Полёт одуванчиков

«Сказала, сказала, все мосты сожжены», — твердила Даша, бессмысленно глядя в монитор компьютера. Она рано пришла сегодня на работу, потому что теперь она боится пауз. Пройтись от метро до конторы — пауза. А раз пауза, значит, мысли. Проехала две остановки на маршрутке, в тесноте, стоя, но зато сразу упёрлась в массивную чёрную дверь офиса с круглым глазком по центру. Вчера она сказала Вике, что свадьбы не будет, сказала первой, после Ильи, конечно. И мамы. Если бы Вика только знала, только бы представляла себе, как помогла Даше поднести горящую спичку — к мостам. Теперь они сожжены, отступать некуда. Предстоит выдержать многое. На свадьбу уже приглашены почти все. Они с Ильёй бабочками порхали по Москве с пригласительными билетами. На тиснённом под старину фоне два белых, умилительных голубка, и вязью, золотой вязью, крупно — «Совет да любовь». Разлетелись бабочки по Москве, теперь не соберёшь. Надо обзванивать — свадьбы не будет. Даше стало страшно, сердце застучало тревожно, часто. Что я натворила! Не от мира сего, не от мира сего… Видно, не к добру случилась та давняя встреча на катке, не заладилось всё с самого начала. Илья скрыл, что женат, у меня проблемы со здоровьем, попытка разрыва, встреча с Викой и детьми. Потом вроде как старую одежду подлатали — ничего, прилично, в таком ещё ходят. Да только расползлась одежда по швам, не только на свадьбу — огород полоть не наденешь.

Маринка поздравительную речь репетирует. Свидетельница Маринка — теперь свидетельница моего великого позора, моей непростительной глупости. Да, мама так и сказала: «Непростительная глупость». Никогда между ними не случался скандал, теперь случился. Мама собралась и среди ночи уехала к отцу на дачу. А перед этим она столько всего Даше наговорила — вспоминать страшно. Уговаривала, приводила примеры, плакала, а когда поняла, что Даша будет стоять насмерть, чуть ли не площадной бранью осыпала дочь. Мама права, уж кто, как не она, хочет счастья Даше, а та сама от него отказывается! Да не отказываюсь я от счастья, моя дорогая, моя любимая мамочка! Я отказываюсь от несчастья. Произошло то, от чего я ограждалась, пряталась. Оно царапает, а я прячусь, больно царапает, а я терплю, прячусь, не вижу, не слышу, не хочу ничего замечать.

…Даша идёт на первое свидание с Гришей и Анечкой. Договорились встретиться в Сокольниках, там есть где порезвиться детям. Даша волнуется. Издалека увидела — стоят. Илья держит за руку Анечку. На ней нежно-розовое платьице с белой оборкой, в каштановых волосах роскошный бант, тоже белый. Гриша в красной кепке, нарядном голубом костюмчике. Чистенькие, ухоженные. Дети Ильи. Анечка скачет на одной ножке, норовит вырвать руку, Илья держит крепко. Гриша что-то, Даше не видно, сосредоточенно вертит в руках. По сторонам не смотрит. Илья заметил Дашу, радостно махнул ей рукой. Дорогое лицо засветилось улыбкой.

— Мы тебя ждём, уже волноваться начали. Дети, познакомьтесь, это тётя Даша, мы теперь будем часто встречаться, — Илья хотел ещё что-то добавить из заготовленных, видимо, фраз, но Гриша протянул Даше зелёный шарик, который вертел в руке.

— Надуй.

Илья перехватил Гришину руку.

— Я надую. А ты в следующий раз говори «пожалуйста».

Гриша взял и бросил шарик в мусорку. Илья его шлёпнул. Гриша заплакал. Анечка налетела на Илью.

— Зачем ребёнка бьёшь? Мама сказала, детей бьют только слабые. Ты слабый, да?

На Илью жалко смотреть. Он заискивающе улыбается, гладит Анечку по головке.

— Я сильный. Я ваш папа, а папы слабыми не бывают.

Гриша исподлобья смотрит на Дашу.

— Папа сказал, что ты нас в цирк поведёшь, веди.

Даша растерянно посмотрела на Илью, про цирк они не говорили.

— Да-да, в цирк! Ты, тётя Даша, забыла, у тебя в сумке билеты в цирк, вспомнила? Вон там, на летней площадке, нас ждёт клоун. Бежим!

Дети устремились вперёд по дорожке мимо роскошного куста жасмина. Жасмин источал насыщенный, умопомрачительный аромат. Илья шепнул:

— Будет у нас свой дом, посадим жасмин, много…

— Отец на даче давно посадил.

