Монако, 1978 г. notes 8 страница

4. Отщепенец

27 декабря Бев вернулся на работу, и тут же хором завыли свистки. Послушное контракту с профсоюзом руководство фабрики официально уволило Бева. Бев отправился на биржу труда, где настоял на встрече с директором, а не просто жующими девицами-секретаршами с темными построждественскими кругами на месте глаз. Он сообщил директору о своем положении, а директор бесцеремонно ответил, дескать, его нельзя зарегистрировать на бирже, поскольку он не желает подчиняться основополагающему условию найма в любой из установленных профессий, что означает все мыслимые виды деятельности, помимо профессии поэта. Официально безработный и не подлежащий найму, Бев пошел получать пособие по безработице по уложению Акта о государственном страховании. Ему сказали, что он не имеет права на пособие, поскольку своевольно отверг право на рабочее место в том смысле, что отказался принять условия занятости, как они изложены в Законодательном акте о профсоюзах (Принудительное членство) от 1974 года. – Я выплачивал деньги в фонд. Каждую неделю с тех пор, как начал работать в возрасте двадцати… – Что же вы начали так поздно? – спросила из-за решетки сварливая тостуха с подсиненными волосами, раздраженно постукивая карандашом по стойке. – Учился в университете. Я получил степень. – Принудительные выплаты в Фонд государственного страхования не дают вам автоматического права на выплаты. Необходимо удовлетворять определенным условиям, а вы не желаете их выполнять. – Так что же мне делать? Умирать с голоду? – Удовлетворять условиям. Бев пошел в паб за полпинтой горького и холодной сосиской с бесплатной горчицей. Он позвонил своему члену парламента или, точнее, его секретарю и договорился о встрече под конец рабочего дня. Сессия уже закончилась, парламент распустили на каникулы. «Мистер Протеро встретится с мистером Джонсом в своей пятичасовой «приемной». Член парламента Дж.Р. Протеро был элегантным малым, переступившим порог среднего возраста, одетым в твид для уик-эндов за городом, но его лосьон после бритья пах агрессивно урбанистически. Он курил трубку, которой лишь с трудом не давал погаснуть, пепельница перед ним превратилась в братскую могилу потухших спичек. Выслушав историю Бева, он спросил: – И чего вы от меня ожидаете? Что я изменю закон? – Законы ведь меняются. Знаю, это происходит медленно. Палата общин, как меня учили, как раз то место, где противостоят несправедливым законам и продвигают справедливые. – Вас, вероятно, учили очень и очень давно. – Он, наконец, раскурил трубку и втянул два или три раза дым. Потом трубка погасла. – Будь она неладна! – Почему бы вам не бросить? – спросил Бев. – Что бросить? – проницательно и с внезапным подозрением переспросил мистер Протеро. – Курить. Оно того не стоит, учитывая, что табак по три пятьдесят унция, и вам это явно не по нраву. Мистер Протеро расслабился. – Я думал, вы про… ну, сами знаете. – Вы, наверное, сами часто спрашивали себя, какой толк от парламента, – откликнулся Бев. – Признаюсь, я пришел к вам без особой надежды. Наверное, я, как дурак, живу в прошлом, когда члены парламента заботились о своих избирателях. Но я черпал горькое удовольствие в безнадежности всего этого. Я должен делать вид, что верю, будто демократическая свобода еще существует. Это как стараться верить в верность жены, когда видишь, что она елозит на половике с молочником. Пока смерть не разлучит нас. Правительство для людей. Глупо, правда? Ностальгия. Бев понял, что неумелость мистера Протеро в обхождении с трубкой добровольная. Он все чиркал и чиркал и – в отличие от кое-кого из своих избирателей – поджигал без толку. Но бесплодность процесса давала ему шанс увернуться от ответа на неловкие вопросы или, как сейчас, оказать хотя бы минимальную помощь. И все-таки наконец он сказал, откладывая все еще холодную трубку: – Нельзя воевать с историей. – А вот это интересно. И кто же делает историю? – Движения. Тенденции. Жизненные силы. Процессы. Не кто, а что. То, что случилось в Англии, случилось не в результате кровавой и расточительной революции. Мы пошли нашим демократическим путем и в процессе поэтапной эволюции не видели признаков бурных перемен. А потом однажды утром мы проснулись и сказали: «Правление пролетариата пришло». То, чего пока еще не произошло в странах, где свершились кровавые революции, у нас случилось гладко. Не знаю, что бы сказал Карл Маркс, если бы вернулся, но… – Маркс сказал бы, что желаемого не случилось, что средства производства не перешли в руки рабочих, что капитализм не уничтожен. – Он в процессе уничтожения, – отозвался мистер Протеро. – Быстрого. Едва ли в стране осталась хоть одна фирма, которая не перешла бы в руки государства. Государство – крупнейший работодатель. – Вот именно. Работодателю всегда противостоит наемный работник. Государство – сволочной босс, и профсоюзы борются с ним так, словно на нем цилиндр. И они всегда побеждают, вот в чем проблема. Правительство превратилось в механизм для печатания бумажных денег. Посмотрите на уровень инфляции. И хотя бы один голос в парламенте поднялся против неизбежного разорения страны? Пришло время, чтобы