно подстреленная птица, томительно медленно, словно время замедлило свой бег, на руки отца, и темные волосы припорашивает взметнувшаяся из-под лошадиных копыт пыль …
- Глупый мальчишка…
На человека в красном мундире в упор смотрят полные боли глаза. Полковник не отводит взгляда, бросая короткие приказы:
- Все сжечь. Раненых мятежников - расстрелять. А этого… мы возьмем с собой. Повесим рядом со шпионом.
Ненависть в голубых глазах. Одного из сыновей уводят со связанными руками, другого под дулом пистолета вырывают из отцовских объятий. Стон… Темная голова безвольно откинута на широкую грудь драгуна, закрыты глаза, опушенные длинными ресницами.

" …этого мы возьмем с собой…"

***

" …Кружится голова. Но как же он похож…."
Человек за столом медленно поднимает припухшие веки. Он просидел здесь всю ночь, не выпуская из рук бокала, и графин вина почти опустел… Темные волосы против обыкновения не заплетены и беспорядочными волнами разбегаются по плечам. Расстегнутая белоснежная рубашка обнажает грудь, красный мундир небрежно брошен на пол. Никто никогда не видел полковника Уильяма Тавингтона, прирожденного солдата, безжалостного убийцу, о хладнокровии и жестокости которого ходили легенды, таким. И никто не понял, почему вдруг, приехав в лагерь, он вызвал полкового врача и приказал осмотреть раненого мальчишку.
" … темные волосы, темные глаза…"

***

Неслышно взлетает полог. Он входит, слегка пошатываясь, отмахнувшись от конвоя у входа. На брошенной на пол походной постели - мальчик. Каштановые кудри разметались по подушке, прерывистое частое дыхание, крупные капли пота на высоком гладком лбу. Поперек груди - широкая полоса бинтов. Врач сделал все возможное. Но тщетно, он умирает.
И как тень из прошлого… сквозь пространство и время взглянули прямо в душу карие глаза. И голос: " Уилл? - переливчатый смех, - почему ты пришел? Сегодня среда…". И в ответ нерешительно: " Я хотел…". Снова заливистый смех. Все отчетливей становится облик его фантома - точеные черты, восточный разрез карих глаз, и смоляные кудри, рассыпавшиеся по обнаженным плечам. " Ты так нетерпелив, братишка… А если придет Агнесс? " - " Она не придет, Джемми…". Гибкой тенью - навстречу. Он грациозен как кошка, как черная пантера, его не зря прозвали сарацином. Светлокожий Уилл - и смуглый Джеймс, сводный брат. Сводят с ума пухлые губы с почти женственным изгибом. Длинные пальцы пробегают по груди, плечам, извлекая дрожь из стоящего перед ним сероглазого юноши, словно из настроенного мастером инструмента. " Ну же… иди ко мне, Уилл…" - жарким шепотом. А затем обоих поглощает шелковистая тьма желания, и словно во сне - сплетение двух тел на кровати, безумные поцелуи, и Уилл выгибается дугой, каждым своим движением вымаливая ласки, и Джемми постанывая, жадно терзает его рот, и позже - бессильно извивается на простынях, всхлипывая: " Да… да… вот так… умница… а-ахх… у тебя талант…. А теперь ниже… м-м…. О… о…. Боже мой… А-аххх! …"
А потом они лежат на постели, обнявшись, Уилл головой на груди Джемми, запустив пальцы в спутанную копну черных волос, и, не открывая глаз, нежно перебирает кудри брата…

Тихий стон вырвал его из сладкого забытья. Мальчик на постели повернул голову к плечу, и от боли искривились губы. Он и сам не понял, как оказался рядом, так близко, что почувствовал жар, исходящий от молодого тела.
- Джемми… - пальцы легли на лоб, очертили изгиб бровей, коснулись нежного рта. - Джемми…
Как помочь тебе, облегчить страдания… как помочь себе, как изгнать из памяти это воспоминание - раскинув руки, словно птица, он лежит на кровати, широко распахнуты карие глаза, и страх замер в них… И больше никогда бархатный, погружающий в негу взгляд не наполнится теплом, не остановится с любовью на младшем брате, и эти похолодевшие губы не произнесут " Уилл…" - он никогда не звал его любимым… Круглая ранка на виске, и его кровью залита постель…