Даша не могла справиться с напряжением. Она сразу почувствовала — дети её отвергают. Выброшенный в мусорку шарик — это протест Гриши против незнакомой тёти, которая почему-то рядом с их папой. Анечкин выпад «не бей ребёнка» — протест Анечкин. Дети чувствуют — эта тётя явилась не с добром, она имеет на папу особые права, надо быть начеку. Дальнейшие события это подтвердили.

А у клоуна нос картошкой. Красный, круглый. А башмаки у него с загнутыми вверх носками, ходит и спотыкается. А ещё он говорит тоненьким голоском, пищит как цыплёнок. А то вдруг как забасит! Он бегает по площадке, падает, то и дело поправляет свой нос.

— Это кто к нам пожаловал? — пищит.

Гриша нисколько не смутился.

— Я — Гриша, а сестра — Аня.

— Гриша? — уже басом, — какое у тебя красивое имя, Григорий…

— Ильич, — добавляет Гриша для солидности.

— Ильич, — пищит клоун, — Григорий Ильич, дети, аплодисменты, к нам пожаловал Григорий Ильич!

Дети весело хлопают в ладоши.

— Сестра Анна Или… Илин… — Гриша не может выговорить отчество сестры, — пап, как?

— Анна Ильинична, — приходит на выручку отец.

Грише облегчение.

— Дети, аплодисменты! Сестре Гриши хлопаем, хлопаем, ладошек не жалеем.

Хлопают. Дашино напряжение нарастает. Она чувствует, Илья тоже напряжён.

— А теперь, — клоун поправил нос, споткнулся, подтянул полосатые шаровары, — теперь у нас игра. Я буду называть предмет, а вы, если он летает, поднимайте кверху руки и кричите, что есть силы «полетели»! Понятно? Начали!

— Кастрюля!

Пара рук взлетела вверх, но тут же испуганно опустилась.

Смеху!

— Пирожное!

Внимательные, не проведёшь.

— Воробей!

Лес рук.

— Полетели! — кричат, вразнобой конечно.

— Лопата!

Замерли.

— Шарик зелёный!

— Полетели!

— Шарик красный!

— Полетели!

— Собака Шарик!

Смеются, спутались.

— Одуванчики!

Замерли.

Гриша поднял вверх обе руки и закричал, что было силы.

— Полетели!

— Григорий Ильич, — запищал клоун, — хорошо подумайте…

— Полетели! — упрямо орал Гриша.

Дети засмеялись.

— Гриша, цветы не летают, — шепнул Илья.

— Летают! — бросилась на защиту брата Анечка, — мама говорила, что летают. Куда хочешь полетят. Они и до твоей работы летают.

— Как это до моей работы?

— Ты всё время на работе, — объяснил Гриша, — а мама сказала, что они до твоей работы запросто долетят…

— Дети, — забасил клоун, — а давайте спросим у Гришиного папы, летают одуванчики или нет.

— Получается, летают, — грустно улыбнулся Илья.

— А теперь спросим у Гришиной мамы…

Даша залилась густой краской. Но тут Гриша мигом вскочил с жёлтого пластмассового стульчика и в два прыжка оказался возле клоуна. Он стоял перед ним со сжатыми кулачками, в голубом нарядном костюмчике, красная кепка съехала набок.

— Она нам не мама! Чужая! Маму Вика зовут, Виктория правильно. А это тётя, просто тётя какая-то…

— Ну хорошо, хорошо, успокойся, — клоун не пищал, не басил, он сказал своё «успокойся» тихо и очень грустно.

Но Гриша успокаиваться не собирался. Он смотрел на клоуна снизу вверх, наскакивал как маленький петушок на большого могучего коршуна.

— Не мама! — кричал он, — просто тётя, понял? Мама дома, она нас с папой отпустила погулять, он в командировках всё время, а эта тётя пришла зачем-то, пусть уходит.

Илья широким шагом выскочил на середину маленькой арены, к клоуну и Грише. Сильно сжал Гришину потную ладошку. Гриша ойкнул. Следом выскочила Анечка. Подлетела к Илье, уткнулась в его колени и заплакала.

— Папа, — всхлипывала она, — не уезжай больше в командировку, пусть одуванчики не летят к тебе на работу, пусть они совсем не летают…

Илья крепко взял детей за руки и повёл по дорожке, над которой плавал сладковатый жасминовый дух. Даша смотрела им вслед и понимала: она прощается с Ильёй навсегда. И заказанный ресторан, купленное свадебное платье, машина, торт, разные другие обязательные свадебные прибамбасы не стоят ровным счётом ничего в сравнении с гневными кулачками мальчика, обречённого жить без отца, с горючими слезами девочки, готовой ради папы отказаться от летающих одуванчиков. Детская жестокая беда. Этой бедой стала для детей она, Даша Малинина, чужая тётя, оказавшаяся зачем-то рядом с их отцом.

