Замок из песка 5 страница

— Ты думаешь, Лиза знала?

Матрена кивнула. А потом, оглянувшись, добавила:

— И в полицию на хозяйку она, змеюка, донесла. Больше некому.

— Татьяна? Да зачем?

— Как зачем? Спит и видит в замке хозяйкой стать!

Ася только головой покачала. К пересудам она всегда относилась с недоверием и потому разговор не поддержала. Кухарка ушла.

Замок погрузился в молчание.

Ася сидела рядом с гробом, куда уложили девочку, и смотрела в окно. Сумерки стремительно густели, делая силуэты в ночи чернильными.

Длинные высокие окна, выходящие в сумрак, ловили пугливый трепет свечей. Пламя их, подобно пойманным в сеть мотылькам, билось во тьме, дрожало, делая холл замка обозреваемым для мрачных теней, которые, казалось, так и теснятся снаружи.

«Хоть бы кто-нибудь пришел, — молила Ася, леденея от ужаса. — Хоть бы кто-нибудь!»

Скрипнув, отворилась высокая дверь.

— Лев!

Она вскочила и сделала несколько шагов навстречу. Он нес цветы. Их было так много, что они едва помещались в руках.

— Давайте я помогу вам…

Она подхватила цветы с другой стороны, и они оказались лицом к лицу, очень близко.

— Как жаль… — сказал он.

И она поняла его. Как жаль, что это именно сейчас… Когда такая ночь и цветы, и эта смерть, которая всегда неуместна, но смерть ребенка… Как жаль!

Они вместе пошли в кухню за вазами, вместе расставляли цветы, которые Лев принес из оранжереи. И когда их руки случайно соприкасались, они улыбались друг другу немного грустно. Как жаль…

Они сидели неподалеку от гроба на диванчике и молчали. Ася прислушивалась к себе и удивлялась — как же легко ужас и отчаяние тают для нее рядом с этим человеком. А слезы, подступающие к глазам и сжимающие горло, — это не слезы горя, а слезы любви, которая не находит иного выхода, разве что вырваться наружу таким вот странным образом. И больно, и сладко, и мучительно, и безнадежно…

«Какая я эгоистка! — думала Ася обреченно. — Умерла Лиза, а я думаю о том, что все кончено для меня в этом доме. Что я теперь должна уехать, и со Львом тоже все кончено, не начавшись. И чудовищность предстоящей разлуки меня пугает больше, чем смерть девочки. И собственная участь заботит больше, чем участь других. Я ужасная, ужасная…»

Слеза побежала, скатилась с подбородка, упала на подол платья, за ней другая… Асина рука нервно теребила обивку дивана. Лев накрыл ее ладонь своей, и… все вокруг для нее закружилось в медленном танце. Сила и нежность его пальцев. И больше ничего — ни черных зеркал, ни белых цветов, ни злобной карги, скалящей зубы в темноте за окном.

Смерти нет. Есть только любовь, любовь, любовь… Только бы он не убрал руку. Только бы держал вот так же…

— Августина, вы дрожите. Вам холодно? Я принесу плед.

— Нет! Только не уходите, прошу вас!

— Хорошо, хорошо. Только не надо так дрожать. Давайте вашу вторую руку.

Кроме их голосов, в замке не осталось звуков.

— Давайте будем разговаривать, Августина. Спросите меня о чем-нибудь.

— Почему вы приехали в Бужениново?

— Сам не знаю.

— Зато я знаю. Вы любите Ирину Николаевну.

— Вы очень проницательны.

— Это потому, что я люблю, вас.

— Вы прекрасны, Августина. И я рад, что вновь познакомился с вами. Но вам лучше выбросить меня из головы. Я вас недостоин, — сказал он устало. И несмотря на то что слова его были безрадостны для нее, его пальцы, сплетающиеся с ее пальцами, доставляли ей неизъяснимое наслаждение. И говорили совсем другое. — Для вас любовь имеет несколько иной смысл, чем для меня, для Ирины Николаевны, — сказал он и повторил: — Как жаль…

Ася взглянула на него. Лев не улыбался. Его профиль был четок, линии рта суровы. Янтарь глаз сверкал в дрожащем пламени свечей.