кто-то из вас рискнул своим местом и поднял голос ради свободы и порядочности и, да, старомодного здравого смысла. Мистер Протеро взялся за своего заклятого врага и снова попытался поджечь. Кладбище мертвых спичек разрасталось могильным курганом. Горько сдавшись, он сказал: – Есть ведь «кнуты»^[15]. Мы просто голосуем за билли или воздерживаемся от голосования. Наши избиратели больше не из регионов, как бы они ни назывались. Наши избиратели – выборка из всей синдикалистской системы. Что толку жаловаться? Это исторический процесс, которому никто не может противостоять. Сейчас не как во времена Фокса, Берка или Уилкса. Есть всего два коллектива. – С тем же успехом мог быть один. Сама концепция оппозиция свелась к фарсу. Социалисты и консерваторы – всего лишь названия с ностальгическими историческими значениями. Какие теперь различия между вашими идеологиями? Кто бы ни возглавлял правительство, рабочие доведут его до полного бессилия. Делайте, как мы скажем, не то будем бастовать. И бывают, – тут его голос стал грубее и жестче, – день или два формального сопротивления во имя обуздания инфляции или поддержания конкурентоспособности экспортных товаров. Потом снова печатаются деньги, все новые, ничем не обеспеченные деньги. Номинальное сопротивление, чтобы показать, что правительство действительно управляет. Вот только это не номинальное сопротивление для тех, кто умирает от переохлаждения или, помоги нам Господи, от жара. – Мне очень жаль, что такое случилось, – безжалостно сказал мистер Протеро. – Вам, наверное, очень горько. Если вас это утешит, пожарные завтра снова выйдут на работу. – К несчастью, у меня нет другой жены, чтобы дать ее зажарить до смерти. Ладно, забудьте, я должен это забыть. К вам я пришел попросить – потребовать, наверное, – чтобы вы что-то ради меня предприняли. Перед вами человек без работы, который скорее всего никогда ее не получит, человек, не имеющий права на государственное пособие, поскольку последовал императивам собственной индивидуальной совести и отказался подчиниться коллективной воле. – Вы чертовски хорошо знаете, что я ничего не могу поделать. – Мистер Протеро брюзгливо вцепился в трубку. – Вы сражаетесь против истории. Мне хватит здравого смысла этого не делать. Строго говоря, мне запрещено даже номинально рот ради вас открывать. Вы же вне закона. Членство в профсоюзе – основное условие права на волеизъявление. Вы больше не представлены. – Я оказываюсь среди старушек, помешанных и преступников? – Есть профсоюз престарелых, как вам, черт побери, известно. Помешанный… преступник… да, наверное, эти термины применимы. Вы сами по себе, брат. Неясно было, употребил ли он слово «брат» в силу социалистической привычки или с презрительной иронией, какую оно временами приобретало в старых американских фильмах. До Бева это недвусмысленно донесло его состояние безбратности. – Конечно, я всего этого ожидал, – сказал Бев. – Отчасти я сам нарывался. Назовите меня свидетелем, что по-гречески значит «мученик». Но я должен был на такое пойти: сделать вид, что механизм еще работает, тогда как на лишь забытый экспонат в музее. Надеюсь, от моих бед вам кошмары сниться будут, мистер Протеро. А пошли вы! И избавьтесь от этой дурацкой трубки. И он ушел. Он вернулся к себе в квартиру, где Бесси, все еще на каникулах, руками ела холодную индейку и пялилась на «Ред, Род и Рид» по телевизору. Устало сев в кресло, он задумался, а нельзя ли что-нибудь продать, чтобы отсрочить надвигающийся день выселения. Но у них нет ничего, кроме одежды Эллен и пары старых чемоданов. Мебель принадлежала домохозяину, безликому коллективу с компьютерами, которые не потерпят призывов к такой человеческой слабости, как сочувствие. Уведомление о выселении последует через неделю или около того, а тогда ПА (то есть полиция аренды) или еще какие громилы явятся, чтобы это выселение осуществить. Даже телевизор ему не принадлежит, он арендован в «Визионем лимитед». Приближался конец месяца, он же конец года. День изъятия за неплатеж. – Бесси, думаю, время пришло. Собирай вещи. – Зачем? Через минуту «Диш и Дэш». – Ладно. После «Диш и Дэш», кто бы они ни были. Нам с тобой надо поехать, сама знаешь куда. – Куда? – Ее взгляд не отрывался от телевизора. Уйдя на кухню, Бев допил остатки рождественского виски. Тут есть что продать? Он открыл ящик буфета: сплошь приборы домохозяина. Подожди-ка, а это что! Выкидной нож, довольно неплохой, острый и тяжелый, и лезвие выбрасывается, легко реагируя на движение руки. Нож спрятали сюда подальше от Бесси. Где же он его раздобыл? Ах да… Два шестилетних мальчика на этой самой улице угрожали пятилетней девочке. Почему? Вообще безо всякой причины, разве только ради чистейшего незаинтересованного запугивания. Он наподдал мальчишкам и отобрал нож. Если его член парламента более или менее официально списал его как преступный элемент, почему бы не ходить преступно вооруженным? Убрав нож в карман штанов, Бев пошел оттащить Бесси от того, что следовало за «Диш и Дэш». Она не завыла, ведь это были только новости. – Только давай побыстрей, – сказала она. – Скоро будут «Секс-мальчики». Дом был где угодно, лишь бы там был телик.

