И у Вас есть аргументы, которые могут в этом убедить даже церковного консерватора?

- За примером далеко идти не придется. Достаточно вспомнить наш Символ веры.

До сих пор многие церковные люди чувствуют некоторую мозолистость Символа веры, когда доходят до его второй части, где излагается христология. Тут обнаруживается некоторый избыток синонимичных слов – отношение Христа и Бога Отца описывается так: «Сын Божий, Единородный, рожденный от Отца прежде всех веков, Свет от Света, Бог истинный от Бога истинного, рожденный, несотворенный, единосущный Отцу…». Можно было бы сказать проще: Христос есть истинный Бог наш. Но дело вот в чём. Первый Вселенский Собор был в буквальном смысле слова экуменическим, даже в современном смысле этого слова. В работе этого Собора принимали участие неправославные епископы – ариане (они как раз не видели во Христе Бога, полагая, что это высший Ангел и Учитель).

Когда сегодня собирается экуменическая конференция, её участники прежде всего начинают искать консенсус. Заглядывают во все углы и бумажки и заклинают: «Консенсус, ты где? Выходи, маленький, мы тебя не обидим, иди к нам на ручки!»…

А святые отцы I Вселенского Собора искали повод поругаться. Они искали такое слово, которое бы, как меч, разрубило видимое единство православных и ариан. Символ веры — это знамя Церкви. А вот знамя в древности понималось совсем иначе, чем сегодня. Сегодня боевое знамя части — экспонат музея. Там где-то за стеклом стоит, и рядом солдат «на тумбочке». А в средневековье и в древности знамя — это некий видимый знак, по которому полководец может понимать, что происходит на поле битвы. Знаменосец должен быть на самой передовой, в гуще сражения, чтобы полководец, стоя на холме, мог понимать по движению знамён, где какая часть отступает, а где успех.

Так вот, Символ веры нужен был Церкви как некое пограничное знамя, которое отделяет мир Православия от другого мира. А еретики, как глисты — попробуй их уговорить выйти из организма хозяина! Вот и еретики не уходят из Церкви: мы тут живём, нам здесь хорошо, у нас прописка. И поэтому очень важно было бы найти такое слово, с которым еретики не могли бы согласиться. Ариане (это Свидетели Иеговы сегодня) признают, что Иисус — это пророк, но не Бог. Казалось бы, достаточно было бы сказать, что Христос есть Бог, и ересь Ария этим была бы отвергнута. Но дело в том, что есть такой трюк в дипломатии, а отчасти в сектантской проповеди – reservatio mentalis.

Представьте: беседуют два человека, и один из них употребляет термин, о котором он заранее знает, что его собеседник понимает это слово иначе, чем он. Но говорящий не оговаривает это различие, резервируя (reservatio…) в своем уме (…mentalis) для оправдания перед собственной совестью именно свое понимание этого термина. Классический пример reservatio mentalis — сцена из фильма «Подвиг разведчика». Немецкие офицеры произносят тост: «За победу!». «За нашу победу», — уточняет переодетый в немецкую форму советский разведчик.

… У меня такое однажды было. В 1991 году, в том голодном году, в Москве был устроен шикарнейший банкет по поводу первой годовщины издания «Независимой газеты». Он запомнился московской элите тем, что ради него из Парижа привезли самолётом устриц. На этом банкете я уговорил раввина попробовать устриц, а по их закону нельзя есть всякую нечисть морскую. Но раввин-то был советский: он по книжкам знал, что устриц есть нельзя, а, как они выглядят, не знал. Проходит полчаса, и раввин снова подходит ко мне с желанием ещё чем-то меня поразить: «Отец Андрей, а ведь я тоже считаю, что Иисус — это Бог». И смотрит на меня лукаво-выжидающе, надеясь посмотреть на мой шок. Но не на того напал. Я спокойно допиваю шампанское и говорю: «Вы, наверное, имеете в виду ту строчку Псалтири: «Вы — боги, и сыны Всевышнего — все»?» — «Ах, как жаль, что вы догадались. Вы понимаете, в конце концов, все мы евреи боги, а Иисус был евреем. Поэтому, в каком-то смысле, он, конечно, тоже бог».