— А что вас привело сюда? Не детские же мечты о принце на коне? — спросил он.

— Вовсе нет. После гимназии надо как-то жить. У меня не осталось никого из близких, сюда меня привел случай.

— Что же вы станете делать теперь?

— Я не успела подумать об этом. Наверное, стану сельской учительницей.

— Вам нужно выйти замуж.

Он держал ее за руки. И торжественная суровость обстановки, и тишина ночи, и полумрак — все заставляло придавать словам особый смысл. Возможно, в иное время, в иной обстановке те же слова показались бы не более чем дружеским советом. Теперь же они были исполнены особого смысла. Звучали как предложение. Если бы это было так!

Наутро Лев верхом отправился в город. Его не было целый день. Он вернулся злой, раздраженный, сразу заперся в своей комнате и к ужину не вышел.

В день похорон в замок привезли Ирину Николаевну. Теперь она лишь отдаленно напоминала ту уверенную в себе экстравагантную даму, что хозяйничала в замке неделю назад. Ирина Николаевна согнулась, стала будто бы меньше ростом и больше походила на тень, чем на прежнюю хозяйку.

Полковник пил, закрывшись у себя в кабинете. Прислуга была предоставлена самой себе. Сразу после похорон доктор исчез. Впрочем, Ирина Николаевна, похоже, и не заметила его исчезновения. Ася не знала, чем помочь и как поддержать хозяйку. Та тенью бродила по замку и что-то тихо бормотала. Лев подошел было к ней, но она прогнала его, сказав безразлично:

— Оставьте меня в покое…

Ася все же налила в склянку капель и подошла к хозяйке:

— Ирина Николаевна, выпейте.

— Что? — Та обернулась и взглянула на девушку так, будто впервые видела. — Августина? Она любила вас… Чужих всегда легче любить, чем своих. Вы не находите?

— Я… я не знаю. Я привязалась к Лизе, и мне жаль…

— Это я виновата. Я одна виновата. И Бог наказал меня, и правильно.

— Зачем вы так?

— Вы еще очень молоды. Вы не знаете, как сладок бывает грех. Так сладок, что человек готов все самое дорогое забыть, пренебречь… Всегда есть выбор… Но сладость греха манит, очень сильно манит…

Ася всерьез опасалась за рассудок Ирины Николаевны и стояла перед ней со своими каплями, думая лишь об одном — уговорить хозяйку выпить лекарство.

— Я ведь столько Лизоньку по врачам возила. И на воды, и за границу… А потом мне люди подсказали — к старцу, в пустынь. Поехала я, упала в ноги, плачу. А старец тот… знаете, что мне сказал?

— Что же? — Ася терпеливо дожидалась, когда хозяйка выговорится и согласится выпить капли.

Если мать действительно желает блага своему чаду, то должна сама сделаться святой.

— Сделаться, святой?

— Такая малость, правда? — Ирина Николаевна вымученно засмеялась — Я тогда разозлилась. Не желала нравоучения слушать. Хотелось, чтобы старец воды из колодчика дал или слово такое целительное над Лизой проговорил, а ничего этого не было. Он больше не стал со мной говорить, прогнал.

— И что же… потом?

— Потом… Потом мы взяли для Лизы доктора…Потом меня арестовали. Потом Лизы не стало!

Ирина Николаевна вдруг громко, надрывно засмеялась, затем лицо ее исказилось и смех перешел в рыдания. Ася протянула склянку с каплями, но Ирина Николаевна неловко взмахнула рукой, склянка упала на ковер.

— Помогите же кто-нибудь! — испуганно закричала Ася. На ее зов подоспел урядник.

— Нам пора, — объявил он. И Ирина Николаевна покорно поднялась и, безучастная, последовала за ним.