5. Культура и анархия

Новый год пришел с ледяным холодом. Бесси грелась в Доме для девочек в Ислингтоне, откуда каждый день ездила в школу на том, что ее отец, уже познакомившись кое с кем из ее подруг, иронически называл «девобусом». Из школы она возвращалась назад к чаю и телику. Сам Бев спал где придется: в ночлежках Армии спасения, на железнодорожных вокзалах, а однажды даже в Вестминстерском аббатстве. Немногие деньги вскоре кончились, да и было их семь с половиной фунтов в банкнотах и десятипенсовиках. Десятипенсовик приблизительно представлял собой старый флорин, который викторианцы ввели с надеждой (от которой позднее мудро отказались) внедрить десятичную систему – их было десять в соверене. Разбивка флорина на десять в шестидесятых годах, внедренная, чтобы силой приравнять Британию к остальному Европейскому сообществу, принесло сто новых пенсов, но с ростом инфляции они вскоре утратли смысл. В результате получилось по десять десятипенсовиков на фунт, но никаких тебе более мелких делений. Бев предвидел, что вскоре ОКский фунт уподобится итальянской лире – только теоретически будет cпособен к делению. На десятипенсовик он мог купить коробок спичек, если бы захотел, но не видел, какой в них толк. Табак, это идеальное утешение праздного мужчины, был ему недоступен. Булочка или сэндвич стоили по меньшей мере фунт. Армия спасения давала ему миску жидкой баланды при условии, что он сперва над ней помолится. Он сделался довольно жалок, грязен, зарос бородой. Он ожидал, что большую часть дня сможет проводить в читальных залах публичных библиотек, но публичных библиотек осталось не так много, а те, что еще существовали, были полны храпящими стариками. – Рабочим библиотеки без надобности, – сказал парнишка из куминов. – Им нужны клубы. – Уж я-то им собрание устроил бы, – мечтательно протянул другой. Небольшая их ватага остановила Бева с явным намерением побить и ограбить. Бев не испытывал страха, и мальчишки, наверное, это почувствовали. Привалившись спиной к рваному плакату с Биллом Символическим Рабочим (какой-то любитель граффити дорисовал усики к букве «О» в слове ОКния), он правой рукой сжал в кармане выкидной нож. – Sunt lachrimae rerum, et menten mortalia tangunt. За это они его окружили, изучая, принюхиваясь. – Ты и греческий тоже знаешь, мужик? – Me phunai ton hapanta nika logon, – отозвался Бев. – Софокл. Из «Эдипа Колонского». – И значит? – Лучше вообще на свет не родиться. Один из мальчишек с силой выдохнул – точно после долгого, полной грудью, вдоха. Главарь куминов, чернокожий, но с арийским профилем, вытащил пачку «Сейвьюк финнс». – Курить хочешь? – Спасибо, но пришлось завязать. – Без работы? Профсоюзные mashaki^[16]? Ты антигосовский? – Да, да и да. Куминов было семеро, но все чернокожие. – Ага… – протянул вожак. Поскольку через улицу, по Грейт-Смит-стрит в Вестминстере, где от изморози белел фундамент новой мечети, шагал деловито одинокий человек, человек, которому есть куда идти. – Али и Тод! – бросил вожак. Двое названных перешли улицу и, ловко подставив мужчине подножку, врезали ботинками в левый бок, а после обшмонали. Вернулись они с тридцатью пятью фунтовыми банкнотами. – Ладненько, – сказал вожак. – Ты со мной, Тод. Остальные около одиннадцати в «Плаксе», идет? – Идет. – Идет, Тасс. А пока Тасс и Тод, желтоватый, хрупкий с виду парнишка, который пританцовывал от холода, отвели Бева в столовку для безработных у Вестминстерского моста. Там его накормили сэндвичами с ветчиной, сосиской в тесте, макаронами и томатным супом из бумажного стаканчика. Женщина за стойкой сказала, они-де должны предъявить свои удостоверения безработных, прежде чем смогут воспользоваться низкими, дотационными ценами, но мальчишки только огрызнулись в ответ. Пока Бев жадно глотал еду, Тасс сказал: – Слышал когда-нибудь про Мизусако? – Японец? Изобретатель метода волынки? – Отлично. Но ты пару букв потерял. «Волыны» было бы точнее, «волына» – пушка, ствол, сечешь? А про метод ты верно сказал. Тут именно метод. – Он говорит, мол, проблема в том, что трудно отделить культуру от нравственности, – серьезно вставил Тод. – Поскольку культура порождение обществ, она вынуждена проповедовать общественные ценности. Ну, я про то, что с его слов выходит, что книги не про злодейство. Они проповедуют, как быть хорошим. – Строго говоря, книги ничего не должны проповедовать, – жуя, отозвался Бев. – Знание и красота – вне рамок этики. А как сюда ваш Мизусако вписывается? – Он в тюрьме где-то в Штатах, – сказал Тасс, пуская ароматные колечки дыма. – Он ездил по студенческим кампусам, проповедовал беза… незаитер… черт… незатерес… черт, черт-черт… – Незаинтересованность? – Ну и словечко, язык сломаешь. Ну да, ее самую. Бесплатное обучение, свободное действие. Он говорил про ПУ. – Про ПТУ? – Да нет, про ПУ, про подпольный университет. Оплачиваемый грабежом, то есть насилием. И там преподают бесполезные вещи. Латынь, греческий, историю. У нас паршивое образование, верно? – Верно. – Паршивое, потому что профсоюзное. Паршивое, потому что чешет всех под одну гребенку. Умникам у них нет места. Кое-что не позволяется, дескать, рабочим это неполезно. А отсюда следует, что как раз то, чего они не позволяют, единственное, что стоит знать. Сечешь? – Логика тут есть. – Мы ходим в школу, все наши, до тринадцати лет. Таков закон. Ладно, мы ходим и не слушаем ахинею, которую они зовут социологией и ЯРом. Мы