Распавшаяся семья

В декабре 1987 года демонстрации лицеистов против проекта закона Деваке удивили Францию силой и мощью движения, развернувше­гося вокруг основополагающих слов «равенство воз­можностей», это было сравнимо разве что с едине­нием в антирасистской солидарности. Равенство, братство — как далеко это зайдет? В чем это выразится, кроме речей и выступлений? Солидар­ность — в какой мере она проявится в действиях! Здесь все надо делать, создавать заново, даже са­ми лозунги. Эдгар Фор, председатель комитета по празднованию двухсотлетия Революции, говорил за год до своей смерти, что эта годовщина, независимо от того, что она является фактором всенародного объединения, может стать для французов также стимулом не повторять Революцию, но взять дру­гие бастилии — крепости нетерпимости, расиз­ма. Таким образом, через двести лет после взятия Бастилии, в 1989 году, он призвал французов заду­маться над содержанием и воплощением в жизнь слова «братство». Это правда могло мобилизовать молодежь. Участвовали они в движении или нет, но молодые люди, казалось, действительно были за­хвачены этой идеей, идеей братства, даже больше, чем идеей равенства. Но ограничатся ли они толь­ко словами?

Думаю, что наиболее активные движения — из­раильское, например, или африканское, или мало-азийское женское движение на Ближнем Востоке, которое все более и более набирает силу, — движе­ния действующие, особенно женские движения, и все они, как мне кажется, суть часть общепланетарного процесса, когда женщины начинают играть все более и более важную роль в разрушении мужских стерео­типов. Мужское начало в женщине более динамично, чем мужское начало в мужчине. Может быть, это про­исходит оттого, что детей раньше было очень много, сейчас же важность роли женщины-«наседки» снизи­лась. Материнские функции ослабели, неожиданно место женщины в обществе стало значительным, роль женщины-гражданки сделалась гораздо важнее, чем женщины — хозяйки дома, мамы, которая полностью посвящала себя детям, произведенным ею на свет. Болезни и высокая смертность, неусыпный присмотр, отсутствие структуры детских учреждений — техноло­гия жизненного распорядка требовали некогда посто­янного присутствия матери в доме. В «современных» супружеских парах мать, а не отец может принимать решения и выбирать тот или иной путь во всем, что касается жизни детей.

В больнице Неккера во время конференции, по­священной изменению ролей отца и матери в совре­менных семъях, психиатрами было отмечено, что появление большего числа матерей-одиночек, а так­же увеличение числа разъездов супругов и разводов существенно изменило ситуацию в пользу матери, которая стала иметь большее влияние на ребенка. Традиционная роль отца потеряла свое значение. Не слишком ли поверхностный анализ социальных от­ношений делают психиатры?

Думаю, раньше превалировала мысль, что без мужчины женщина не сможет содержать семью, что одна она не сможет нести на себе все практические заботы и одновременно зарабатывать на жизнь. Но теперь дети прекрасно видят, что женщина может работать по восемь часов ежедневно и при этом, с помощью общества, может поставить детей на но­ги и без мужа, благодаря профессии, которая у нее есть. И наоборот, дети начинают чувствовать себя неуверенно, если родители теряют работу. Если их спросить: «Ваша главная забота, что вас беспокоит больше всего?» — они отвечают: «Что родители по­теряют работу». Родители, а не только отец. В преж­ние времена такого бы никто не сказал, потому что у матери было достаточно работы по дому, это не называли работой, но это была работа! Теперь, ког­да матери имеют оплачиваемую работу и заботят­ся о детях, оба родителя могут остаться без денег («Что со мной будет?»), но страх не в том, что «у па­пы их нет», а в том, что «у мамы больше нет денег». Труд женщины стал источником семейного дохода. Думаю, что отныне женщины после развода могут снова стать незамужними и при этом ничего не по­терять в глазах своих детей. Раньше такого не бы­ло: разведенные женщины были унижены в глазах общества, они теряли свою общественную ценность и социальный статус, ребенок же разведенных ро­дителей испытывал на себе презрение окружаю­щих. Так что к личной драме, вызванной разрывом между родителями, прибавлялось страдание от то­го, что мать такого ребенка, с точки зрения других людей, чем-то хуже. Теперь же одинокая мать, кото­рая сама поднимает детей, вызывает скорее уваже­ние, чем осуждение.

