Глава 20 Большая Рыба судьбы

В общей арестантской толпе, еще и одетой в одинаковую спецовку, лица людей, вынужденных подавлять свою индивидуальность, быстро тускнеют, становятся почти одинаковыми. Но это лицо Яшка среди сотен пресных физиономий пациентов Миша-Яга узнал сразу.

Однажды, прогуливаясь по двору лазарета, он заметил одиноко сидящего на скамейке зэка средних лет. Что-то необъяснимое заставило парня приглядеться к незнакомцу, не пройти мимо.

«Мать честная, Иван! Иван Бохон!»

Сомнений не было – перед ним находился его фронтовой товарищ.

Яшка присел рядом на скамейке. Молча, внимательно посмотрел на своего бывшего однополчанина, бросил быстрый взгляд на его шею. Нет, не обознался – он.

Тот недоверчиво скосил глаза на Яшку и снова отвел взгляд. И тогда Яшка заговорил:

- Ну, здравствуй, Ваня…

Ваня заметно вздрогнул. Но тут же собрался и спокойно покачал головой:

- Нет, братишка, ты обознался. Я не Ваня, я Коля. Если хочешь, меня зовут Николай Давискиба. Извини, пачпорт предъявлять не буду…

Да хоть десять паспортов предъяви, да с разными фамилиями, все равно ты будешь гвардии рядовой Иван Зинченко, подумал Яков. Три года бок о бок в одних окопах – это не мелочь. Да разве можно забыть те боевые дни, недели, месяцы! И ладно бы не общались они на фронте, так ведь он, Яшка Шевченко, сын полка, вместе с еще одним молоденьким солдатиком Васей Резником часто был благодарным слушателем увлекательных, полных драматизма и приключенческой романтики в духе Джека Лондона или Фенимора Купера рассказов Ваньки-сапера. Это были те рассказы, которыми не станешь делиться с первым встречным поперечным – опасно для здоровья!

- Да брось ты, Вань. Ну, разве ты не помнишь?..

Запомнить все, не забывать ни одной даже самой малой детали. Чтобы в конце концов выжить. Чтобы в одним замечательный светлый день предъявить самый главный счет. Вот только кому?

Ивану было 17 лет, когда в 1930 году к ним в дом пришли непрошеные гости. Эти гости, впрочем, бегло представившись комсомольским активом села, вели себя в доме его отца как самые настоящие хозяева. Раскулачивание – дело государственной важности, и никто не собирался миндальничать. Потому, обшарив все закоулки и не найдя чего-либо стоящего для отчета в губком комсомола, стали методично избивать пожилого заможника Зинченко.

Ваня, обожавший своего отца, не выдержал. Каким-то дьяволом под рукой оказался тяжелый железный лом. Удар пришелся точно в темя одного из главных активистов, смерть его была почти мгновенной. Бежать было бесполезно – сразу пять или шесть здоровенных комсомольских тел навалились сверху.

Потом был суд в присутствии всей местной громаде. Какие-то незнакомые уполномоченные в военных френчах и кожаных ремнях, припершиеся из города, что-то много кричали прямо в лицо, угрожали раздавить гадину в пыль. Но не расстреляли – надо ж, учли, что Ваньке не было еще и восемнадцати. Присудили 10 лет Колымы. Тогда не знал хлопец с теплой Украины, что это такое.

Но узнать, что это такое, и очень даже, что называется, на собственной шкуре, пришлось очень быстро и больно. Друзей на далекой каторге не завел, все тупо смотрели себе под ноги и в миску – чтобы похлебку не утащили.

Сблизиться удалось разве что только с осужденным старым нанайцем. Всего то преступления седого таежника и было, что не донес старик куда следует, когда в его селении появился оборванный, худющий беглец из лагеря. Кроме прочего, два человека – молодой украинец и старый нанаец – нашли общий язык на том, что не собирались многие годы гнить в колымских болотах. Иван был молод, жизнь только начиналась, и стартовать свою взрослость с колючей проволоки и грязного вертухая ой как не хотелось. Нанаец же ощущал, что уже очень скоро Большая Рыба его судьбы под шепот лесных духов и удары древнего шаманского бубна навсегда уплывет от его охотничьего шалаша в далекий океан, а он никак не мог уйти вслед за ней, не отдав последние жертвы божественному хозяину тайги – священному тигру Амбе.