сидим на задних партах и читаем на латыни. – Кто учит вас латыни? – Есть антигосовские учителя, понимаешь ли. Сам учитель? – Истории. Совершенно бесполезно. – Ладно, есть такие, кого вышвырнули из школ за то, что не хотели преподавать предписанную чушь, сечешь? Они бродяжничают, вроде как ты бродяжничаешь. Мы подбрасываем им деньжат, как тебе подбросили. А они взамен дают нам чуток образования. Настоящего, не дрянь из госовских школ. – Хотите что-нибудь сейчас? – Одно, – сказал Тод. – Как мы дошли до такого бардака? Бев набрал в грудь побольше воздуха и тут же поперхнулся крошками от сосиски в тесте. – Рабочие говорят, что это бардак? Ваши родители говорят, что это бардак? – Они ничего не говорят, – ответил Тасс. – Они потребляют. Но это же непруха, иначе не было бы, мать вашу, все так беспросветно. – Тут я с тобой соглашусь. – Бев невольно усмехнулся прямоте Тасса. – Давайте попробую объяснить наш бардак попроще. С начала истории были имущие и неимущие. В политике возникли и развивались две партии: задачей одной было гарантировать, чтобы имущие и впредь продолжали иметь, даже преумножать то, что имеют, задачей другой – превратить неимущих в имущих. Их идея: ни бедных, ни богатых, просто чтобы хватало на всех. Ллевелизм, эгалитаризм, справедливое общество. Сейчас у нас социалистическое государство. У нас оно более или менее неизменно с сорок пятого года. Кем были неимущие? Рабочие, пролетариат. Их угнетали имущие, то есть капиталисты. Рабочие объединялись в организации настолько крупные, что их уже не могли эксплуатировать капиталисты. В профсоюзы. Так вот, капиталисты пытались использовать несиндикализированную рабочую силу. Наступило время, когда это поставило их вне закона. Профсоюзы одержали и одерживают верх. Тем, кого раньше эксплуатировали, хорошо живется. Что тут дурного? – Должно же что-то быть, – откликнулся Тасс, – если жизнь такая охренительно серая. – Вот тут и загвоздка, – продолжал Бев. – Некогда существовала независимая Лейбористская партия, старая ЛП. Потом появилась Новая лейбористская партия, уничтожившая старую. Новая лейбористская партия начиналась как политический исполнительный орган Конгресса профессиональных союзов. Часть профсоюзных взносов шла на содержание партии – вполне разумно. Так вот, цель социализма – национализировать все и вся. Уничтожить, насколько возможно, частную собственность. Если раньше железные дороги, шахты и сталелитейные заводы приносили гигантскую прибыль, которая вся шла в карманы богатых акционеров, теперь прибыль идет государству, которое тем самым может больше денег давать рабочим и кое-что откладывать для развития. Единственная загвоздка в том, что национализированная промышленность никогда не приносит доход. Почему? Потому что нет потребности приносить прибыль. – Все это мы знаем, – несколько раздраженно отрезал Тасс. – Кругом бюрократы, никого не увольняют, и все сидят на попе ровно. – Теперь я подхожу к Великому Противоречию с большой буквы, – продолжал Бев. – В социалистическом государстве профсоюзы, строго говоря, больше не нужны. Почему? Потому что власть официально в руках рабочих, и против кого им теперь сплачиваться? В восточноевропейском социализме нет профсоюзов, и это логично. Но английский синдикализм, раз родившись, должен существовать и во веки веков. А потому он нуждается в своей противоположности, в своем враге. Разумеется, еще существуют несколько частных боссов, но главным работодателем является государство. Все еще существует старая дихотомия работодателя и работника. Рабочие должны рассматривать своих собственных политических представителей не как аспект себя, а как структуру, которой необходимо противостоять. Вот они и противостоят, и враг, оппозиция, идет на попятный, потому что это не настоящая оппозиция. Поэтому требования постоянного повышения заработной платы удовлетворяются, и инфляция цветет пышным цветом. Вид у обоих мальчишек был неудовлетворенный. – Это ничего не объясняет, – мрачно заявил Тод. – Это не объясняет, почему в школе нас пичкают чушью. Это не объясняет, почему мы с тобой тут сидим. – Ладно, – сказал Бев. – Борьба рабочих в девятнадцатом веке была не чисто экономической, но и культурной тоже. Почему буржуазия должна иметь монополию на вкус и прекрасное? Люди, вроде Рескина и Уильяма Морриса, хотели, чтобы рабочие были просвещенными. Учитывая упор марксизма, что в основе культуры и истории та же экономика, красивые обои и бесплатные читальни казались не такими уж важными. Образованное и разборчивое потребление как доктрина исчезло. Главное было потреблять. Но что? То, что давало и дает удовлетворение легче и быстрее всего. Разбавленный вкус. Изготовители всегда ждут с какой-нибудь упрощенной подделкой под настоящее и индивидуальное. «Покупать» приравнивается к «удовлетворять». Ты покупаешь книгу, которую не понимаешь, и злишься. Тебе бы следовало ее понимать, ведь ты ее купил, так? Вещи должны быть простым, легким источником удовлетворения, а это означает снижение планки. Каждый рабочий, у кого есть деньги, вправе на лучшее, что можно за эти деньги купить, а потому лучшее следует переосмыслить как то, что дает удовлетворение с наименьшими усилиями. У всех равные культурные и образовательные права – так начинается уравнивание. Почему кто-то должен быть умнее остальных? Это неравенство. У нас нет, как в девятнадцатом веке, прогрессистов, которые рассказывали рабочим о