Однако во время тех же Неккеровских чтений бы­ло замечено, что дети разведенных родителей более ранимы, чем дети в полноценных семьях...

Надо сказать, что им не очень-то помогают понять, что именно произошло... Однако я настаиваю на со­ображении, которое высказала много лет назад и ко­торое в конце концов проникло в умы: нормальный развод лучше плохого брака.

Еще одна вещь была констатирована во время Неккеровских чтений: когда семья разрушается и у родителей случаются другие браки или смена пар­тнеров, у детей становится больше, чем раньше, сводных братьев, сводных сестер, что меняет на­правление агрессивности. Кроме прочих отношений, которые могут образоваться, у каждого ребенка по­является шанс разбавить свою агрессивность кон­фликтами со сводными братьями и сестрами без попыток убийства родственников по крови, как это было у Атридов [Атриды — дети царя Атрея Агамемнон и Менелай. Однако здесь реч) идет об Агамемноне, совершившем убийства ближайших родствен­ников и ставшем одновременно жертвой собственных преступлений.]. Нельзя ли предположить в связи с этим, что распавшаяся семья уничтожает ком­плекс Атридов?

Да, негативная сторона семейного шовинизма, в результате которого ищут сексуального партнера среди братьев и сестер, не воспроизводится.

Но попытки инцеста чаще регистрируются меж­ду сводными братьями и сестрами, чем между род­ными?

Попытки кровосмешения чаще встречаются среди детей, родившихся от разных матерей; это не то чтобы сводные братья и сестры, они как бы не настоящие свод­ные братья и сестры. Они живут под одной крышей, не связанные узами крови, потому что это дети от перво­го брака каждого из родителей. У них нет барьеров, запрещающих кровосмешение, они товарищи по жиз­ни, у которых не существует сексуальных запретов, по­скольку матери у них разные. Когда мать одна и та же. дети обычно разного возраста, и это позволяет иденти­фицировать себя с младшим братом или сестрой, чтобы соперничать с супругом матери. Есть опасность повто­рения эдипова комплекса, если есть младший ребенок в семье или любимчик, с которым старший соперничает в отношениях к хозяину или хозяйке дома.

Когда супружеская пара распадается, дети боль­ше тянутся к дедушке и бабушке.

Да, но это тоже в прошлом. Дедушка и бабушка были неотлучно дома, тогда как теперь надо куда-то ездить, чтобы повидаться с ними. Для старшего поколения это очень хорошо, так как визиты вну­ков спасают от изолированности. Двадцать — три­дцать лет назад для подростка это было наказани­ем: «Какая скука!» Теперь, кажется, они не прочь, чтобы дедушка или бабушка предложили им прове­сти у себя каникулы. И подросток доверяет им.

Это благо — иметь возможность доверять кому-то, кто намного старше и кто находится вне сексуальных устремлений ребенка. Кто не испытывает неуверен­ности из-за денег и кто одновременно совершенно бескорыстен. И потом, бабушки и дедушки просто любят ребенка, не усложняя свое чувство желани­ем или подозрением в желании, потому что они тоже думают об этом гораздо меньше. Они и про­ецируют желания гораздо меньше. Чувство, кото­рое они испытывают к ребенку, не фиксируется на собственных сексуальных эмоциях, следовательно, эти эмоции и не могут проявиться. Потому молодым так нужны пожилые родственники или старшие друзья. Дедушки и бабушки помогают молодым от­крывать для себя постоянные ценности жизни. Ес­ли говорить о поколениях, то внуки, посещая в дет­стве бабушек и дедушек, могут констатировать, что в конце концов фундаментальные вопросы бытия не подвергаются изменениям. Это может дать им в подростковом возрасте ощущение своих корней, точку опоры, чувство, что у них есть люди, с которы­ми они чувствуют глубокую связь и которые могут их успокоить, потому что именно в стариках под­ростки находят все то, что в человеке неизменно.