Чувствуя приближение смерти, старик предложил нескольким зэкам бежать с Колымы через непролазную тайгу, за тысячу километров от места их отсидки. В результате набралось человек 25 или 30. И однажды, сговорившись, беглецы разоружили охранника, забрав у того винтовку и сотню патронов, и ушли в тайгу.

Преследования спецотрядов НКВД не опасались - слишком безлюдной, чужой, холодной и опасной для разумного живого существа простиралась на сотни километров на юго-запад от лагеря первозданная тайга. Колымские колонии хорошо охранялись, пожалуй, только с моря, со стороны же леса и болот зоны так себе держались вольнонаемными да поселенцами, отбывшими небольшие сроки. И если кто-то из новых каторжан осмеливался бежать в направлении тайги, это воспринималось администрацией как если бы зэк выбрал для себя куда более суровую долю – смерть. Вот поэтому попыток бежать через густой лес практически не было или было так мало, что о них даже не знала знаменитая зэковская «голубиная почта».

Ранняя весна выдалась в тайге суровой и холодной, но настроение у людей было отличное. Беглецы шли след в след за старым нанайцем очень споро, шли сытно, и казалось, что каждый шаг приближает их к долгожданной воле.

За старым охотником они чувствовали себя в полной безопасности. Нанаец знал тайгу, чувствовал ее, четко следовал всем ее приказам, видимым только для сведущего глаза. Вел уверенно свой отряд вслед звездам – и звезды подмигивали ему, как доброму старому знакомому. Бил с одного выстрела только крупного зверя, и убитые лоси, медведи, кабаны, казалось, умирали спокойно и без боли, заговоренные древними заговорами нанайских шаманов. Все складывалось как нельзя хорошо.

Но однажды – дело было уже осенью, далеко от колымской зоны и все еще далеко до воли – старый нанаец почувствовал в себе какую-то неведомую усталость, присел, оперевшись о ствол старой скрипучей лиственницы – и тихо умер.

Это была катастрофа. Только сейчас бывшие зэки, мечтавшие уже о скорой свободной жизни, поняли, чего они лишились. Окружавшая их тайга вмиг стала для них беспредельной и наполнилась смертельной опасностью.

Как-то сразу все начало валиться из рук. Люди перестали понимать друг друга, начались недоразумения, взаимные подозрения. Не было необходимого таежного опыта и чутья, вдруг выяснилось, что патронов осталось мало, да и теми, что остались, начали почему-то стрелять по всякой таежной мелочи. А идти было еще далеко.

Над пригорюнившимися беглецами навис голод. Кто-то из старших воров заговорил о давней зэковской традиции – тянуть жребий. Иван не стал дожидаться, когда вытянет страшный билет и пойдет на обед и ужин этим мерзким животным харям. К тому же он был самым молодым в группе, после смерти старого нанайца не осталось никого, с кем бы он дружил и кто мог бы помочь ему, защитить его. В общем, перспективы его дойти до следующего распадка стали теперь более чем иллюзорными.

И тогда Иван решил снова бежать. Бежать от беглецов.

Убедив себя в том, что лучше уж быть съеденным дикими зверями, чем людьми, еще раз вспомнив наставления старого проводника, как ориентироваться в тайге, на рассвете под видом сходить по малой нужде Иван ушел в лесную чащу и больше к своим подельникам не вернулся. У него за пазухой не было ни крошки хлеба, но пояс оттягивал великолепный нож-тесак, с помощью которого он и дорогу в тайге себе пробить намеревался, и еду добыть надеялся.