прекрасном. Как вы знаете, кое-кто из старых рабочих действительно выучил древнегреческий. И иврит. Это называлось самообразованием. Но это означает, что одни занимаются самосовершенствованием, а другие нет. Чудовищное неравенство. Отсюда ваша паршивая школьная программа. Отсюда серость и скука. Наполеон, возможно, был чудовищем, но он хотя бы не был скучным. Чем могут помочь рабочим великие люди вроде Юлия Цезаря и Иисуса Христа? – У нас нет работы, – горько сказал Тасс, – и никогда не будет. Мы не овцы и не идем за стадом. Нас ждет жизнь преступности и насилия. Культура и анархия. Христос милосердный, как бы мне хотелось, чтобы они объединились! Читать Вергилия, а потом пришить кого-нибудь. Не нравится мне… как это называется… как там… – Непоследовательность, – подсказал Тод. – Ее не избежать, – ответил Бев, хотя и чуточку тревожно, – если ты человек. Ты обречен на преступление, если ты против государства рабочих. Мне это мой член парламента сказал. – Преступление бывает двух видов, – терзался вслух Тасс. – Грабить в духе Робин Гуда, как ты видел сегодня. Acte gratuit^[17]. – Кто тебе сказал про acte gratuit? – Мужик по имени Хартуэлл. Он с нами разговаривал. Забыл где. А как он джин хлещет! Он рассказал нам про Камю… Один франко-алжирский футболист, ты, возможно, про него слышал… Так вот, этот тип убил другого типа, а тогда понял, что он человек. Он сделал что-то безо всякой на то причины и понял, что это делает его свободным. Только люди способны на acte gratuit. Все остальное – я про большую гребаную Вселенную и все звезды – все должно следовать каким-то законам. Но люди должны доказывать, что они свободны, делая разные вещи… ну там убийства и драки. – То, что мы делаем, не gratuit, – возразил Тод. – Не может быть. Если мы антигосовские, мы должны быть как следует антигосовскими. А это означает бодаться с законом, потому что он госовский. Как латынь и древнегреческий – антигосовские. Поэтому насилие, Шекспир и Платон заодно. Должны быть заодно. И литература учит мести. Когда я читал «Дон Кихота», то вмазывал каждому, кто не был худым, высоким и чуточку мечтательным. Маленьких толстяков я тоже не трогал. – А что за мудреное греческое слово ты вчера ввернул? – спросил Тода Тасс. – Симбиоз? – Оно самое. – Вот именно. Где были бы без нас подхристники? У Бева голова шла кругом. Все это взаправду происходило. – Объясните, – попросил он. – Те ребята, – сказал Тасс, – которые завели общину ПХ, или Подпольного Христа. На перегоне «Дистрикт-лайн», линии подземки, которую закрыли. Они устраивают собрания, называют их ужинами любви, с настоящим трахом, парень с девушкой, парень с парнем, но пожрать там – только горбушка и капелюха дешевого пойла. Иногда мы его для них тырим. Они говорят, хлеб и вино это на самом деле Иисус. А потом идут искать на свою голову неприятностей. – Христианское насилие? – спросил Бев, готовый уже поверить во что угодно. – Да нет же! Они идут, чтобы им наподдали. Тогда они практикуют христовость – возлюби своего врага. Вот тут вступаем мы. Но мы вроде как чересчур свои, вот в чем беда, недостаточно крепко вмазываем. Вот пусть сами и крадут себе вино, – закончил он с внезапной злобой. – Главное тут, – все еще неловко сказал Бев, – элементы, подрывающие культуру. Искусство подрывает устои. И философия тоже. Государство прикончило Сократа. – Да, знаю, – нахмурился Тасс. – Критон, мы должны Эскулапу петуха. – О, Kriton, – перевел обратно Бев, – to Asklipio opheilmen alektruona. – Еще, еще! – взвился Тасс, хватая Бева за лацкан поношенного пальто. – Боже ты мой, это же настоящие слова, это взаправду безумный малый чешет! Бев, у которого еще осталась ручка, записал фразу латиницей на пачке сигарет Тасса. Тасс молча проглотил строчки, потом сказал: – Меня дрожь пробрала, когда я по-английски читал. До самых костей. А теперь все заново будет. Пришлось навалять тем грекам, которые вонючий ресторан в Кэмберуэллсе держат. Из-за этого. А потом я нашел того типа, который налепил на свою забегаловку имя Сократа. Издевательство, сказал я и уж врезал сапогом как надо. Бев про себя содрогнулся: перед ним возникла картинка покалеченного и изнасилованного сынишки Ирвинов. Неужели он страдал и умер, потому что не был литературным персонажем? Или потому что этого хотел, эдакая экстремальная христовость? Кто разберется в черном сердце человека? – А вы не боитесь, что вас поймают? – спросил он. – Что вас посадят? – Нет. – Тасс несколько раз медленно качнул головой. – Страха нет. Это высшее испытание, понимаешь? Проверить, можешь ли ты жить один внутри своей черепушки. Это одна из причин продолжать, надо посмотреть, сможешь ли жить с самим собой. Истинная свобода – быть одному в камере, а у тебя весь твой мозг, чтобы по нему путешествовать, как по целой стране. Но никого никогда не ловят. Нгурувы держатся от нас подальше. – Не знаю такого слова. Полицейские? – «Свинья» на суалихи. Шанзирим – это по-арабски – они хуже, не хотят, чтобы кровь попала им на мундиры. «О Критон, – начал читать он, – то Аск… – «А потому уплати. Не пренебрегай им», – сказал Бев. – Вот как там дальше. – Давай по-гречески. Давай по-настоящему. Хочу, чтобы прошлое было передо мной, как будто оно взаправду тут. – Остального не помню, – признался Бев, – извини. Ты прав насчет прошлого. У нас нет долгов ни перед настоящим, ни перед будущим. Не дать прошлому умереть, уплатить долг. Кто-то же должен это сделать.