У детей, родители которых вступили в новый брак, есть шанс найти сводных братьев или сестер. А значительное число детей из полных семей после школы находят дом пустым, а холодильник наби­тым, потому что и отец и мать на работе. Рабо­тающая мать говорит ребенку: «Ешь то-то и то-то, не жди меня». Все раньше и раньше мальчики и девочки начинают сами одеваться, сами питаться, сами путешествовать... Перед лицом раннего взрос­ления своих детей родители пускают все на само­тек и устраняются от их воспитания.

Но там, где нет детства, нет и зрелости.

Они взрослеют сами по себе и мало-помалу начи­нают завоевывать себе место в обществе. Думаю, что именно на этом переходе от одинокого взросления к самостоятельному внедрению в общество, когда под­ростки начинают ощущать свою незащищенность, их нравственное, социальное, гражданское воспитание остается незавершенным. Видя, как легко дети справ­ляются с жизнью в доме, где все автоматизировано, родители, которые редко бывают дома, часто говорят: «Пусть пробиваются сами, мы им не нужны». Они воз­держиваются от каких бы то ни было советов ребенку, не обсуждают с ним, как вести себя в том обществе, в котором они живут.

Подросткам же не хватает правил самовоспита­ния. Как они узнают, как вести себя в обществе, если родители не научили их на собственном примере и не поговорили с ними об этом? Телевизор становится единственным источником общения для одиноких де­тей в пустом доме без взрослых.

Они воспринимают телевидение как визуальный фон, вереницу сверкающих образов, щекочущих вооб­ражение. Их устраивают клипы. Те, кто посильнее, могут воспринимать этот фон, не становясь его рабами и не подвергая себя его гипнозу. Порой они выключают звук и смотрят на немые изображения под звуки радио. Так они сохраняют контакт с об­ществом. Но очень немногие из них могут в такой обстановке работать с необходимой концентраци­ей внимания.

Так теряется возможность общения. Когда родите­ли появляются, обмена словами не возникает. Дети не готовы к разговору. Родители дома. Но теперь уже дети уходят и проводят вечера с приятелями, вместе создавая приятную атмосферу; родители и дети сосу­ществуют без слов.

Дети смотрят телевизор в одиночестве, родителей нет, они или на кухне, или у себя в комнате, если у них нет желания выносить эти бесконечные теле­передачи. Стоит телевизор обычно в гостиной, кото­рую родители, если дети там, вынуждены покинуть. Но если родители принимают гостей, дети все равно включают телевизор.

В шестом классе одного из парижских лицеев был проведен опрос учащихся, и после него несколько че­ловек постоянно через определенное время снима­лись телекамерами. Прошло шесть лет их отро­чества. В шестнадцать-семнадцать лет у них при Нормальном развитии наблюдалась доминирующая тенденция к самоизоляции. Один из юношей, кото­рый в двенадцать лет подавал надежды в рисовании, перестал брать в руки карандаш. В семнадцать он просто перестал отрываться от компьютера и про­водил все свободное время у себя в комнате. Если его спрашивали: «Ты видишься с друзьями?» — он отве­чал: «Нет, да мне и не хочется».

Времяпрепровождение в компании не избавляет подростка от одиночества, он отрезан от мира взрос­лых. Те, кто занимается командными видами спорта, чувствуют себя значительно лучше тех, кто ищет для себя опору в таких видах спорта, как теннис, который весьма эгоистичен, или спортивная ходьба, которая изолирует спортсмена от людей на улицах города, да еще когда у этого спортсмена наушники на голо­ве. Одиночные виды спорта (яхт-спорт, гребля) пред­ставляют более здоровый контакт с самим собой. Но и тут не происходит обучения жизни в обществе, как в командных видах спорта. Множество молодых лю­дей находят в спорте прибежище — что-то вроде соб­ственной ниши. По крайней мере, это альтернатива наркотикам или мелкому хулиганству.