…Дашу кто-то легонько тронул за рукав:

— Зову-зову, а ты вся в мечтах… Понимаю. Свадьба…

Секретарша Полинька. Кудрявая белокурая хохотушка, на которую нельзя обижаться даже за самый непростительный прокол. Весёлый нрав покрывает всё.

— Даш, я к тебе с поручением от коллектива… Хотим подарить вам с Ильёй поездку в Грецию, отель, самолёт, всё включено. Круто? Шеф распорядился, я сама не поверила.

— Свадьбы не будет.

— Ой, без свадьбы решили? Дороговато, конечно, но ведь один раз живём. Я, когда замуж выходить буду, такое народное гулянье устрою, держите меня вчетвером! Не лишайте себя удовольствия, деньги мусор…

— Не будет свадьбы. Совсем. Илья возвращается в прежнюю семью.

— Вот сволочь! Поматросил да и бросил.

— Полинька, прошу тебя, ничего плохого не говори про Илью, я тебе запрещаю.

Уже к обеду все в офисе шушукались, переглядывались, старались быть с Дашей особенно предупредительными. А она всё смотрела и смотрела в монитор, а день всё тянулся и тянулся.

…Тогда, в Сокольниках, после ухода Ильи, она в изнеможении села на скамейку рядом с летней площадкой. Теперь запах жасмина казался ей приторносладким, фальшивым, как искусственный ароматизатор в дешёвых карамельках. Попрошу отца вырубить на даче жасмин, я задохнусь от него, у меня начнётся аллергия.

Пожилой человек. Личико мелкое, в разбегающихся морщинках. С большой спортивной сумкой. Сутулый. Он совсем было прошёл мимо одиноко сидящей Даши, но остановился нерешительно, вернулся.

— Простите, простите меня… Не моё дело, конечно, но как дети страдают. Этот Григорий Ильич, беда…

Даша удивлённо смотрела на человека, как на пришельца из космоса.

— Вы меня не узнали… Я — клоун. Вот, заработал свои копейки, домой несу. У меня у самого такой же, как Григорий Ильич, с характером, постарше, намного постарше. Я ведь к молодой ушёл, а с сыном не сложилось, не может мне простить. Кроме как «придурок» ничего от него не слышу. А я и есть «придурок», клоун, — кивнул на сумку, — ношу свои носы и шаровары по паркам, всё копейка…

Даша заплакала, то ли от жалости к детям, то ли к себе, то ли к этому несчастному пожилому человеку.

— У нас свадьба скоро! Получается, я своё счастье на несчастье детей строю. Они без папы страдают… А я чужая тётя, — всхлипнула.

Клоун гладил её руку своей сухонькой колючей ладошкой.

— Не плачь, девочка, успокойся. Здесь слезами не поможешь. Здесь надо…

— Что надо? — с готовностью спросила Даша.

— Надо… Решать. Честно. Я насчёт счастья…

— Если честно, меня давно по душе царапало, но думала, обойдётся, люди живут, а я почему не могу? Да, видно, не могу… — она грустно посмотрела в близорукие клоунские глаза. — Дедушка, дорогой, получается, свадьбы не будет?

— Решай, дочка. Вот сиди и не вставай со скамейки, пока не решишь. А я пошёл.

На прощанье клоун прижал Дашину голову к себе. От него пахло одеколоном. А ещё — колбасой. Наверное, проголодался и перекусил после представления.

Да нет же, она шутит. Неудачно, жестоко, но шутит. Что значит не будет свадьбы, когда она уже при дверях? Что вообще всё это значит? Илью не узнать. Даже Петрович, невозмутимый Петрович, поглядывал на него с опаской. Илья не сообщал ему свою сногсшибательную новость, но не тот Петрович человек, чтобы провести его на мякине.

— Илюш, командировочка у тебя намечается…

Уже почти сорвалось с языка: «Ты что, у меня же свадьба!», но вместо этого вздох, глубокий, горький, почти стон.

— Куда, Петрович?

— Край дальний, но мне послать больше некого.

— Не томи…

— Греция, гора Афон, слыхал?

Илья слыхал и очень удивился. Обычно такие командировки нарасхват, а тут послать ему некого.

— Мудришь, Петрович.

— Мудрю. А с тобой как прикажешь? Штаны-то ещё верёвочкой не подвязываешь? Совсем занемог от своей дури.

— Не начинай, прошу, и так тошно…

— А уж как мне тошно на тебя смотреть. К главному пошёл, упал в ноги, — отправь Коробейникова на Афон, видеть его кислую рожу не могу, отправь в счёт моего отпуска, он уедет, я отдохну.