Стояло как раз то пограничное время суток, когда день, изжив себя, не успел перейти в вечер. В замке еще не зажигали ламп, и было не слишком приятно идти по сумеречному коридору мимо детской, в которой совсем недавно лежала больная девочка.

Стараясь не смотреть в сторону приоткрытой двери, Ася все же поймала боковым зрением какое-то легкое движение в детской. Ей почудилось, будто белая ткань проплыла на фоне окна. Холодея от внезапно нахлынувшего ужаса, Ася остановилась напротив двери.

— Кто здесь?

Несколько секунд из детской не доносилось ни звука. Затем дверь, скрипнув, отворилась. Перед Асей предстала горничная Татьяна с тряпочной куклой в руках.

— Татьяна?! Зачем вы здесь? Вы напугали меня!

От испуга Ася почти кричала. На лбу выступили холодные капли.

— Вы тоже меня напугали. Я подумала, что это… она.

— Кто — она?

— Покойница. Будто вы не знаете. Вы ведь тоже так подумали? Покойники всегда являются за своими вещами. Если умер молодой, то уж наверное.

— Являются? — холодея спиной, переспросила Ася.

— Молоденькая она была, не нажилась. Наверняка нынче явится…

— Что вы такое говорите! — нарочно громко вскричала Ася. Ей хотелось развеять ужас, который нагнетала Татьяна. Но почему-то получалось плохо. — Зачем вы куклу взяли?

— Надобно куклы и вообще все вещи покойницы вниз снести. Чтобы она наверх не пришла. Пусть уж внизу…

— Глупости! — как можно решительнее проговорила Ася. — Положите все на место.

— Как знаете. Ваша комната рядом… Ежели вы не боитесь, тогда конечно. Только вас она больше любила, к вам и придет. Это уж как пить дать.

— Ступайте! — строго сказала Ася и уже в спину Татьяне добавила: — Это суеверия! Живых надо бояться, а не мертвых.

Ей так удачно пришли на ум слова батюшки Сергия.

Некоторое время Ася чувствовала себя довольно бодро. Но вдруг поняла, что в огромном левом крыле она осталась сейчас одна. Совсем одна. За окном начинался дождь. И как обычно в самом начале, капли дождя противно царапали по стеклу, будто невидимый зверек задумал своими коготками привлечь внимание той, что была внутри. А если Лев тоже уехал? Поехал следом за Ириной Николаевной?

Ася поспешила зажечь лампу. Свет, пятном отражаясь в окне, создавал иллюзию чьего-то присутствия там, в темноте за окном. И этот кто-то видел ее, Асю, наблюдал каждое движение.

Если бы он был здесь! Держал бы ее за руку, как прошлой ночью… Страхи отступили бы сами собой!

Дождь усиливался, настойчиво колотил каплями в стекло, белые всполохи начавшейся грозы освещали комнату мертвенным светом. Гром за окном, смешиваемый с шумом ветра, заставлял с возрастающим беспокойством прислушиваться к звукам. Казалось, что звуки везде — в комнате за стеной, в коридоре, на верхнем этаже…

Тени, отбрасываемые предметами в свете керосиновой лампы, казались неестественно огромными. Ужас разрастался вместе с ними, заполнял комнату. Вот страх уже заполнил все темные места — в шкафу, под кроватью, за ширмой… Только круг, обрисованный светом лампы, еще оставлял слабую надежду на спасение. Теперь она явственно слышала шорох в конце коридора. Ася распахнула дверь, выскочила из комнаты, держа перед собой лампу как щит.

Со стороны гостиной по коридору шел архитектор.

— Лев… — Она едва сумела выговорить имя. Страх парализовал ее. Лев подошел и взял у нее лампу. Она обвила руками его шею, прижалась лбом к его подбородку. — Не уходи! Не уходи…

Они очутились в ее комнате. Она держалась за него, боясь отпустить. Лампа выпала из его рук, стекло треснуло, свет погас…

Пусть. Все равно…

В темноте он взял в руки ее лицо и поцеловал наугад. Она не видела его глаз, не видела вообще ничего. Но каждое прикосновение его губ обжигало ее, как, наверное, в этот миг всполохи молний за окном обжигали мокрое небо. Ни с чем, испытанным прежде, Ася не могла сравнить новые, льющиеся изнутри ощущения.