Ребенок, который рос в семье один, тяжелее пере­живает период отрочества, чем те, кто вырос в боль­шой семье. Такие дети-одиночки долго живут в ро­дительском доме, продлевая таким образом под­ростковый период, или покидают дом, чтобы попасть в зависимость от других взрослых (компании, секты, опекуны).

Они испытывают потребность уйти из дома, одна­ко по собственной слабости попадают в ловушку, рас­ставленную другими взрослыми.

Семья не провоцирует их уход. Они уходят, чтобы найти заменяющую семью, псевдосемью. После путешествий и отлучек они возвращаются домой по мало­душию. Отсутствие работы дела не уладит: «Я бы, ко­нечно, ушел, если бы у меня были средства».

Они не могут найти рабочего места не только в во­семнадцать лет, но и позже тоже могут остаться без работы.

Все большее число запоздалых подростков суще­ствуют в доме своих родителей и живут будто ужи. Каждый раз, когда кто-то пытается упрекнуть их в пассивности, бездеятельности, инертности, безраз­личии к тому, что происходит вокруг, в равнодушии к домашним делам, не меньшем, чем к поискам ра­боты, образования, к поиску своего места в обществе, они отвечают: «Это не ваше дело».

Этим молодым людям не хватает чего-то, за что они должны нести подлинную ответственность, будь то уборка квартиры, стирка или жизнь в семье за гра­ницей. «Ты участвуешь в жизни семьи. Ведь какую-то полезную деятельность ты можешь осуществлять, спустись на землю и ходи по ней вместе с другими людьми. Не убивай время зря, не болтайся без дела».

Их аргумент: «Я ничего плохого не делаю, и это мое дело, как я распоряжаюсь своим временем».

А родители за свое: «Ничего не желаю знать. Ин­тересно, что ты делаешь для нас? Или делай что-нибудь, или уходи. Ты целый день сидишь, задрав ноги на стол, ты рискуешь своим здоровьем. Хватит! По крайней мере, пока ты здоров, делай что-нибудь полезное для всех».

К несчастью, многие родители уже потеряли контакт с детьми. А подростки их провоцируют. Они страдают от отсутствия желаний. Вот еще одна причи­на, чтобы открыть им новую деятельность, которая за­ставит подростков встретиться с жизнью лицом к лицу.

Сколько раз во время войны бывало, что у людей не было желания жить — так глубока была депрес­сия. Но они выходили из психиатрических больниц. В день, когда нужно было получать хлеб и отстоять для этого в очереди с четырех часов утра, они встава­ли и занимали свое место в очереди. «Одержимый» желанием получить кусок хлеба человек не чувствует себя подавленным, он скорее выздоравливает.

В интересах детей, чтобы родители существова­ли как пара в лоне семьи, а не разыгрывали из себя жертв. Это лучший способ сохранять равновесие сил в семье и ослаблять напряжение: супружеская пара должна существовать и являть себя перед детьми именно как пара, даже если супруги собираются ра­зойтись. Родители должны сохранять свою свободу, как ребенок свою. Экономически родители вместе, но на время могут расстаться для того, чтобы соединить­ся позже. Если объяснить ребенку, что родители пе­ределывают свою жизнь именно потому, что не хотят ограничиться только ролью родителей, он прекрасно это воспримет; более того, подростка восхищает моло­дость мыслей его родителей.

Уменьшение количества детей в семье не обяза­тельно влечет за собой преувеличенную опеку над единственным ребенком — можно найти новые фор­мы семейной жизни, создать новые сообщества...

В Китае каждая семья должна иметь не более одного ребенка в силу экономической необходимости ограничения населения, но в масштабе страны это создает ситуацию, патологические последствия кото­рой на Западе известны.