Илья знал главного. Знал, что к нему ни на какой козе не подъедешь ни с чем личным. «Всё личное оставляйте за порогом своей квартиры», — его любимая присказка. Интересно, какой ценой выторговал Петрович Афон для Ильи? Сейчас, в разгар сезона, когда все в отпусках. У Ильи глаза защипало от благодарности шефу.

— Петрович, а у меня свадьбы не будет. Даша требует, чтобы я вернулся домой.

Петрович аж подпрыгнул от возмущения.

— Тьфу ты! Я ему про командировку, он мне про свадьбу. Не будет и не будет, была уже одна, распробовал. Хватит ныть! Бери себя в руки, замотал ты меня…

Илья встал. Подошёл к небольшому зеркалу, расчесал бороду, поправил воротник рубашки. Достал блокнот, ручку. Сел напротив Петровича.

— Диктуй.

— Что диктовать?

— Задание. Что делать надо на этом твоём Афоне?

— Ничего не надо делать. Поживи там недельку, походи по монастырям, погуляй. Сердце приведи в порядок, сердце… Ну если что особое увидишь, щёлкни, лишним не будет.

Петрович засмущался. Илья заметил. Умный мужик Петрович, редкий человек, разговоры разводить сам не любит и других слушать не станет, а ведь переживает за Илью. Самое лучшее придумал: Илье надо уехать, это всегда хорошо, Илья знал, но забыл всё начисто в своих сердечных передрягах. Он уедет ради Петровича. Хотя с трудом представляет, как оторвётся от Москвы, в которой Даша. Ради Петровича… А на Афоне он будет вести дневник, нет, он станет писать Даше письма, в которых всё ей растолкует, объяснит, разложит по полочкам. Он убедит её, найдёт самые верные слова, против которых не возразишь. Дети… Ради детей он должен вернуться. Но ради детей жить с нелюбимой женщиной? Это безнравственно, это, Даша, аморально. И я не сдамся. Ну и не будет свадьбы, тоже мне, потеря. Пошлые воздушные шары, выкуп, «горько» при всём честном народе. Без свадьбы обойдёмся. Потихоньку. Очень даже правильно — потихоньку, зачем нам с Дашей барабанный бой?

Илье полегчало от этих дум. Надежда опять расправила опущенные в отчаянье плечи. Ему захотелось обнять Петровича, да поостерегись, брат, пошлёт, как нечего делать. Поговорить бы с ним по душам. Да не любит он разговоров, отбреет, мало не покажется. Чай, что ли, ему заварить, или кофе…

— Петрович, кофе будешь?

— Работать буду, на пару с тобой.

Значит, без кофе.

— А скажи, Петрович, всего один вопрос и работать, работать. Почему ты именно на Афон решил меня командировать? Честно скажи.

— Честно и скажу. Там, Илюш, вот уже тысячу лет ни одной бабы не было, там такая экология, брат ты мой…

Заграничный паспорт оказался на старой квартире. Илье, хочешь не хочешь, надо встречаться с Викой. Детей тоже надо навестить, после той незадавшейся прогулки в Сокольниках он их ещё не видел.

Вика встретила спокойно. Предложила пообедать, Илья не отказался. Она нарезала хлеб, поставила перед ним тарелку с грибным супом, салат и ушла в детскую. Оттуда слёзы, крик — хотим к папе.

— Папа обедает. Потерпите.

Интересно, рассказали дети Вике про Дашу, про чужую тётю Дашу? Наверное, рассказали, у детей ведь без хитрости. Он ел суп и думал о том, как теперь выкручиваться. Гостей назвали много, Дашина мама пригласила даже свою двоюродную сестру из Запорожья. Ресторанчик подобрали славный, уютненький, всё в дереве, столы дубовые, официантки в расписных сарафанах. Да, Даша, устроила ты мне весёлую жизнь. Но я не собираюсь сдаваться. Ты ещё не знаешь об этом, но моя любовь ничего не стоит, если я вот так — лапки кверху. Хорошо придумал Петрович — уехать. Скоплю сил и в бой, покой нам только снится.

Славный супец. Мастерица Вика готовить. Сколько она раньше всего придумывала, например, чернослив, фаршированный грецким орехом. Это каждую черносливенку взять, в каждую орешек засунуть, да ещё сверху сметаной или сливками полить. Замучаешься. Как у неё терпения хватает?

— Вика, спасибо, суп классный.

— Грибы свежие, с детьми на Лосином острове собирали.

— Ранние, что ли?

— Ранние, Илья, ранние.

Потом он играл с детьми в войну, и из диванных подушек они строили землянку. Гриша — разведчик, Анечка — санитарка. Перевязывает почти «бездыханного, истекающего кровью» Илью.