Пару суток он шел так, по звездам и лесным ориентирам, питаясь только грибами, орехами и ягодами. Тесак ни на минуту не выпускал из руки. И правильно делал – на третий день на него откуда-то сверху неожиданно прыгнула тяжелая мягкая туша с оскалившейся голодной пастью и острыми когтями старой рыси. К счастью, человек оказался проворнее дикой кошки, и сильный удар острым ножом пришелся в самое сердце зверя.

Это была огромная удача. Иван, как умел, разделал тушу, нарезал мясо на длинные тонкие ленты и потом в течение десяти дней вялил рысятину, развесив красные ленты на ветках деревьев.

Этих скромных запасов хватило ему, аккурат чтобы, держась строго на запад, добраться до затерянного в таежной глуши тунгусского поселения. Наступала зима, а до ближайшей железнодорожной ветки было не менее 300 километров. К тому же дремучие тунгусы не хотели выпускать белого человека, пока тот не сделает тунгусской женщине ребенка. О свежей крови для своего рода озаботились, понимаешь. Что ж, Иван был не против, тем более надо было чем-то платить за помощь в трудную минуту, за кров над головой и кусок вяленой горбуши в миске.

Через год – а именно столько пробыл выходец с Украины в стойбище таежных людей - одетого в теплую тунгусскую фуфайку, с запасом вяленой рыбы и горстью золотого песка в кожаном мешочке, Ивана привезли в русский поселок у самой железной дороги. Он зашел в крайний дом, представился старателем и предложил купить у него немного золота. Пока хозяйка шумно суетилась, обихаживая нежданного гостя, и потчевала его горячими щами, ее малолетний сынишка, подчиняясь строгой инструкции докладывать куда следует о всех приехавших или пришедших из тайги нездешних людях, успел сбегать на станцию и все рассказать участковому.

Иван раньше не раз пытался представить, как его скручивают цепью или веревкой и бьют злые милиционеры, но появление дюжего лейтенанта под горячий хозяйкин чай оказалось для него полнейшей неожиданностью.

Это ж надо так – пройти половину Сибири, и чтоб вот так вот все оказалось напрасным? Так ты документы захотел проверить, гражданин начальник? Что ж, будут тебе документы! Рука, почти никогда не покидавшая рукоять тесака, привыкшая за многие дни таежного путешествия быть всегда наготове, не дрогнула и на этот раз. Зарубленный милиционер остался лежать в избе, а Иван, выхватив из кобуры убитого табельный «макаров» и предупредив визжавшую от страха бабу не выходить из дома в течение часа, а то застрелит, поспешно вышел на улицу. Подальше от крови, греха и предательства.

Мимо проходил грузовой поезд. Вагоны ехали медленно и вскоре приняли неожиданного пассажира с тесаком в одном кармане и пистолетом в другом. Состав шел до Байкала.

Не доезжая немного до озера, Иван на ходу спрыгнул на насыпь. Приехали. В тот же день он каким-то чудом временно устроился кладовщиком на речном складе. Надо же, даже документов не спросили! А вскоре старший кладовщик предложил ему работу шкипера на барже, которую гоняли туда-сюда по широкому Енисею. И паспорт, самый настоящий, оформили – на имя Ивана Бохона.

И стал Иван Зинченко-Бохон ходить по Енисею до самой войны. А когда грянула общая для всех беда, от беды этой в тайге не скрывался. Ведь хоть и был он сыном кулака, стал невольным убийцей и тянул свой срок политкаторжанина, землю свою никому отдавать в обиду он не собирался…

- Не, не помню, - отмахнулся Давискиба.

- Угу, не помнишь… Как ты говоришь, Давискиба?

- Давискиба. А что-то не так?

- Да странная какая-то фамилия. Не твоя. Не твоя это фамилия, Ваня, Иван Бохон.