Я знала одного китайца, который получил право на стипендию, чтобы четыре года учиться в Париже. Его деревенские родители были неграмотными. Он успешно закончил школу, и помогала ему вся дерев­ня. Он сдал очень трудные экзамены. Всего 400 че­ловек во всем Китае смогли их сдать. Этот молодой человек женился на девушке, тоже очень способной. Молодые супруги должны были обещать, что у них будет только один ребенок, причем через пять-шесть лет. А если в назначенный год у них ребенка не бу­дет, они теряют право иметь его в следующем году, если только не получат специального разрешения. Молодой человек делился со мной своими тревогами.

В старом Китае ребенок был королем в семье, осо­бенно мальчик, который становился объектом не­усыпного внимания и заботы. Это была эпоха пира­мидальных семей, когда прадедушка и прабабушка, дедушка и бабушка, а также родители жили под одной крышей. Теперь семья свелась к супружеской паре, в такой нуклеарной семье возникает избыток опеки, и известно, к каким печальным последствиям приве­ло такое положение дел на Западе. Мы в своей стране пережили это, и, казалось, Китай сможет учесть наш печальный опыт. Но там процесс повторился. Когда думаешь, что в масштабе почти целого континента устанавливается нуклеарная семья с единственным ребенком, то понимаешь, что это не может не повлечь за собой массовых неврозов родителей. Когда граж­дане этой страны отделаются наконец от неусыпно­го присутствия государства в жизни каждого, когда забота партии станет не столь подавляющей и хоть немного даст высвободиться глубинному индивидуа­лизму китайцев, которого никогда нельзя было вы­травить из них окончательно, обретение самостоя­тельности для миллионов единственных детей станет весьма проблематичным.

В настоящее время в Китае единственные де­ти, достигшие подросткового периода, рассеяны по всей стране в силу предписаний и разрешений вла­стей. С раннего детства их включают в коллектив­ную жизнь, в жизнь деревенской общины. Пока еще трудно говорить о том, к каким результатам приведет китайская нуклеарная семья. Надо подождать, пока подрастет поколение.

Социальный конфликт поколений — не потерял ли он свой смысл? В 1988 году пропасть между по­колением сорокалетних, которым было двадцать в 1968 году, и их детьми стала исчезать в связи с их общей ностальгией по шестидесятым и потребно­стью молодежи обрести точки отсчета и уцепить­ся за те же принципы, которыми руководствовались их родители.

В семидесятые же и в восьмидесятые годы под­ростки превратились для своих родителей в ино­странцев, потому что они говорили на другом язы­ке: новая математика, информатика, рок, новая манера одеваться. Сегодня трещина в отношениях со взрослыми проходит по демаркационной линии «травки» и наркотиков. У тех подростков, кто не курит «травку», конфликт с родителями не оче­виден.

Конфликт между поколениями какой есть, такой я есть. Молодые бегут от взрослых, но не противосто­ят им.

Они не принимают взрослых, критикуют их реши­тельно за все, но очень хорошо относятся к своим ро­дителям или сочувствуют им, считая их несчастными людьми. Открытая враждебность исчезла из семьи.

Когда подростки называют своих молодых роди­телей «мои старики», это не так уж безобидно...

Это выражение имеет неоднозначный смысл. «Ста­рики», потому что они будто бы немного дедушка и бабушка, которых хотелось бы видеть рядом, а те либо далеко, либо умерли. Но «старики» также и потому, что родительский мир устарел, молодым хочется пе­ремен в обществе, хочется других мотиваций и других целей там, где все уже устоялось и застыло. Возможно, они правы, называя своих родителей, молодых роди­телей, стариками. Состариться раньше времени — са­мая распространенная вещь на свете. У них принято что-то вроде соревнования, когда они говорят о роди­телях, о своих «стариках», в почти негативной мане­ре. Даже если они их очень любят. Как если бы они видели в них жертву, но не врага. Они изображают сочувствие к тому, что делают родители: и начальство У тех не то, и работа; «старики», говорят они, «горят» На работе, позволяют себя эксплуатировать. Они не принимают жизнь такой, какой ее нужно принимать, Не могут постоять за себя, они «ни рыба ни мясо»...