— Потерпи, соколик…

— Ань, где ты слышала про соколика?

— По телеку. Там тётя тащила на себе солдатика, он стонал, а она: «Потерпи, соколик».

Как они выросли. Гриша в Илью, упрямый, настырный, Анечка, та в Вику — сердобольная, видишь как, соколик… Поймал себя на мысли — не хочется уходить. Но на часы поглядывает. Как давно он не видел спящих детей, раньше, как бы не уставал, всегда заходил перед сном в детскую, любовался: посапывают сладко, а ему, отцу, отрада сердечная. Его дети, его капитал, его будущее. А теперь — на часы смотрит.

— Пап, ты уходишь, у тебя командировка? — привычно спросил Гриша.

— Да, сынок.

— Я, когда вырасту, не буду в командировки ездить. Там плохо, там устают.

Помахал им с улицы. Прилипли к окну, смотрят вслед.

Его дети? Его капитал? Его будущее?

…А солнце! А жара! А синева не наша, российская, а понастырнее, пожирнее, что ли. Здесь всё — другое. Нет нашей деликатности и сдержанности, всё буйствует, всё заявляет о себе без ложной скромности, всё торжествует и славит жизнь в полный голос. Из самолёта вышел человек в светлом костюме, стройный, лёгкая походка, окладистая борода. Через плечо спортивная сумка, ручная кладь, багажа ждать не надо, а надо торопиться на такси, потому что до места хотелось бы добраться засветло. Человек ничем не выделяется из толпы пассажиров, обычный среднестатистический москвич. И зовут его обычно — Илья Андреевич Коробейников. И никто не знает, никто не догадывается, что этот человек не просто идёт-пружинит, он мысленно пишет письмо: «Здесь такая синева, Даша, я окунулся в неё, как в море, мы обязательно полетим с тобой в Салоники, когда всё переживём и будем, наконец, вместе».

— Мне в Уранополис, — Илья чётко выговаривает каждую букву, греческого он не знает, но таксист понял сразу, радостно закивал. Волосы-смоль, глаза-жуки, улыбка-рафинад.

— Сколько? — Илья помахал бумажником.

Таксист написал в блокнотике сумму и одарил сверкающей улыбкой.

— Брат, это же грабёж средь бела дня, — пробурчал Илья.

Таксист улыбается.

Вдруг над самым ухом завис вопрос:

— Вы случайно не в Уранополис?

Священник. Чёрный подрясник, скуфья, борода погуще, посолиднее будет, чем у Ильи, роста могучего, крепко сбитый. Рядом с ним простенькая толстушка в гипюровом белом шарфике. Мальчик-подросток.

— В Уранополис, но цена…

— Мы с вами. И нам хорошо, и вам дешевле.

Уселись. Поехали. Илье, конечно, лучше одному.

Сиди себе, в окно поглядывай. Теперь придётся поддерживать беседу. Ему никогда не приходилось разговаривать с батюшками, и он стеснялся. Зато батюшка, ну душа-человек. Ещё из Салоник не выехали, а уже свой.

— Как имя твоё святое?

— Илья.

— Пророк Илия, второго августа именины. Ты на Афон? Славненько. Оставим женскую половину в Уранополисе и вперёд, мужики.

Женская половина на заднем сиденье захихикала.

— Ты, отец Пётр, только обратно возвращайся, а то бывает — остаются. Присмотри, Санька, за отцом, он заводной, забудет, что у него дома ещё пятеро.

— Пятеро? — удивился Илья.

— Девчонки. Отправили к деду с бабкой в деревню, а сами… Давно мечтали. Да всё по деньгам не выходило, а тут Господь благодетеля послал, ладно, мне, так ещё и матушке с Санькой перепало. Мать, ты как, веришь хоть, что по Греции едешь?

— Да я, отец, и домой вернусь, не поверю, вроде как сон, красота…

— Не спишь, мать. Молись за раба Божия Николая, если бы не он…

Матушка мелко закрестилась.

— А ты, мил человек, первый раз на Афон?

— Первый. В командировку.

— Вот уж милость Божия. На Афон и в командировку. Это тебе, значит, всё оплатили?

Илья улыбнулся.

— А у меня тоже благодетель есть…

— Имя?

— Петрович, Степан Петрович.

— Мать, молись. И ты, Санька. Видишь, какого человека Илье Бог послал.

Славно ехали.

— Женат? Детей сколько? Маловато, двое… Семеро по лавкам — это по-нашему, по-русски. Да, мать? Как жены святое имя?

Сам для себя неожиданно Илья произнёс:

— Жену мою Дарья зовут.

— Ой, а у нас младшенькая Дарьюшка, на Благовещенье родилась, — вставила словечко матушка.