За окном терзалась гроза — деревья парка то гнуло к земле, то поднимало вверх, грозя вырвать из земли с корнями и унести в бушующее небо.

«Вот и я… — успела подумать Ася. — Вот и со мной так же…»

Она не видела его лица, не видела рук, плеч. Она могла их только чувствовать и находить на ощупь. И она чувствовала и находила. И то, что творил с ней сейчас мужчина, в точности походило на то, что творилось за окном. Та нежность, которая подразумевалась накануне, когда он осторожно держал ее пальцы в своих, вдруг стремительно, вмиг уступила место какой-то неведомой ярости, которой она бездумно, покорно поддавалась, находя в этом острое, незнакомое наслаждение. Она то гнулась, как слабая акация за окном, покорная его рукам, то выпрямлялась, сама обвивая руками, как ветками, его упругое сильное тело, припадала губами к его груди, шее, губам, торопилась, будто стремясь напиться заветной влаги, покуда не кончился дождь. Торопливо и покорно она помогла ему избавить ее от одежды и с почти равной настойчивостью бросилась к его рукам, как только он освободился от собственной. Его ладонь, не встречай больше препятствий на своем пути, тяжело и горячо поползла по синие вниз. Ася чувствовала, как пылает ее лицо и вся она загорается от прикосновений. Впервые ее тела касался мужчина. И эти прикосновения, она чувствовала, делали его неистовым — таким, каким она его не знала. Она не могла даже подозревать, что все бывает так.

Ее рукам, губам, ей самой уже не осталось места в этом бушующем водовороте. Как щепка в штормовом море, она отдавала себя на милость стихии, которую представлял собой сейчас ее возлюбленный. И эта стихия терзала ее, крутила и сладко мучила.

И в эти мгновения Ася чувствовала — она не одна, она нужна ему так же, как он нужен ей. И хоть в яростной темноте этого поединка не было сказано ни слова, Асе казалось, что все ясно без слов.

К встрече нового, 1916-го, года Сонечка Круглова отнеслась без обычного воодушевления. Она отказалась сразу после Рождества поехать с матерью к тете в Ярославль и осталась дома. Закрывшись у себя в комнате, Сонечка достала берестяной короб с рукоделием и принялась вязать. Она вязала теплые рукавицы и шарф. Шарф получился с первого раза — мягкий, пушистый и ровный. Рукавицы не поддавались. Сложнее всего было вывязать палец — приходилось несколько раз распускать и начинать вновь.

Это занятие настолько увлекло ее, что ни разу за праздничные дни она не выбралась на каток или хотя бы на гору, покататься на санях. Как привязанная сидела она над своим рукоделием и с завидным упорством распускала и начинала вновь. Необходимо было добиться, чтобы рукавицы выглядели безупречно, были теплыми и удобными. Это занятие, от которого никто и не думал ее отвлекать, давало возможность наедине с собой думать о нем, мысленно быть рядом с ним.

На ее рабочем столике под стеклом лежали открытки с фотографиями и картинками военных событий. На обратной стороне карточки значилось: дозволено военной цензурой. На одной карточке, называвшейся «У польского местечка», был запечатлен момент оказания первой помощи. Крестьяне держат носилки, на которых лежит раненый солдат. Возле носилок стоит человек в форме и папахе, оказывает помощь. Молодая крестьянка в длинном клетчатом фартуке скорбно смотрит на раненого. На другой карточке двое русских офицеров стоят над больничной койкой в изголовье раненого германца. Впрочем, за бинтами не разобрать, кто там лежит — германец, француз или наш. Только из названия карточки становится ясно.