Но говорить: «Родители мешают мне жить, они Мешают мне ходить, куда мне хочется» — они пере­стали. Время, когда им вменялось в обязанность следовать режиму, кончилось. Даже если это было и не так, все равно они разыгрывали из себя людей, ко­торым родители не дают свободы, и это являлось одной из популярных тем среди подростков: они-де пленни­ки родителей. Большинство родителям подчинялось. Меньшинство сопротивлялось, они ломали преграды и уходили из дома. Нынешние подростки остаются до­ма и весьма пассивно наблюдают за тем, как их ро­дители, как им кажется, терпят фиаско. Конфликта, в котором есть динамизм, нет, нынешним подросткам не хватает агрессивности, чтобы сказать: «Я противо­стою тебе, потому что ты мне мешаешь, я не хочу быть таким, как ты. Ты такой, какой ты есть, но я не хочу быть таким же» или «Я не хочу делать то, что дела­ешь ты, я буду делать по-другому». Сейчас они просто наблюдатели, почти нейтральные, которые ничего не делают. Они наблюдают за угасанием своих родите­лей. Они не могут идентифицировать себя с родите­лями, потому что у них нет идеалов. Они только кри­тикуют старших.

Они наблюдают их закат, их безрезультатные усилия, их слабость, их поражение...

Такая позиция характерна для молодых европей­цев. Ни в Америке, ни в Японии этого нет — там живут в условиях соревнования, где родители побуждают де­тей к деятельности и хотят видеть их среди победите­лей.

Там роли не поменялись, тогда как в Европе роди­тели и дети поменялись ролями. Подростки выиски­вают слабые места своих родителей, бездействуют, надоедают с замечаниями и наблюдают за своими родителями, подвергая критике их жизнь, их супру­жество: «Ты ничего не делаешь для того, чтобы нра­виться своей жене» или «Ты совершенно не понима­ешь отца», «Вы живете дерьмовой жизнью», «Вы не любите свою работу», «Зря вы даете своим хозяевам на вас ездить».

Они говорят то, что родители внушали им на про­тяжении их детства: «Работай, чтобы получить хо­рошую специальность». — «А ты любишь свою ра­боту?» — «Нет». Я знала родителей, которые ждали увольнения начиная с тридцати лет и непрестанно повторяли это своим детям. Еще неприятнее, ко­гда у родителей есть призвание, если они отдаются своему делу, если они очень активны. В этом случае подростки тоже находят что сказать: «Вы позволяете себя эксплуатировать», «Работа вас губит, в жизни есть что-то еще, кроме работы, природа например, на свете есть леса, пустыни». Как крайности они жаждут пасторальной жизни, единения с природой. В то же время они охотно пользуются достижениями техниче­ского прогресса. Но я не думаю, что дети спортсменов, артистов, ученых могут совсем потерять волю к жиз­ни. Дети Марии Кюри такими не были.

В США и Японии родители до сих пор осущест­вляют «толкательную» функцию по отношению к своим детям. Нужно, чтобы те стали чемпиона­ми... Подобная система, кроме всего прочего, при­водит к впечатляющему количеству несчастных случаев, потерь, несбывшихся надежд. Но в США и позднее даже в Японии наметилась перемена ролей. Тинейджеры больше не устраивают демонстраций на улицах, они устраивают демонстрации родите­лям, обращаясь к ним так: «В любом случае мы абсо­лютно не знаем, что нам делать, но ведь это необхо­димо знать — что делать», «Вы все время говорите о цели, о планах, о развитии, расцвете сил, а что, собственно, все это значит?»

Пассивный нейтралитет еще хуже, чем агрессивный конфликт между поколениями. Противоположность любви — не ненависть. Ненависть — это та же любовь. Противополож­ность любви — безразличие.