Так вот, чтобы такого разночтения не было, на I Вселенском Соборе искали такое слово, которое нельзя было бы переврать. Слово «Бог», оказывается, можно было перетолковать. Другие библейские имена, прилагаемые к Иисусу, ариане также перетолковывали занижающим образом. В ходе дискуссий выяснилось, что единственное слово, которое слишком определенно, чтобы не допускать двусмысленностей - это слово «единосущный».

Его появление в Символе веры было истинным чудом I Вселенского Собора.

Я вам честно скажу, что у меня есть некоторое недоумение в день празднования память святых отцов этого Собора. У меня возникает вопрос: а можно поимённо, кто имеется в виду? Проблема вот в чём: большинство участников Собора отказались потом от этого Символа веры. Когда они разъехались с Собора, то поодиночке оказались неспособны понять, что они сделали сообща. Нет, они не стали арианами, они по-прежнему исповедовали, что Христос есть истинный Бог. Но у них были поводы для смущения.

Первое: слова «единосущный» нет в Библии.

Второе: это слово взято из языческого лексикона, причём из лексикона сознательных и рафинированных врагов Церкви. Этот термин философский, но не просто философский, а термин из лаборатории неоплатонической мысли. Это две большие разницы: Платон и Плотин. Платон жил за несколько столетий до Христа. Святые отцы III столетия говорили о нём, что это ищущая душа, христианин до Христа. Но Плотин — это третий век нашей эры. Это человек, знавший о Евангелии и критиковавший его. И вот из рук умнейшего из оппонентов Церкви взять созданный им термин и внести в церковную ограду — это очень странно. Символ веры — это интеллектуальная икона Церкви. Нужно ли было языческую вещь, созданную врагами Церкви, инкрустировать в интеллектуальную икону Церкви, вносить в святая святых?

И третий повод для недоумения: был уже богослов, который в III веке попробовал это сделать. Это — епископ Павел Самосатский. В его системе слово «единосущный» имело откровенно еретический оттенок, потому что он предложил очень простую интеллектуальную схему Троицы: Бог один, но Он проявляет Себя в разных ситуациях с разными именами, иногда как Бог Отец, иногда как Сын, иногда как Дух Святой. Т.е. это не личности, а разные функции Божества. И соответственно, обозначая тождество сущности, прячущейся за игрой трех масок, Павел Самосатский употреблял слово «единосущный». На Антиохийском соборе это было квалифицировано Церковью как ересь модализма[63][63].

На всякий случай поясню, в чём различие языческих «троиц» и христианской Троицы. В язычестве «троица» – индуистская Тримурти, например, — это единое божество в своей трансцендентной сущности, но оно по-разному проявляет себя, преломляясь в разных гранях сложной вселенной, как единый луч солнца дробит себя в цвета радуги. Это означает, что множественность лиц божества возникает на границе бога и космоса, а сам бог в себе самом абсолютно един.

Христианская схема противоположна: Бог Троичен именно в Себе. Отношения любви и межличностного диалога, дарения есть в Самом Боге вне зависимости от космического процесса. Эти Личности владеют одной Сущностью, и из этой одной, единой, простой Божественной сущности истекают в мир божественные энергии. Но поскольку они берут начало в божественной сущности, а не личности, то поэтому любая божественная энергия есть проявление всех трёх Лиц сразу. Нет отдельной благодати Отца, отдельной благодати Сына и отдельной благодати Духа Святого. Поэтому получается, что на границе Бога и мира Бог един, а вот в трансцендентном мире, в Своей Тайне Бог троичен. Т.е. схема ровно противоположная той, которую проповедовала индийская философия.

Понимаете, каково было мужество отцов-авторов Символа веры, что они взяли термин, анафематствованный предыдущим авторитетным Собором, реабилитировали его и вставили в Символ веры. Но то, что произошло на Соборе, оказалось непонятным для очень многих людей.

Оттого-то «Церковное большинство было взволновано не осуждением арианства, а провозглашением, в противовес ему, единосущия; большинство все время сознает, что уйдя от арианства, оно ушло от лютой ереси; но оно мучится подозрением, не попало ли оно в другую ересь»[64][64].

Такие люди составили потом движение полуариан: их разум не принимал Символ веры I Вселенского Собора, но сердце у них было православным. С такими людьми и работал Василий Великий в следующем поколении (и за это монахи обвиняли его в «экуменизме»).