Особенно Сонечкино внимание притягивала карточка с картиной Малышева «За что?». На снегу в поле убитая сестра милосердия, на которой поверх пальто — белый фартук с крестом. А рядом валяется лукошко с медикаментами. Эта карточка заставляла Сонечку уронить слезу и навевала фантазии. Впрочем, карточка эта выбивалась из общего настроения открыток, и девушка вскоре спрятала ее.

Распуская рукавичку, которую Соня вязала для посылки на фронт, она словно разматывала нитку своих воспоминаний вплоть до лета, когда в последний раз виделась со старшим Вознесенским. Причиняя себе боль, девушка иногда не удерживалась и даже роняла слезу на шерстяные нитки. Слез этих никто не видел, и никто, кроме подруги Маши, не знал, как она страдает. Увы, Сонечка вынуждена была признать, что надежды ее, которые так грели на выпускных торжествах и были очевидны, не сбылись. Володя Вознесенский, приехав в Любим всего на несколько дней, не уделил Соне даже одного вечера! Ни катания вдвоем на лодке, ни гулянья в парке — ничего не было! Если бы Сонечка не пришла сама в гости к Вознесенским, она бы не увидела Володю совсем.

Но она, отчаявшись увидеть его случайно, все же отправилась к Маше. Ужасно волновалась, долго выбирала платье и вот, вконец перенервничав, переступила порог заветного дома. Володя и отец Сергий сидели вдвоем в библиотеке и о чем-то говорили. До нее доносились обрывки фраз: Карпатские горы, Перемышль, невиданные потери, сдача Лемберга…

Они видели, что пришла Соня, и при ее появлении Володя привстал и поклонился, но не поспешил выйти в горницу, не выразил своего восхищения… Он остался с отцом до самого чая, а за чаем почти не смотрел на Соню.

Он был совсем другим, чем прежде! Он показался ей рассеянным и каким-то слишком взрослым. Сонечка подумала, что Володя, должно быть, совсем недоволен ходом войны. Что-то происходит не так, как ему хотелось бы…

Соня засиделась допоздна, и Володя вышел проводить ее. Но и наедине он томился, рассеянно отвечал на вопросы. Он словно разучился разговаривать с барышнями — Соня была в отчаянии. Он проводил ее до моста, и они расстались.

— Прощайте, Соня, — сказал он, не глядя ей в глаза.

— Прощайте, — тихо ответила она, уже ему в спину.

Он удалялся от нее по улице, и она вдруг поняла, что вот он снова уедет — туда, где люди убивают друг друга, где он в любое время может погибнуть! И они так сухо простились…

Она побежала назад, чтобы догнать Вознесенского и сказать что-нибудь хорошее… Сказать, что она будет ждать его возвращения или что-нибудь еще…

Но он шел быстро, а ей мешал подол платья, в которое она так некстати вырядилась. Она была на углу торговой площади, когда Вознесенский остановился у калитки Клавдии Куракиной. Клавдия сама его окликнула, Соня видела. Эта Клавдия жила одна, была молодой вдовой и репутацию имела нехорошую. Соня даже не могла предположить, о чем можно разговаривать с Этой Клавдией. Вдова улыбалась, что-то говорила, а потом положила руку на погон офицеру и склонила голову набок, в глаза заглядывая. Соня решила не приближаться, а подождать Володю на углу. Сейчас он повернется и… Но Володя открыл калитку и вошел. И пошел за Клавдией. И вошел в дом, закрыв за собой дверь. А Соня битый час простояла на углу торговой площади, дожидаясь своего возлюбленного. Но так и не дождалась. А на другой день он уехал.

Это был удар для Сони. Сначала она не хотела рассказывать подруге то, что видела, но потом все же рассказала. Маша стала уверять, что к Куракиной ходят все, что это случайная связь… Но Володя Вознесенский и порочное слово «связь» не могли стать в один ряд в голове влюбленной Сонечки Кругловой. Всю осень она страдала, решив забыть навсегда свою первую любовь, но к зиме не выдержала — очень уж захотелось простить Владимира и дать ему еще один шанс.