Якова Шевченко в этот момент холодно сверлил взгляд человека, готового на все. Да, не хотел бы он встретить такой взгляд в глухой тайге…

- Я ведь все про тебя знаю, Ваня, - продолжал тем не менее Яшка. – Ты же сам все рассказал. Ну, Вань, вспомни. И о том, как ты убил комсомольца, и о Колыме, и о том, как в тайгу из зоны ушел, и про милиционера… Я вот только до сих пор понять не могу, и какой черт тебя за язык тянул мне, сопляку, все это рассказывать?

- Ты обознался, парень.

- Обознался? А это что?

Яшка легонько дотронулся до небольшого, в виде крестика, шрама сзади на шее у ошалевшего зэка. Об этом шраме когда-то, в перерыве между боями, Иван рассказывал притихшему Яшке. И теперь его бывший однополчанин продолжал торжествующе:

- Здесь, на шее, у тебя вскочил чирий. Тебя взялся лечить тунгусский шаман. Он просто надрезал тебе ногтем… Ну, вспомнил, Ваня, рядового Шевченко?

- Яшка!!!

***

- Опаньки! Яша, чтоб мне так жить, ты ли это? Братишка, какая встреча! Та иди ты, живой, в самом деле живой!!! – и крепкие руки загребли его в тесные объятия. Вот это встреча!

Яшка за последнее время привык к расставаниям, а к неожиданным встречам еще не привык. Только сегодня утром он пожал на прощание руку профессора Миронова. Андрей Филиппович сам настоял на очередном переезде своего молодого товарища. За те месяцы, что провел Яшка в общей сложности в туберкулезном лазарете, сменился практически весь контингент больных. Столь длительное пребывание заключенного в заведении с весьма щадящим режимом рано или поздно обязательно показалось бы кому-то очень подозрительным.

Чтобы избежать разоблачения заключенного Шевченко и его последующего этапирования в самые худшие заполярные зоны, профессор оформил Яшке практически «тепличный» вариант – отправку в лагпункт ОЛП 274-2, лагерь на Печорском лесокомбинате.

Это все-таки были не рельсы и эшелоны щебенки, тонущие в болотистой тундре, и не съедающая человеческий организм известь Джентуя. И не печально известная «501-я стройка», на которой, как доносила зэковская «голубиная почта», в последнее время прокатилась волна вооруженных бунтов с массовыми побегами заключенных. Яшка, попади в свое время на «501-ю», мог бы вполне оказаться среди взбунтовавшихся, а затем, после подавления бунтов целыми полками с танками и фронтовой авиацией, брошенных в самые страшные лагеря или вовсе расстрелянных – в этих восстаниях в основном принимали участие бывшие фронтовики Великой Отечественной.

Но он оказался в Печоре. Местный лесокомбинат был основным поставщиком продукции из древесины для всего Северо-Печорского железнодорожного строительства, которое вело НКВД. Здесь пилили не только шпалы, деревянные столбы, но и мебель и заготовки для строительства деревянных домов. При этом половину работников комбината составляли вольные. «Почти свобода», - улыбнувшись, сказал профессор Миронов.

Зона, примыкавшая к промзоне комбината, не была строгорежимной. На ночь бараки не запирали, охранники были только на вахте и на вышках по углам зоны. Администрация не доставала заключенных длительными проверками, обыски и большие шмоны проводили редко. Кормили тоже относительно неплохо, три раза в день. Для многих зэков в воркутинской стороне Печорский лесокомбинат был едва ли не самым желанным местом отсидки.

И надо же было в первые же минуты на новом месте встретить того самого Кольку Гукина, который когда-то в прифронтовом Харькове 17-летним парнем предводительствовал ватагой беспризорников, в которой свое равноправное место досталось и сироте Яшке Шевченко. Правда, теперь это был совсем не тот Колька, который когда-то шумно загремел в каталажку, схваченный пассажирами харьковского трамвая в тот момент, когда вместе с другими пацанами «щипал» карманы фраеров. Теперь Колька был уже уважаемым, авторитетным вором, уже не по первой ходке. Войну, как и положено настоящему вору в законе, он провел в местах заключения.