6. Свободные британцы

На следующий вечер замерзший Бев набрел на заброшенную фабрику позади Хэммерсмит-бродвей. Во дворе, отгороженном от улицы забором с воротами, вокруг костра сидели люди в лохмотьях. От вони горелого мяса рот у Бева наполнился слюной. Ворота были приоткрыты. – Нет места, нет места, – сказал ученого вида мужчина в поношенных и грязных теплых штанах в клетку и резиновых сапогах. Но глаза у него были добрые. Бев без приглашения сел на старую бочку. – Антигосовские? – спросил он. – Все? Они посмотрели на него настороженно. – Ваш род занятий? – спросил ученый. Бев назвал. Тот кивнул в ответ. – Моя фамилия Рейнолдс. Мне пятьдесят девять. Если бы я согласился держать рот на замке месяц или около того, ушел бы на покой обычным путем и получил государственную пенсию. Общеобразовательная школа, Уиллингден. Старший преподаватель литературы, сэр. – Да ладно, проф, мы все это сто раз уже слышали, – заскулил мужчина с глазами навыкате и совершенно голым черепом, словно бритым против стригущего лишая. – Такое надо слушать снова и снова, Уилфред. А кроме того, я обращаюсь к мистеру Джонсу. Набор книг, предложенных для экзамена на государственное свидетельство о среднем образовании, был следующий. Поэзия: лирика мальчика по имени Джед Фут, солиста и автора песен музыкальной группы «Живчики идут», и томик песен какого-то американца, кажется, Род что-то там. Драматургия: пьеса под названием «Мышеловка» покойной дамы Агаты Кристи, – по всей видимости, еще идет в Уэст-Энде сорок лет спустя после премьеры. Беллетристика: роман «Охотники за удачей», или, если быть точным, «Сокращенные охотники за удачей» Гарольда Роббинса и какая-то чушь про крах социального карьеризма сэра Джона Брейна^[18]. Скажите на милость, это литература? Я подал заявление. Он оглядел кружок в ожидании аплодисментов. – Очень храбро, – сказал Бев. – Можно мне кусочек вот того мяса? Я умираю с голоду. – Пусть сам свое тырит! – рявкнул чернокожий. – Милосердие, друг мой, милосердие, – возразил Рейнолдс. – Тырить он начнет завтра, если присоединится к нашей банде. Вот вам, сэр, кусок стейка: переварить непросто, зато питательный. Кажется, там среди углей есть остатки печеного лука. Подцепив луковицу железной палкой, он подкатил ее к Беву. Из-под черной шелухи пузырился сок. Повинуясь строгому взгляду Рейнолдса, Уилфред протянул Беву бутылку с ядовитым пойлом – каждая капля как приглашение к приступу кашля. Они говорили и ели. Худой человек в шапке по имени Тимми начал читать под всеобщие стоны из потрепанного карманного Нового Завета. – Каждую чертову ночь у нас такое, – сказал Уилфред. – Это чтобы до тебя дошло, – откликнулся Тимми. – Принцип препирательств воспрещен рабочим самим Господом. «Не за динарий ли ты договорился со мной?»^[19]. Это достаточно ясно, и это слово Божие. Так что закрой варежку и не встревай. – Если уж читать вслух, – сказал Рейнолдс, – услышьте слово Александра Поупа. – Не надо нам тут папизма, – захныкал Уилфред. – Видите? – сказал Рейнолдс. – Вот что бывает, когда окажешься в одной лодке с невеждами. Поупа изгнали из Публичной библиотеки Илинга, поскольку председатель библиотечного комитета брякнул какую-то глупость про светское государство, и, мол, если хотите попиков, отравляйтесь в Рим. Но вы будете слушать, друзья мои! – И с явным удовольствием продекламировал: – Великим Хаосом наброшена завеса,
И в Вечной Тьме не видно ни бельмеса.

– ХАОС, – сказал Бев, – Хартия аннигиляции организованного социализма. Поупу не надо было бороться с обществом. Он упивался тем, что его превозносил. Разумеется, это было элитарное общество. А тем временем укравшие буханку отправлялись на виселицу, а нищие скребли свои язвы. – Имейте совесть, – воспротивился религиозный Тимми. – Я же ем. – Однако каковы пружины вселенской справедливости? – вопросил Рейнолдс. – Вечной Тьмы Поуп никогда не знал. Поуп знал, что был и есть великий враг жизни. – Беспросветность, – подбросил Бев. – Ага, – с удовольствием протянул Рейнолдс, – а теперь свет забрезжил. Добро пожаловать, Сжигетти, и вам, Тертис, добрый вечер! К группке у костра присоединились двое с футлярами скрипочек. Один из кармана широкополого пальто извлек килограмм свиных сарделек. – Только проткните сперва, – посоветовал Рейнолдс. – Терпеть не могу, когда вспучиваются. Поев, новоприбывшие открыли футляры. Скрипка и виола. Они сыграли очаровательный дуэт Моцарта, потом произведение Баха для двух скрипок. Их стандарты были высоки; они были состоявшимися, зрелыми исполнителями; они были профессионалами без профсоюзных билетов. – Слышали бы меня в семьдесят седьмом, – сказал Тертис. – Я был первой скрипкой в «Ковент-Гарден». Как-то оперу остановили после второго акта. Сказали, она-де слишком длинная. Отказывались принимать, что существуют переработки, и все равно, мол, все идет на налоги. Я протестовал. – Это еще что, – возразил скрипач. – Они дали свисток после первых трех тактов последней части в Девятой Бетховена. Хору незачем было даже приходить. И к тому же свисток фальшивил. И это в «Ройял фестивал-холле»! Сентябрь семьдесят девятого. Помоги нам Боже. «Не дай, чтобы им сошло это с рук», – протрещал из огня голос Эллен. – Что будем делать? – спросил Бев. – Ждать, – отозвался Рейнолдс. – Ждать какого-нибудь сюрприза истории. Предлагаю на боковую, джентльмены. – Беву он сказал: – Эта фабрика