Когда Вознесенские собирали посылку для старшего сына, она непременно передавала что-нибудь от себя. Вот и на этот раз, закончив рукавицы, Сонечка собралась и отправилась к подруге. Под валенками поскрипывал снежок, от дыхания валил пар. Она почти бежала, прижимая к груди сверток с подарком. Сонечка любила такие морозные зимние дни, в которые приятно зайти в протопленный дом, отряхнуть веником снег с валенок и ждать, когда тепло окутает тебя, заставит гореть щеки… Когда на окнах тяжелые синие узоры и по вечерам их подкрашивает розовым, так приятно сидеть с подружкой у теплой печки и шептаться о любви!

Сонечка отряхнула снег с валенок и толкнула дверь в сени. Привычный запах дома — смесь ладана, воска и свежей сдобы встретил ее на пороге. Но сегодня в этот запах вмешивалось что-то еще, и Сонечка не сразу поняла — что?

— Идем ко мне, — шепотом позвала Маша и повела подругу мимо прикрытой занавесками двери горницы в свою комнатку. — Мама только что уснула. Всю ночь не спала, расстроилась вчера.

Тут только Сонечка догадалась — пахнет лекарством — сердечными каплями.

— Из-за Алексея? Так и нет письма?

Маша закрыла за собой дверь и подошла к столу, на котором лежали собранные для посылки вещи.

— Нет писем от Алешки. Но мы ждем, и я уверена была…

— Такое бывает! — горячо поддержала Сонечка. — Возможно, ранен, в госпитале, или же письмо затерялось…

— Мы тоже так думали до вчерашнего дня. Но вчера мы получили бумагу… официальную бумагу, Софи. Алексей считается пропавшим без вести.

— О Боже!

Соня порывисто обняла подругу и с готовностью всплакнула вместе с той, но втайне облегченно вздохнула: не Владимир! И горе, совершенно искреннее горе, перевитое с тайной радостью, неприятно разлилось в душе.

— Он найдется, Мари. Будем молиться. Помнишь, как мы маленькие были и молились перед экзаменом?

— Да, да, мы все молимся, но ведь испытания… Если это нам испытания, Софи? Боюсь, мама не выдержит. Трое сейчас там.

— От Владимира… было письмо?

Сонечка вновь втайне порадовалась, что разговор так удачно перешел на Владимира. Она уже забыла то злополучное расставание и теперь вновь искренне верила, что новая встреча неизбежно и счастливо соединит их.

— От Володи… да. Хочешь прочесть?

— Конечно! Вот… я ему связала. Посмотри, ничего?

— Думаю, он будет доволен.

Соня с жадностью принялась читать.

Володя писал о войне бодро, легким слогом. Он описывал походный марш, которым полк его переправлялся из одного пункта в другой.

Впереди на конях: командир полка, штабные офицеры, старший врач. За ними — наша команда музыкантов — пешая. Дальше — батальоны: первый, второй и т. д. Оглянешься — и не видишь конца густым, широким массам солдат. Идем 45 минут, затем 5 или 10 отдых. Солдаты сидят или лежат на тех местах, где остановились. Мы спешиваемся, разминаем ноги. Слышится команда «Подъем!». Все строятся и идут дальше. Во время движения, когда чувствуется, что солдаты начинают уставать, командир полка дает знак — играть музыке. Сразу начинается громко наш походный марш. Громкие звуки музыки покрывают все другие, они захватывают, вливают бодрость в уставшее тело. В душевном подъеме возникает готовность все преодолеть. Только здесь, на фронте, я ощутил по-настоящему, какое значение имеет в армии музыка.

— Что же он ничего о себе не пишет? — огорченно спросила Соня.

— Ты знаешь, Софи, мне кажется, Володя пишет только хорошее, чтобы не огорчать родителей. Он их всячески подбадривает, знает, что им тяжело. Другое дело — Артем. Тот работает в госпитале, он волей-неволей касается ужасного. Вот недавно обмолвился — «участились случаи самострелов среди солдат».

— Самострелов?

— Это когда солдат отстреливает сам себе пальцы на руке, чтобы не воевать.