Снова стон. Он лег рядом, прижавшись к мальчику, обняв за плечи, и наклонившись, прикоснулся к его губам.
- Любимый… Я здесь, я рядом… - сбившееся дыхание, от выпитого вина идет кругом голова, и темные желания мутной волной поднимаются из глубины души. Разве это Джемми? Все равно…
- Я не обижу тебя…
Он целует его, слизывая капли пота с шелковистой кожи щек, все еще по-детски пухлых, с подбородка, осыпает поцелуями длинную шею, и пальцы вплетаются во взмокшие каштановые пряди. Нетерпеливые руки тянут вверх длинную рубашку … Прохладный ночной воздух обвевает разгоряченную обнаженную кожу, юноша слегка вздрагивает, но мужчина не прерывает ласк, покрывая поцелуями плечи, грудь: " Джемми, милый… любимый мой…"
Джемми, его брат, его проклятие, совратитель, любовник, любимый, незабываемый… В каждом темноволосом юноше он видит его - всегда, везде, и не в силах сдержать этот вихрь чувств…

Неожиданно в его сознание проникает тихий хриплый голос:
- Я… не Джемми.
Полковник поднимает голову. Темные глаза открыты. В них - потрясение, ужас, и сердце колотится, словно у загнанного зверька.
- Я… Томас…
Не отвечая, мужчина тянется выше, льдисто-серые глаза впиваются безумным взглядом в карие - " Джемми…" - зажимая рот грубым поцелуем. Мальчик пытается вырваться, сбросить его с себя, но мужчина слишком тяжел, а он совсем обессилен. Жестокие руки прижимают к кровати его плечи, безжалостный рот до крови терзает губы…
Не Джемми… эхом в голове… не Джемми…
Мальчик пытается крикнуть, по щекам катятся крупные слезы отчаяния. И инстинктивно, как обезумевший волчонок, он впивается зубами в губы насильника. С криком тот отшатывается.
- Дьявол! - проведя ладонью по прокушенной нижней губе, полковник с недоверием смотрит на окровавленные пальцы. - Ах ты… гаденыш!
Сухой звук пощечины - голова мальчика дергается в сторону, закатываются карие глаза, а на бледной щеке проступает багровый отпечаток ладони.
- Маленькая дрянь… - озверевший от неподчинения, от близости юного тела мужчина резким движением вскидывает ноги юноши себе на плечи, выдирая из петель пуговицы, рвет в нетерпении застежку брюк и, зажав рукой ему рот, двинувшись вперед, входит в него полностью, едва сдержавшись, чтобы не закричать в голос. Из-под руки взглядывают невероятно расширенные карие глаза, и ручьем текут слезы, хрустальными каплями омывая молочно-бледную кожу. Глухой стон боли, запертый в глотке, и стон наслаждения, вырвавшийся у мужчины, сливаются воедино.
Отринуты остатки сдержанности, отброшено в сторону все - честь, достоинство джентльмена, милосердие, все законы божьи и человеческие - все забыто, все сметено вихрем чувств, эмоций, судорожных движений, и все равно - что юноша под ним дрожит от невероятной боли и бессилия, что снаружи пробуждается лагерь и переговариваются часовые у входа, что простыни залиты кровью…
- Джемми… - всхлип.
Он падает на юношу, сжимая в объятиях хрупкое тело.

***

Он лежит на спине, раскинув руки, словно подстреленная птица. Широко раскрыты карие глаза, и страх замер в них. На груди - широкая повязка. Врач сделал все возможное. Но тщетно…
" Я… не Джемми. Я Томас".