- Эх, помню, какие жалостливые песни ты пел на Харьковском вокзале. Не забыл еще те песни, а? – Николай улыбался широкой довольной улыбкой.

- Да так, что-то уже забыл, что-то помню. Только петь не хочется, и без песен на душе тоскливо.

- Э, брат, ты не правильно мыслишь. Жить всегда и везде надо весело.

- Даже на зоне?

- Хм, на зоне в первую очередь. Иначе самая верная погибель.

Николай заметил, как Яша недоверчиво покачал головой. На другого бы он, молодой и ретивый пахан, уже обиделся бы но только не на Яшку.

- А ты погоди хлюпиться-то. Не время еще. Сегодня же пойдешь со мной на сходняк. Э-э, да не скули ты, братан, честное слово. Ты мне верь - вся твоя правильная житуха, может, только начинается. Только уговор – держись меня, не пожалеешь.

- И что мне там делать, на сходняке? Коля, я же не вор, не вашего роду племени. Хм, по-вашему, по-воровскому, я не то мужик, не то фраер, не то черт. Да со мной там никто разговаривать не будет!

- А ты не дрейфь, парень. Иногда и воры с мужиками договориться могут.

Вечером в лагерной котельной, под охраной зэков-кочегаров, что стояли на шухере, прошла воровская сходка.

- Вот, уважаемая честная братва, знакомьтесь – мой дружок и братан с Донбасса, Яшка Шевченко. Знаете, такой писатель на Украине был. Хэ! Да… Ну так вот, я за него ручаюсь. Мы с ним в славном городе Харькове трамваи отлично «гоняли». Наш это человек, наш…

Яшке, наверное, лучше было бы провалиться сквозь землю, чем стоять здесь, перед этими хмурыми личностями. Ничего доброго не сулили их тяжелые взгляды. И зачем он согласился на предложение Гукина? Порешат еще чего доброго – ой, не любили мужичков честные воры, а тут целый сходняк на него время тратит. А ну как кто-нибудь из блатных посчитает, что присутствие на тайном собрании простого мужика, не вора – настоящее западло для здешней братвы?

Между тем, воры, которых было человек пятнадцать, не проронили ни слова. Минуту-другую они, прищурив глаза, плотоядно изучали его, и только когда переглядывались между собой, чувствовалось, что между этими людьми, живущими в каком-то параллельном мире, с его совершенно особой системой знаков и смыслов, происходит какой-то активный разговор, значения которого Яшка, увы, не понимал.

- Ладно, Яша. Ты иди, мы тут все порешаем.

Гукин легонько похлопал Шевченко по плечу.

- До свидания, - ни с того ни с сего ляпнул он.

Когда он шел к себе в барак, в голову почему-то настойчиво лезла мысль о том, что заточку неплохо бы носить все время при себе.

На следующий вечер во время приема пищи к нему подошел Колька Гукин и сообщил, что его назначают бригадиром в самую лучшую, богатую бригаду.

- Да вы что, у меня же четыре класса образования, а там надо считать проценты, кубы…

- Э-э, да не кипишуйся ты, Яшенька, - Гукин снисходительно поморщился. – Это теперь не твоя проблема. Нам в бригаде нужен наш человек, а считать будет другой. Мы найдем тебе целого академика – их тут вон сколько!

- Ну а кто меня будет слушаться? Мне же чуть больше двадцати лет.

- И это не твоя проблема. Пусть попробует кто-то не послушаться, - Гукин ухмыльнулся, явно довольный своими широкими возможностями.

И стал Яков Шевченко бригадирствовать. К 1951 году на комбинате сформировали одну бригаду, которой платили зарплату наличными деньгами. Разумеется, определенная часть зарплаты мужиков в виде обязательной дани переходила в общак воров в законе. Но на это обстоятельство, похоже, мало кто обращал здесь внимание. Непокорные, те, кто не хотел отдавать свои заработанные деньги в воровскую кассу (конечно же, мужики не могли рассчитывать на помощь общака в случае чего, так как не принадлежали воровской касте), были быстро и без шума переведены в «бесплатные» бригады, и недовольный ропот быстро прекратился.