Во Франции еще довольно часто устраиваются со­ревнования, конкурсы или матчи, и родители про­должают настаивать, чтобы дети принимали в них участие, но только чтобы добиться успеха в школьных конкурсах или спортивных состязаниях. В восьмиде­сятые годы, на теннисных кортах например, можно было встретить родителей, которые неотлучно дежу­рили около своих детей, чтобы тех правильно судили. В то же время существует множество людей из наи­менее привилегированных классов, которым хотелось бы продвинуться по социальной лестнице. Они на­страивают на это своих детей, если те одарены, и все­ляют в них всепоглощающее стремление к победе. Но если соревновательный дух в человеке развит без ме­ры, это может привести к негативным последствиям. Верно также и то, что если у ребенка нет никакого стимулирующего примера, то это другая крайность, которая ведет к сбоям в социальных отношениях, к отсутствию агрессивного противостояния подрост­ков и взрослых.

Нехватка денег — вот что в первую очередь меша­ет подросткам обрести самостоятельность. Родители больше не могут содержать своих детей, они могут делать только то, что необходимо, но совсем не то, че­го хочется их детям. Те становятся неуправляемыми. Подростки пытаются разрешить эту денежную про­блему с помощью правонарушений или наркотиков, того, что вне закона. Существует насилие, существует распад, но в семье никаких изменений, дети не отры­ваются от родителей — явление в наше время весь­ма распространенное в буржуазной среде, и, думаю, это верно для большинства обеспеченных семей; там, где больше нет ни этических ценностей, ни идеалов, нет и действующих моральных стимулов. Проблема скорее состоит в том, что все отношения нейтрали­зовались и исчез взаимообмен. Обе стороны сосуще­ствуют, разговаривают друг с другом, но не понимают друг друга или думают, что не могут понять, и ничего не могут сделать друг для друга. Желания общаться нет. Мне кажется, этот пассивный нейтралитет еще хуже, чем агрессивный конфликт между поколения­ми. Противоположность любви — не ненависть. Не­нависть — это та же любовь, противоположность люб­ви — безразличие. Отсутствие отношений, молчание того, кто никак не реагирует, воспринимается как порядок вещей в этом накренившемся мире. Это не более чем современная тенденция, но, кажется, она распространяется на тех, кто отвечает за социальные процессы, кто разрешает их и приводит их в движе­ние. Социальное стремление, которое раньше было воинственным, все более и более ослабевает.

Мы проследили за опытом кооперативного житья, о котором много говорили, — Ла Сите де Жарди в Медоне. Это история одной компании, ко­торая в семидесятые годы представляла собой во­инствующих социалистов. Все были при должно­стях, у них было на что купить квартиру. Один из них был архитектором. С его помощью они хотели построить маленький городок с общими комната­ми для всех, с ванными комнатами, которые сооб­щались бы друг с другом, чтобы дети могли вместе купаться, и со студио для пожилой женщины, по­сторонней, где она могла бы жить и добровольно присматривать за детьми, «студио для бабушки». Это продолжалось довольно долго, но потом насту­пило разочарование в социализме. Борцы сдали свои позиции.

Эйфория длилась шесть — восемь лет. Дети бы­ли тогда в латентной фазе. Казалось, они действи­тельно счастливы, что живут этой общей жизнью, где общие радости, общие комнаты. Но когда они стали подростками, ими завладела только одна мысль — снять комнату в городе, причем произошло это гораздо раньше, чем случается с молодежью, жи­вущей в обычных условиях. Можно было подумать, что их передержали в рамках открытой семьи. Ре­зультат был обратный ожидаемому.

Наиболее положительным в этом эксперименте мне кажется тот факт, что молодежь в этом фалан­стере [Фаланстер (фр. phalanstè re) в учении утопического социалиста Ш. Фурье — огромный дворец, в котором должны жить, а отчасти и работать члены фаланги (трудовой общины). // Словарь иностранных слов. М.: Русский язык, 1982. С. 518. — Примеч. ред. ] рано приняла решение не жить вместе с родителями, в границах, ими предложенных, и так, как тех устраивало. В семьях, где взрослые поддержи­вают устойчивую и упорядоченную структуру, такое явление, как запоздалое отрочество, встречается ре­йсе, потому что такая модель семейной жизни вызы­вает противодействие и реакцию отторжения, жела­ние испытать другой опыт, найти свой собственный путь.

Глава