закрылась, когда не смогла удовлетворить требования по зарплате в семьдесят девятом. Правительство сочло, что нет смысла тратиться на национализацию. Фабрика производила матрасы. На складе мы нашли уйму плесневеющих матрасов. Если решите ночевать у нас, почувствуете себя совсем как начинка сэндвича. Тревор, – резко сказал он чернокожему, – вы, кажется, собирались раздобыть одеяла? – Не так просто, мужик. – Вам правда следовало бы серьезнее относиться к своей ситуации, Тревор. – А Беву: – У вас есть особая специализация, сэр? – В воровстве? – Мы это слово не любим. Мы предпочитаем эвфемизмы вроде стырить, стибрить, цапнуть, раздобыть. Вы когда-нибудь в армии служили? – Я родился в начале Долгого Мира. – Понимаю. У меня армия, сколь ни была коротка моя служба, воспитала здоровое отношение к собственности. Ладно, увидим. Пойдемте подыщем, где вам лечь. Он извлек из кармана огрызок свечки, который зажег от костра. Пустой остов фабрики казался ржавой пещерой. Звуки в ней отдавались гулко и одиноко. От огарка Рейнолдс зажег коптящую масляную лампу. Он показал Беву, где спать – на горе матрасов. Поверх спящего для тепла клались поперек еще два. Бев в кои-то веки согрелся, но чувствовал себя грязным. – Тут моются? – спросил он. – Успех похода за добычей ведь зависит от пристойной внешности. – Для розницы – да. Для опта от грязи большого вреда нет. Когда разгружается грузовик с мясом, ты подставляешь грязное плечо и получаешь свою часть туши, заходишь с ней в предписанный магазин и выбегаешь через черный ход. Но иногда бывают проблемы. Завтра покажем вам один простой трюк, если захотите. От бороды вреда тоже не будет. Достаточно ополоснуть лицо холодной водой. Но приличная одежда существенна, когда тыришь из супермаркета. У нас есть, что мы называем «ПП». Мелкая шуточка Уилфрида: «Пластиковое пальто». Держим чистое пальто наготове в пластиковом пакете. В пластике нет недостатка, пластик повсюду, дармовой и неуничтожимый, как Бог. Ага, помяни черта… Отец Парсонс, преподобный Джонс. – Мистер, мистер! – хором запротестовали оба. Явно пьяный и склонный к обходительности, высоченный – почти семи футов ростом, – Парсонс выглядел упитанным, но, когда размотал лохмотья, оказался худым как скелет. – В общем и целом удовлетворительный вечер, – сказал он. – Малолетние буяны в Кэмден-тауне поставили мне виски в обмен на чуток истории церкви. Они были искренне заинтересованы. Очень прокатолически настроены, руками и ногами за латынь. Выступают против опрощения Тайной вечери. Потом вмешался хозяин паба, мол, никакой у меня тут религии и никакой политики. Один парнишка сказал, а о чем еще стоит дискутировать, мол, заткни хлебало, мужик, не то по харе схлопочешь или что-то в таком духе. Потом была потасовка. Пришла горстка робких полицейских. Те немного подпортили вечер. – Он громко и с наслаждением зевнул: – Яууш! И, как был в одежде, повалился на матрас и тут же заснул. По одному, по двое невеселая пещера заполнялась спящими. Храп, хрип, стоны, бормотание или крики. Это не жизнь, подумал Бев перед тем, как сам отключился, это ни для кого не жизнь. Утром чернокожий Тревор украл на завтрак из молочного фургона йогурт. Бев помылся у старой железной бочки, до половины полной дождевой воды, и вытерся тем, что Рейнолдс назвал Полотенцем, – вот так, с большой буквы. Потом его одели в «ПП» – вполне пристойный плащ в клетку «бербери» и щеголеватую фетровую шляпу, и он был готов пойти тырить припасы из супермаркета. – Следите, чтобы не слишком оттопыривались карманы, – наставлял Рейнолдс. – Берите по большей части плоское. Вот вам один фунт. – Он протянул банкноту с мальчишеской улыбкой короля Карла III, развеселого монарха. – Что-то же вам, очевидно, придется купить. И так Бев с сильно колотящимся сердцем отправился на свое первое преступление, вошел в ближайший супермаркет и стырил сухие супы и овощи, бекон и сыр внарезку. Продукты он запрятал под плащ. Супермаркет был полон пришедших за покупками женщин. Одна, в металлических бигуди под косынкой, говорила другой: – В газетах все равно ничего нет, правда, я люблю комиксы, но сегодня по телику повтор коронации. Думаю, им следовало бы проявить больше такта, паршивцы эдакие. Похоже, забастовали все средства информации. Но почему? Бев купил за фунт кило упакованного хлеба. На его оттопыренные бока и карманы никто внимания не обратил. Он вышел на седьмом небе. Костер в фабричном дворе симпатично горел. Рейнолдс давно уже знал про забастовку. – Чайные пакетики? – переспросил он у Бева. – Отлично, заварим их в том грязном чайнике. Мне нравится привкус ржавчины. Что, забастовка? Так о ней давно предупреждали. Как вам известно, только имеющим членские билеты Национального союза журналистов позволено писать для газет и периодических журналов. На прошлой неделе в «Таймс» была рецензия на какую-то монографию – американскую, конечно, – по египтологии. Рецензия была никуда не годной, невежественной и неграмотной, но ее автор был человеком НСЖ. «Таймс» имела наглость опубликовать очень длинное пространное письмо – полторы тысячи слов или около того – какого-то бродяги, вроде нас с вами, который указывал на негодность, невежество и неграмотность. Откровенно говоря, в толк не возьму, как оно вообще проскочило через типографию. Отсюда и забастовка. Отсюда и приостановка радио– и телевещания. Наверное, ждут униженных