Новый бригадир старался не вдаваться в эти сомнительные детали. Он снова, как и тогда, когда делал подарок для профессора Миронова и когда научился делать всевозможные шкатулки для арестантов, увлекся настоящей работой, которая отвлекала от мыслей о большом сроке, который еще не перевалил даже своей середины.

Шевченко самостоятельно внедрил сразу несколько своих рацпредложений по оптимальной сортировке бревен, которые доставлялись общим сплавом по реке Печоре. И его бригада стала запросто давать сто процентов выработки.

А «академиком» у него – учетчиком бригады - стал работать Николай Кабанов, в прошлом командир подводной лодки на Черноморском флоте, которая участвовала в снабжении окруженного Севастополя и вывозе раненых в Новороссийск. Кабанов на своем корабле одним из последних покидал город «морской славы». Но в результате недоразумения и банального доноса оказался за решеткой – на 20 лет.

Очень скоро Яшка получил среди лагерников прозвище Интеллигент. Почему именно так? Просто Шевченко с первых же дней стал называть пожилого нарядчика на «вы», а в зоне такого обращения просто не знали.

Так стала постепенно устраиваться жизнь заключенного-бригадира Шевченко. Дни, недели, месяцы, поглощенные постоянной работой и поиском рационального в этом очень даже иррациональном бытии, полетели стремительно. Так появилась надежда, что вторая половина его 20-летнего срока пройдет относительно легко и без резких поворотов, и что к своим 40 годам Яков Шевченко выйдет на свободу еще вполне здоровым и сильным мужчиной. Пожить бы еще…

***

- Шевченко освобождается!

Яшкины подопечные из бригады не спеша натягивали на себя старые чуни и плохо просохшие бушлаты, когда нарядчик, перебирая в своем планшете какие-то бумаги, выкрикнул в пустоту эти два слова, не заметив переодевающегося в сторонке бригадира. Яков замер. Кто-то слева игриво заметил:

- Да ты шо! А мы своего бригадира никому не отдадим.

- Не, вы не поняли. Шевченко освобождается. На свободу, - и нарядчик снова склонился над планшетом.

- Опа!

Яшка, у которого все затряслось внутри, медленно встал. Если это шутка, то она за несколько лет до назначенной судом даты освобождения шутнику может дорого стоить. В принципе, даже жизни.

Он так же медленно подошел к нарядчику. Тот поднял глаза:

- Шутишь? – глаза бригадира немигающе уставились на нарядчика. Бросив переодевание, историческую сцену напряженно наблюдали все присутствующие зэки.

- Да зачем мне шутить? Я же не…

Он не договорил. Хлесткий, сильный удар пришелся нарядчику прямо в лоб. Не успев даже удивиться, тот рухнул спиной на пол.

- Сука ты поганая! Да как же ты не можешь такую новость по-человечески сообщить.

И – все.

Ни радости, ни счастья, ни печали, ни людей вокруг, с которыми делил лагерную баланду и которые сейчас бросились обнимать его. Наверное, надо было в этот момент хорошенько запомнить эту темную, многократно провонявшую человеческим потом и запахом старых телогреек и полусгнившего войлока, каптерку. Наверное, он должен был запомнить имена и лица своих солагерников, которые восприняли досрочное освобождение своего бригадира как предвестие и их скорой свободы – недавняя смерть товарища Сталина вызвала небывалый подъем надежды в очень многих головах. Наверное, он должен был вспомнить и мысленно поблагодарить в эту минуту врачей Волошинского и Миронова, которые спасли ему жизнь и не дали ему сгнить где-нибудь на северных болотах, кишащих гнусом и ядовитыми газами.

Но ничего этого в тот момент не было. Была только одна огромная и тупая усталость. И больше ничего. Счастье? А счастье будет потом. Может быть. Но только когда он уедет отсюда.