— Кошмар!

— Мы можем только догадываться, что им приходится испытывать там…

— Мари… знаешь, я хочу тебе признаться в одной вещи. — Софи оглянулась на дверь, Маша придвинулась ближе к подруге. — Я долго думала о том, что сейчас война и все они… солдаты, офицеры… Все они испытывают лишения, а мы сидим здесь…

— Я понимаю, о чем ты, — подхватила Маша. — Но что мы можем? Ведь не можем мы с тобой отправиться воевать?

Соня вздохнула:

— Конечно, воевать нас не возьмут. Но я читала в газетке, в Петербурге открыли курсы сестер милосердия. Я бы смогла! Если бы только отец…

— Соня, об этом не может быть и речи. Данила Фролыч ни за что тебя не отпустит, ты сама это знаешь.

— И все же есть случаи, когда женщины воюют наравне с мужчинами!

— Софи, даже не думай об этом!

Соня покраснела от досады. Подруга права. Тысячу раз права. Отец суров и не потерпит никакого своеволия. Он откупил от мобилизации старшего сына, и теперь то же предстояло со средним. Вчера, не стесняясь начальника воинской команды, отец на площади возле своего трактира ругал воинских начальников, великого князя и германского кайзера заодно:

— Они пирог не поделят, а я — свое отдай? Благо бы воевать умели, губошлепы! Развели тягомотину! Тянут резину!

Вечером к Кругловым заявился новый исправник, пенял отцу за его неосторожные слова и предупредил:

— Впредь поаккуратней бы, Данила Фролыч. Вы, конечно, человек в городе значительный, но и время теперь особенное. Как бы чего не вышло…

— А мне время не указ! — отрезал отец. — Что думаю, то и говорю. В чужой стране нечего делать, а в своей делов невпроворот! Довоюемся, скоро жрать нечего будет! По миру пойдем! Обнищала Рассея донекуда! Сколь еще в войну-то играть станем?

— Ну, вы-то, Данила Фролыч, не скоро по миру-то пойдете, — усмехнулся исправник, разглаживая усы. — Ваши-то дела небось в порядке?

— Потому, что я — хозяин и свои интересы блюду. А в войне Антанты, господин исправник, я своих интересов не вижу. Народу-то сколь положили! Мужиков-то! Скоро девку замуж не за кого отдать станет!

И здесь отец указал пальцем на нее, на Соню. Она поставила перед гостем графин с водкой и юркнула в соседнюю комнату. Вот уж чего не любила, так это когда отец начинал разговоры с посторонними об ее замужестве. Уйти-то ушла, но далеко отходить не стала, все же интересно было послушать, поскольку исправник коснулся случая в Буженинове.

— Барыня тамошняя тоже разговоры неосторожные вела. Только дело это плохо кончилось, Данила Фролыч. Слыхали небось?

— Слыхал… — неохотно отозвался отец. — Что ж она теперь? Оправдали?

— Была отпущена под домашний арест, только того… умом тронулась от горя-то. Хозяин устроил ее в лечебницу, а сам подался то ли в Крым, то ли на воды… Замок, дорогой мой Данила Фролыч, выставлен на торги. А вы говорите — хозяин… Тоже ведь хозяйка была и за что пострадала? За язык свой.

— Каждому рот не заткнешь, — отрезал отец. — Это год назад, может, Остенмайериха что-то ляпнула по бабьей глупости, да ее в шпионки и записали скорей. А тепереча таких шпионов не переловишь, господин исправник. Все кругом войной недовольны, не я один, поди-ка. Али не так?

— Так, — согласился исправник, и по изменившемуся голосу Соня догадалась, что он пропустил рюмку водки. — Беспорядков много… Недовольства, бунты… Только ведь, дорогой Данила Фролыч, одно дело — Ванька какой-нибудь, что валенки катает, выскажется, другое дело — вы, человек всеми уважаемый… Уж я вас прошу, вы уж…

— Да ладно, — смягчился отец, — неужто я не понимаю?