Батюшке жарко в подряснике. Он то и дело достаёт из кармана большой носовой платок в крупную клетку, вытирает пот. Матушка машет на него сзади свернутой газетой, так прохладней. Санька сидит тихонечко, в разговор не встревает.

Илье хорошо с этими людьми, просто. Стыдно, правда, что обманул. Даша ведь не жена ему. Ещё. Зачем он так сказал? Но ведь и Вика не жена. Уже… Поди разберись, какое имя называть. А сказать «не женат» — тоже вроде обмана. Двое детей и — не женат.

Приехали всё-таки затемно. Последний катер на Афон уже ушёл. Теперь до завтра.

— Ну и ладненько, выспимся. А то на Афоне спать жалко… — отец Пётр одарил Илью широкой улыбкой. — Божие тебе благословение.

Отель маленький. Уютный. На крошечный балкончик таращится луна, тоже какая-то не наша. Волна бьётся о берег совсем рядом, шуршит приятно, убаюкивает. Запах экзотических цветов хмелит голову как дорогое вино. Илья слушал море, вдыхал пьянящие ароматы. Вспоминал дорогу, отца Петра. Радуется жизни, благодарит, никакого тебе интеллигентского самоедства, всё просто, всё естественно, за всё — слава Богу. Расскажи ему Илья о своих приключениях, не поймёт, пожалуй. Скажет, намудрил ты, раб Божий Илья. Кого-то он Илье напоминает, такое до боли знакомое. Да Петрович же! Петрович. К жизни относится так же просто, без выкрутасов, родился — и живи, служи, где поставлен. Достаётся ему от Петровича, а ведь прав он, его неулыбчивый шеф. Жить просто — это совсем не значит примитивно, но почему же мы так боимся простоты, стыдимся её, скрываем её под философскими рюшками, пёстрыми оборками, под этим, блестящим таким… вспомнил, люрексом.

Отец Пётр едет на Афон, радуется, благодетеля благодарит, матушку взял с собой, значит — любит. Дома дети, сколько Бог дал, налаженная, бесхитростная жизнь. Однообразная? А какой ей ещё быть, однообразие заложено в ней изначально — день, ночь, лето, зима, молодость, старость. Однообразие это и есть философия, но не наша, нам её не менять, а принимать надо.

Хорошо думается Илье под шелест морской волны. Тоже ведь — однообразие. Шумит, шелестит днями, месяцами, годами. Она, волна, тоже делает своё дело, раз на это дело поставлена. Не станет же она для разнообразия в небо брызгать или дождиком прикидываться и огороды поливать. Нет, она накатывает и накатывает на берег, сколько дней, сколько лет, сколько веков. Так надо. Потому что она всего лишь волна морская.

Заснул Илья. Крепко спал. Без сновидений.

Если бы Вике сказали, что президентом России избран чукотский оленевод, она бы так не удивилась, но «свадьбы не будет…» Эта новость её потрясла. Она ходила по квартире, перекладывала вещи с одного места на другое, не могла успокоиться. На какое-то время она забыла, что новость напрямую касается её. Вспомнила Дашу, дрожащий голосок, бледное при свете свечи личико. Илья вернётся? Она к этому не готова! Ведь придётся налаживать абсолютно разлаженную жизнь, в которой всё перепутано, всё с ног на голову, всё не по-людски. Где взять силы для нелёгкого созидания? Тревога, растерянность, смущение, а над всем этим — радость. К детям вернётся отец, Гриша и Анечка обретут потерянного папу. Вика сама у себя вышла из-под контроля. За время разлуки с Ильёй она приучила себя контролировать эмоции. Не могла себе позволить ныть, жаловаться, прислушиваться к осторожной поступи подступающей депрессии. У неё дети, они чувствуют всё. А ещё у неё работа, завтрашний день, в котором ей никто не обещал помощи. У неё обязанности перед Гришей и Анечкой, у неё долг перед ними. У Вики получилось — гасить ещё не успевшее разгореться пламя. Не сразу получилось. С каким омерзением вспоминала она первое время разрыва. Клокотала в ней животная ненависть к Илье, к её разлучнице-артистке. Но как отвратительно было потом, когда поганые слова уже сказаны, и нет той клетки, в которую можно вернуть вылетевшего воробья. Хоть волком вой, ничего не изменишь. Вика запретила себе даже мысленную брань. А тут ещё и батюшка вовремя с рецептом: «Стой как скала, не пускай ропот в сердце, он уже у горла, а ты тверди — Илья хороший…» Теперь и убеждать себя не надо, Илья хороший. Разве можно роптать на него, если он встретил большую единственную любовь. А была ли любовь у них? Всё начиналось классически, как у всех. Голова кругом у Вики от любви к Илье не шла, она вообще человек земной, пришло время — пора замуж. А тут и человека Бог послал. Внимательный, непьющий, намерения серьёзные, хочет детей. Двоих родила. Они и о третьем поговаривали, да не сложилось.