Еще не веря в слова, сказанные нарядчиком, Яков обратился к начальнику вахты.

- Да, освобождаешься. Имеешь право хоть сейчас уходить, - сказал тот.

А куда он уйдет вот так сразу? Надо же ведь бригаду, дела все сдать, попрощаться по-людски с Колей Гукиным, с капитаном Кабановым, подождать, пока народ в бараке письма напишет.

Одно из писем было от Николая Кабанова его брату в Москву. Самому же бывшему морскому офицеру оставалось провести в колонии еще три года. Заканчивая свое письмо, он написал: «Прими Якова у себя дома, как принял бы меня. И помоги ему, чем сможешь».

…Был прохладный пасмурный день. Северное комариное лето клонилось к своему закату. Очень скоро долгие тихие белые ночи перестанут здесь вглядываться своими пронзительными небесными звездами в глубокие озера и чистые реки и на свою извечную вахту, охраняя удивительную северную природу и сторожа сотни, сотни, сотни тысяч людей, живущих в этих краях и привезенных сюда арестантскими эшелонами, заступят снег, холода, лютая пурга и полярные огненные столбы во все небо, исполняющие тихой морозной ночью свои торжественные космические хоралы. Но уже завтра Яков Шевченко, «сын врага народа», бывший детдомовец, бывший сын полка, бывший фронтовик, уже бывшие зэк, ничего этого не увидит.

С широкой реки, словно прощальный привет от всех лагерей, виденных им и не виденных, потянуло горькой дымной сажей, выброшенной из трубы прошумевшего мимо парохода…

***

Прошло около двух месяцев Яков постепенно обживался в Москве. Почти все это время, каждый день, вместе с племянником капитана Кабанова он ездил по районам и пригородам столицы, развозя письма от тех, кто остался в печорском лагере.

Первое письмо из своего тайника в чемоданчике он вручил брату своего бывшего учетчика. Кабанов-старший, начальник какого-то московского строительного управления, долго читал и перечитывал мелкие строчки, написанные знакомым почерком. В это время его жена суетилась в соседней комнате, из которой доносился шум набираемой в ванну горячей воды. В свои 26 лет Якову впервые в жизни предстояло помыться в самой настоящей ванне!

Со следующего дня начались разъезды по Москве в поисках родственников заключенных. Если бы он только мог предположить заранее, какое это будет испытание для него! Многие, по десять лет и более не зная абсолютно ничего о своих самых близких людях, не могли сдержать слез.

Те, кто побогаче, давали Яше деньги. На эти деньги он уже смог даже неплохо приодеться, купить хороший костюм, отличный чемодан. Уже мало что в этом статном, сильном и заметно прибавившем в весе молодом человеке напоминало недавнего тощего зэка.

Владимир, брат Николая Кабанова, у которого он жил все это время, предложил помочь ему найти недорогое жилье и устроить у себя в стройуправлении, и не на самую последнюю должность.

Яков собирался в самый короткий срок определиться со своим будущим, и возможно, быть бы в Москве новому жителю столицы, если бы он не получил письмо из родного Доброполья.

Сразу после освобождения он написал домой. Письмо было подписано прежним, семилетней давности адресом тетки Галины, и Яков не очень верил в то, что при такой жизни оно найдет адресата.

Но тетка откликнулась. Она что-то писала там о доме, своем хозяйстве, детях, о трудностях, которые все не отлипали от нее, будь они неладны. Но стоило Якову дойти до конца письма, как глаза его сами собой наполнились слезами. Он забыл о содержании предыдущих трех страниц, исписанных теткиными натруженными каракулями. Он все читал, читал, читал оставшиеся два предложения. И не мог начитаться ими:

«Мама твоя приехала из Караганды. Она заработала в колонии деньги и купила маленький домик в Крсаноармейске».

С этого момента о Москве и московской жизни он больше не думал. Кабанов-старший, выслушав Якова, понимающе кивнул:

- Все правильно. Поезжай.