Дальше разговор пошел менее внятный, но из того, что удалось услышать, Соня сделала вывод, что отец в сестры милосердия ее не отпустит ни за что.

Зато на другой день после разговора с исправником отец неожиданно собрался в Буженинове и согласился взять с собой Соню.

Поехали на санях и мчались так скоро, что у Сони щеки замерзли. Воротники снега на елях и высокие сугробы на увалах богато искрились, морозно скрипели полозья саней.

Отец сам правил и, оглядываясь на дочку, щурил глаза и весело подначивал:

— Что, Сонька, хочешь хозяйкою замка стать? Сонечка, видя хорошее расположение духа отца, засмеялась, поддержала. Любила, когда отец шутит.

— Вот куплю замок и тебе в приданое припишу. Тогда уж такого жениха тебе отыщем… Все ахнут.

Соня не слушала речи про женихов, она знала, что только одному она станет невестой. И больше ей никто не нужен. Хочет этого отец или не хочет — все равно. А в замок она напросилась, чтобы узнать хоть что-то о своей подружке Инночке. С самого лета о той не было в Любиме никаких вестей. О происходящем в замке, конечно, говорили много, но вот что стало с гувернанткой — не мог сказать никто. Теперь, сидя рядом с Машей, она вспомнила свою поездку с отцом и не знала, как рассказать подружке о том, что ей удалось узнать в Буженинове. С одной стороны, верить рассказам прислуги — никуда не годится. С другой — иных сведений все равно взять неоткуда. Поэтому…

— Маша, я с отцом ездила в Бужениново и…

— Что же ты молчишь?! Ты видела Инну?

— Нет, но я разговаривала о ней с прислугой.

— Что-то удалось узнать?

И тогда Соня честно рассказала все, как было, ничего не добавляя от себя и не приукрашивая. Когда они приехали в замок, к ним вышел управляющий и весьма неохотно согласился показать владения. Между прочим, это тот самый, бывший приказчик Карыгиных, Антип Юдаев. Пока отец смотрел верхний этаж, Соня познакомилась с ключницей, что бродила по нижнему холлу, раскладывая отраву для крыс. Эта ключница утверждала, будто бы у гувернантки были шуры-муры с архитектором. Кругом, дескать, она с ним ходила.

А после похорон дочери хозяев гувернантка укатила. А куда — никому не сказала.

Больше ничего вразумительного от старухи Соня не добилась, дождалась отца, и они уехали. Назад отец возвращался в другом настроении, ругал управляющего, бывших хозяев замка, а дома заявил матери, что немецкий дом ему вовсе не понравился, потому что устроен он не по уму и русскому человеку абсолютно не подходит.

«Разве что какая взбалмошная барынька купит скуки ради», — сказал. И о замке больше в семье Кругловых не заговаривали.

— Значит, у Инны был роман, — задумчиво проговорила Маша. — А мне она так и не написала ни разу. Обиделась из-за Алексея.

— На тебя обиделась, а я-то при чем? Мне-то она почему ничего не сказала? Когда-то клятву давали… Вот я бы не стала от подруг таиться.

— Как знать, — все в том же задумчивом настроении сказала Маша. — Как знать… Неужели это тот самый архитектор? Помнишь?

— Может, и тот… Только это теперь не важно. Куда она пошла, что с ней? Почему она поступила так, будто и не было у нее близких подруг?

— Подожди, Софи. Давай мы с тобой не станем торопиться осуждать Инну, время покажет. Если не сказала ничего, значит, были на то причины. Только бы… только бы с ней ничего плохого не случилось! Мне что-то страшно за нее. Я сон недавно видела…

Маша не договорила, потому что в эту самую минуту в окно со стороны улицы залепили снежком. Соня отодвинула занавеску. За калиткой, притаптывая валенками снег, маячил Митя Смиренный. Увидев девушек, разулыбался и махнул рукой. Маша погрозила пальцем, как нерадивому ученику. Митя слепил новый снежок и повторил свое хулиганство.