Взошло на небосклоне мужа солнышко по имени Даша. Вот кого она совсем не винит, так эту девочку-гимназистку, полюбившую её мужа пылко и трепетно. Она что, не заслужила счастья? Как любая нормальная девушка, стремилась к нему, ждала его. Дождалась.

А то, что Илья всё не решался сказать ей правду, её ли вина? Она собиралась замуж за свободного мужчину, а не за мужа Вики и отца её детей. Представить страшно, какой для Даши удар. Накануне свадьбы…

Вика задумалась. Как бы она это перенесла? Надо поддержать Дашу, какая она, Вика, православная христианка, если оставит человека в беде. Позвоню.

Даша звонку обрадовалась. Голосок у неё слабый, измученный, так говорят после долгих горьких слёз.

— Приходи, Даша. Вот просто так, возьми и приди. Не будем рассуждать, прилично, неприлично.

— Вика, я не против встретиться. Но только не у вас, мне тяжело. И дети… Я не смогу смотреть им в глаза.

— Хорошо, давай в кафе.

— Мне сейчас не хочется на люди, я и на работу хожу, как солдат по собственному приказу.

Вика растерялась. А Даша:

— Давайте вы к нам. Только не говорите маме, кто вы. Она слегла после всего, криз, вчера «скорую» вызывали.

— Хорошо, я приду. Маме что-нибудь нужно? Лекарства?

— У нас всё есть. Отец на посту, не беспокойтесь.

Вика взяла такси. Ей казалось, надо быстрее.

Даша изменилась. Возле губ глубокие складки, волосы зачёсаны кое-как, под глазами мешки.

— Простите меня за мой вид.

— Вид как вид. Вполне приличный, — почему-то Вика решила, что следует говорить с Дашей бодрым, энергичным голосом. Так говорят с теми, у кого неутешительный диагноз. Хорошая мина при плохой игре.

— Дашенька, кто там? — слабенький голосок из спальни.

— Мама, это ко мне, по работе.

Заглянул на кухню отец. Кивнул Вике, накапал в чашку лекарство, вышел.

— Пойдёмте в мою комнату.

Уютно, просто, чистенько. Здесь живёт Даша, девочка, которую любит её муж. Вот она, стоит перед ней, в цветастом махровом халатике, совсем не красавица, измученная горем, почти дурнушка. Личико с кулачок, шейка тоненькая, глазки-щёлочки, припухшие веки. Стоит и смотрит на Вику. Так смотрят собаки, которых надо приласкать. И, повинуясь какому-то особому чувству, Вика бросилась к ней, крепко прижала к себе исхудавшее тельце девочки. Та заплакала. Сразу. Будто только и ждала Викиных протянутых навстречу рук. Заплакала и Вика, уткнувшись в острое Дашино плечико. Плакала и не могла остановиться. Вот чего ей, оказывается, давно хотелось. Поплакать в удовольствие, ослабить узду, державшую сердце, сладкими слезами омыть горькую беду.

Плакали, обнявшись, две женщины. Одна, вкусившая всех положенных женских утех, влюблённости, любви, замужества, родов, первых слов детей, первых шагов, первых шалостей и первой веры в родительскую непогрешимость. Вторая — всего этого страстно желавшая, упорно шедшая к этому, хранив себя для единственной, большой любви. Кто из них приобрёл? Кто потерял? Они сами ничего ещё не знали, они только плакали, как две сестры и общей была соль их желанной влаги.

А потом как-то и успокоились. И вытерли глаза одним платком, Викиным. Она достала его из сумочки, протянула Даше. Та дисциплинированно промокнула глаза, взглянула в зеркало.

— Ужас, — сказала и вышла. Наверное, умыться.

Вика присела в кресло. Ей заметно полегчало. Не зря Господь придумал и попустил нам слёзы. Они не просто текут, они вершат работу, особым образом расчищают в душе завалы, освобождая проход к реальному осмыслению происходящего. «Хорошо поплакали», — подумала Вика. А тут и Даша, с подносом: чашки, заварной чайничек, сыр, колбаса, конфеты.

— Давайте чаю попьём.

— Давай, — обрадовалась Вика, — а то воем как две белуги. Повыли, можно и перекусить.

Засмеялись.

— А что если нам… — Даша засмущалась, вопросительно глянула на Вику, — а что, если нам коньячку по чуть-чуть…

Вика кивнула.