извинений. Ах да, и какого-нибудь денежного взноса в фонд НСЖ, чтобы загладить оскорбление. Дерек, блондинистый парнишка в приличной одежде, вернулся к костру, улыбаясь. – Я работу получил! – возвестил он. – Сегодня вечером приступаю. – Брешешь! – буркнул Уилфрид. – А вот и нет! – ответил Дерек. – Частный печатный цех, все очень секретно. Тош, ты же знаешь Тоша, я тебя с ним неподалеку от Бродвея знакомил, так вот он шепнул мне на ушко. Сказал, мол, к нему подошел один тип, чисто одетый и говорил складно. Тип дал ему фунт и спросил, умеет ли он управляться с печатным станком. Все шито-крыто, как я и говорил. В частном доме на Хупер-авеню. Меня встретят на углу. Сегодня в девять. Его руки уже словно бы заправляли в пресс пленку. – Сколько? – спросил Рейнолдс. – Пять фунтов сверх профсоюзной. Длинный день обернулся не таким скучным, как ожидал Бев. Была интеллектуальная дискуссия с Рейнолдсом, отцом Парсонсом и еще одним новым знакомым, бесполезным для государства ассирологом по фамилии Тимблригг. Уилфрид стырил, или «добыл», мешок картошки, которую поджарили в костре. У того же костра согрел свой инструмент кларнетист, а потом сыграл первую часть сонаты Брамса. Отец Парсонс разлил алтарное вино, которое добыл, надев свой воротничок, по поддельной кредитке в магазине религиозных товаров. Тревор вернулся из похода с двумя завернутыми в пластик одеялами с уличного рынка. – Завтра еще добудешь, – велел Рейнолдс, щупая синтетическую шерсть. На следующее утро улицы захлестнул первый выпуск новой газеты, которую раздавали даром. Отец Парсонс принес ее вместе с молоком. Называлась она «Свободные британцы». Парсонс прихватил по одной для каждого из оборванной ватаги, которая расселась читать, попивая чай из старых консервных банок и поджаривая на костре хлеб с беконом. Страниц было только четыре, шрифт – почти забытая элегантность, которая пикантно оттеняла подстрекательское содержание. Это была газета без новостей – если не считать новостью создание Армии свободных рабочих. Для Тревора, который читал очень медленно, Рейнолдс прочел часть редакторской колонки: – Как только эта страна достаточно настрадается от праздности, безразличия и откровенного обструкционизма профсоюзов… – И что значат эти длинные слова, мужик? – Не важно, Тревор. Давай расскажу вкратце. Есть один джентльмен, который зовет себя полковник Лоуренс. – Рейнолдс на секунду задумался. – Псевдоним? Хотя, конечно, может быть, и настоящее имя. Тем не менее наводит на мысль, впрочем, не важно… Этот джентльмен, Тревор, создает частную армию. Раз уж вооруженным силам Его Величества больше нельзя доверять, поскольку они создали профсоюз и готовы бастовать по первому же хрипу несвоевременного свистка – хотя в данном случае, наверное, горна, – необходимо создать, или так утверждает добрый полковник, достойное доверия военизированное формирование, что, в сущности, незаконно… Однако полковник предлагает изменить закон при помощи великого протеста народа, который поддержит и поощрит эта самая Свободная британская армия, как она будет называться. Эта армия уже частично укомплектована офицерами, но ждет набора в рядовые. Звания следующие: полноправный свободный рядовой, свободный капрал, старшина взвода, ротный демократ. Офицерские звания более традиционные: младший капитан, старший капитан, майор и так далее. Скорое повышение в чине в зависимости от способностей, а не просто от выслуги. Ставки оплаты как будто заоблачные. – Сколько, приятель? – Полноправный свободный рядовой получает сто пятьдесят фунтов в неделю, но плата индексируется согласно инфляции. – Рейнолдс снова задумался, хмурясь. – Цель Свободной британской армии – нести жизненно важную службу, когда забастовки обрушиваются на нашу дорогую, милую страну, как называет ее полковник. Свободные солдаты приносят торжественную клятву – подчиняться своим командирам во всем. Они присягают служить своей стране, не задавая лишних вопросов. Есть даже армейская песня: «Клянусь тебе, моя страна…» А вот тут что-то знакомое. Отличная мелодия. Как мне помнится, какого-то шведа. – Густава Хойста, – подсказал скрипач Тертис. – Чистокровный англичанин, невзирая на имя. Мелодия взята из «Планет». Часть Юпитера. Ми бемоль, три четверти, маэстозо^[20]. – И где записываться, мужик? – Тревор, – серьезно сказал Рейнолдс, – надеюсь, ты не намереваешься записаться в фашистскую организацию? Свобода, Свободные британцы, свободный рядовой – это все очковтирательство. Этот Лоуренс хочет путча в духе Гитлера. Заклинаю тебя кишками Христа, держись от них подальше. – Такие деньги мне бы не помешали. – Интересно, а откуда берутся деньги? – спросил Бев. – Само собой очевидно, я бы сказал. Посмотрите на странице четыре, в самом низу. Бев прочел: «Давайте никогда не забывать истину, которую побуждает, нет, вынуждает нас забыть про синдикалистское государство. Превыше нашего долга перед страной стоит наш долг перед Богом, и высший долг в мистическом смысле вбирает в себя низший. Бог создал нас, чтобы воплотить на земле, в человеке божественные атрибуты, от которых вкушает наше естество, – поставить красоту, истину и доброту превыше желания получать и тратить. Я говорю не про играющего в крикет благопристойного бога, которого создали англиканцы. Я говорю про Господа пророков от Авраама до Мухаммеда…» – Теперь понимаете, откуда берутся деньги? – спросил Рейнолдс.