Маленькие изящные рюмочки. Синий хрусталь.

— Отец маме на юбилей подарил. Ну что, за знакомство?

И опять засмеялись.

Коньяк быстро сделал своё дело. Погнал, погнал по жилам горячую кровь, прогревая самые отдалённые уголки застоявшегося в холоде естества. Они говорили, говорили, уже не подбирая слов, не осторожничая, а как есть, по-сестрински.

— Знаешь, я ведь думала, что ты артистка, противная кривляка, увела мужа себе на потребу.

— Плохая я артистка, — вздохнула Даша, — мама только взглянет, а у меня всё на лице написано. Вика, а дети рассказывали вам про Сокольники?

— Нет, а что там случилось?

— Там я решила — свадьбы не будет. Увидела, как страдают дети. Гриша у вас — боец. «Мою маму, — кричит, — Вика зовут, а это чужая тётя!»

— Странно, промолчали.

— Они всё поняли, Вика. А промолчали, чтобы вам не делать больно.

— Растут. Не успеешь оглянуться…

Даша вздохнула.

— Гриша на Илью очень похож. А мне, Вика, тяжёлые дни предстоят. Гостям объявлять, что свадьбы не будет. Некоторые у виска крутят: у Дашки, мол, крыша поехала. А мои на работе нам подарили поездку в Грецию, свадебное путешествие. Им-то каково? Паспорта, документы, визы. С шефом ещё предстоит объясняться.

Помолчали.

— Даш, скажи, а если Илья не захочет возвращаться в семью? Ты его от себя прогонишь, и к детям он не вернётся, будет мотаться по жизни как неприкаянный.

— Вернётся. Он любит детей, ему только помочь надо.

— А ты? Вижу, как тебе несладко.

— Это, Вика, пройдёт. Мне бы на первых порах продержаться. Помогите мне, — Дашин голос опять задрожал.

А Вика руками всплеснула.

— Знаю как! Тебе надо к батюшке, отцу Леониду! Он у нас… сама увидишь, какой. Расскажи ему всё. Соглашайся, не отказывайся.

— Я не отказываюсь.

…Быстро в сад, забрала детей, домой. Позвонил Илья.

— Мне надо зайти. Можно?

Вика, что ты изменилась в лице? Да, идёт Илья. Значит, впереди серьёзный разговор. О вас. О вашей семье, о детях. Прими Илью спокойно и доброжелательно. Ему тоже тяжело. Для такого разговора нужны силы. Скорее, скорее что-нибудь приготовить. Придёт голодный. Грибы, есть грибы, сварю суп. Я соглашусь. Пусть возвращается. Сколько можно блудному сыну (мужу!) скитаться по съёмным квартирам. Представляю, как обрадуются дети. Папа дома, в командировку он больше не уедет надолго.

— Дети, сейчас придёт папа. Прошу вас, дайте нам поговорить, посидите в своей комнате.

Звонок, Илья. Господи, дай мне силы! Вика специально ушла с кухни, чтобы не смущать Илью. Пусть ест спокойно. Сам позовёт — надо будет. Не позвал. Поел, похвалил суп. Отправился к детям. Вика мыла посуду и каждой клеточкой спины ждала Илью. Сейчас… Сядет, наверное, чаю попросит. С чаем легче. Скажет: «Нам надо поговорить. Я решил…» Не заходит. Не выдержала, сама пошла в детскую. А там шурум-бурум. Всё вверх дном, Гриша раскраснелся, Анечка серьёзная, даже не заметила маму.

Илья поглядывает на часы. Значит, уйдёт. Не решается. Почему ты такой нерешительный, Илья, сделай детям подарок — скажи, что раз и навсегда возвращаешься домой после долгой командировки. Тебя здесь ждут, тебя здесь любят.

— Ну я пошёл…

— Илья, ты зачем приходил?

— За паспортом. Уезжаю в Грецию.

Дети машут ему из окошка.

Какая Греция? Даша сказала, что свадебного путешествия не будет. Только сегодня сказала. А что если после ухода Вики он вымолил у Даши прощение, и она — дрогнула. Нет, Даша не тот человек. Откуда тебе, Вика, знать, какой Даша человек, первое впечатление обманчиво. Вдруг она совсем не та, за кого себя выдаёт. Поиграла в благородство, дело сделано, теперь можно широким шагом идти к намеченной цели. Вика, не впускай в сердце чёрные мысли, заслонись от них, не впускай.

Уже впустила. Они едут в Грецию. Сразу после свадьбы. Паспорт нужен заранее, для визы. Значит, свадьба состоится. А как же встреча с отцом Леонидом? Пусть она тоже состоится. Вика ничего не скажет Даше. Если захочет, Даша сообщит ей всё сама.