Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Отделение А 4.1
|
|
…и пришёл я в отделение A4.1. И отвели меня в мою коморку. И была та комната на двоих.:) Мне досталась кровать у окна. Соседа ещё не было. О его существовании говорила смятая постель. Помещение маленькое, квадратное, кубообразное. Две кровати, две тумбочки, стол, два стула, шкаф, умывальник с зеркалом. Окно закрыто, батарея на максимум, спёртый запах. Это здание, в отличие от предыдущего, — старой постройки. Возможно, что запах из-за его ветхости. Я открыл окно, выключил отопление. Стал разбирать свою одежду. Шкаф поделён на две части. На одной, левой, наклеен номер 9, на другой — 10. Моя правая половина, т.к. в ней торчит ключ. На ключе — бирка с номером отделения и номером шкафа. Я отцепляю её и бросаю в тумбочку. Ключ цепляю к штанам. Инстинктивно открываю обе половинки. Слева груда полок, сваленных внизу, на которых лежит пара скомканных шмоток. Моя половина цивильная: полки на месте, вешалки даже есть. Перетаскиваю сюда свою одежду из рюкзака. Закрываю шкаф на ключ. Начинаю заполнять тумбочку.
Заходит сосед. На вид — дед, старик. Здороваемся. Он очень невнятно говорит. Я не смог распознать его имя. Фамилия красивая: Rosenberger. Наши фамилии написаны на табличках при входе в комнату. Он подходит к шкафу, открывает свою половину, смотрит на его содержимое, закрывает дверцу и запирает её на ключ.
Он: Алексей.
Пауза.
Он: Ты русский?
Я: Да.
Он: Do you speak English?
Хорошее начало.
Я: Нет. С немецким у меня лучше…
Он: Beautiful.
Я: Beautiful?
Он: Ja.
Пауза.
Он: Это словарь?
На моей тумбочке действительно лежит мой немецкий словарь.
Я: Да.
Он: Хорошо. Я тебе помогу с немецким, а ты меня научишь русскому.
Я: Договорились.
Он: Я знаю …
Я: Простите?!
Он: Мир.
Я: Я не понял.
Он: Космическая станция «Мир».
Я: А! Так её уже нет. Её затопили несколько лет назад.
Он: Да?!.
Садится за стол, достаёт записную книжку, пишет. Написав что-то, подходит ко мне, показывает: Твоё имя?
На листочке старческим подчерком: Alixz.
Я: Нет, не так.
Беру его ручку и пишу: Alexey.
Он мне под руку: Зачеркни то, где неправильно!
Жестами показывает, что ему надо записывать, иначе забудет.
Он подходит к окну, закрывает его, включает отопление. Придётся жить на его условиях. Я люблю прохладу и свежесть. Дед садится на свою кровать. Я замечаю, что всё его постельное бельё чем-то забрызгано. Он достаёт из тумбочки бутылку колы и пьёт. Скорей всего этой колой всё и испачкано. Он постоянно в движении: выходит из комнаты, возвращается, проверяет свою пижаму под одеялом, копошится в своей тумбочке, опять выходит, заходит, одевает куртку, уходит, возвращается, раздевается, садится за стол решать кроссворд.
Он: Как называется копия и-мейла?
Я: CCR.
Он: Видишь, ты мне помог. Я тебе чем-нибудь помогу. Хороший коллега.
В этом отделении находится пара пациентов, знакомых мне по 5.2. С ними я приветливо здороваюсь. Следом за мной сюда переводят ещё одного паренька. Беньямин. Он передаёт мне «письмо» от Розамунде.
Письмо выглядит следующим образом: это журнал компьютерных игр «PC Games»; поверх третьей страницы красуется следующий текст:
Hallo, Alexejowik, pleased to meet you, hope you guess my name (Eisenherz)
(Island, Eisland, Gotland, Nordland, Eiswü ste, Eisstr., Eisberg, Taiga, Tundra, Sibirien, Bovosibirsk, Stahllingrab)
Eiswolf
Eisbä r
Eisfuchs
Eistanz
Oleg
Popopopowitsch
Bei Bei Baby / Bei Bei
Alexej Wolgograaaath!
В благодарность за почтовые услуги я немного поиграл с Беньямином в настольный теннис. Стол складной. Раскладывается в коридоре и занимает по ширине почти всё его пространство. С моей стороны ещё и стеклянная дверь. Машу ракеткой осторожно.
Пятница. Пациенты садятся в кружок и говорят о своих проблемах за эту неделю. Одна женщина со слезами в голосе жалуется на то, что когда она ходит в душевую, то вывешивает на дверь табличку, чтобы никто в это помещение не входил. (В той душевой две кабинки). Но кто-то её игнорирует и заходит внутрь. Более того — начинает проверять, какая из кабинок свободна. Это очень ей неприятно. Она хочет находиться в той комнате одна.
Молчание. Врач говорит, что её желание понятно, что раз на ручке душевой висит табличка, значит нужно подождать…
Пациенты делятся также своими планами на выходные. Почти все уедут на субботу-воскресенье домой. Отделение собственно для тех, кто готовится вернуться домой. Буйных и возбуждённых здесь нет. Распределяем amt'ы на следующую неделю. Я готов мыть посуду, т.е. заполнять и разгружать посудомоечную машину. После банальных речей все расходятся. Ко мне подходит мой новый лечащий врач. Молодая женщина. Александра, успеваю запомнить её имя. Идём к ней в кабинет.
В кабинете на мониторе висит моя подноготная аршинными буквами. Врач спешит сохранить свой файл и убрать его с глаз долой. Меня её поспешность забавляет. Составить нам компанию приходит одна из сестёр.
Снимаем повязку с раны и начинаем елозить по ней пальцем, задевая острым ногтём. Я рассказываю свою историю. Почему-то ужасно подробно. Каждая мелочь мне важна. В каждом слове сокрыт подтекст. Они к нему глухи. Это видно. Рассказываю в хронологическом порядке. Когда добираюсь до Питера, врач начинает регулярно задавать один и тот же вопрос: Это было в Германии или в России? В России. Германию мы уже покинули. По истечению некоторого времени замечаю, что она косится на часы и пытается меня прервать. Я же как паровоз пру вперёд и прекращаю на полуслове, когда замечаю на её лице полную отключку. Она спрашивает, не хотел бы я заняться эрготерапией или рабочей терапией. Началось. Я сказал, что это вряд ли мне поможет, т.к. во время своей депрессии работал я достаточно, а о хобби и говорить не приходится, я трудоголик по натуре, ни секунды покоя, если нахожусь один, и мне это всё не помогло. Врач говорит, что это не совсем работа, даже совсем не работа, одно лишь слово… Меня там просто будут проверять, на что я способен. Я говорю, что интереса у меня пока нет. А на что я способен могу и сам без утайки рассказать. Давайте вернёмся к этому разговору позже. С облегчением: Давайте! А вы сейчас живёте на пособие по безработице или?.. Нет, у меня нет никаких доходов. Вы не получаете пособие?! Нет, а зачем? Меня же здесь кормят бесплатно! А на что же вы тогда?.. У меня есть часть денег, заработанных в России. Они, правда, уже на исходе.
Под конец я спрашиваю разрешения пользоваться компьютером. Пожалуйста! Отлично. Великолепно. Просто зашибись теперь. Всё возвращается на круги своя. Ни что не в силах разорвать этот порочный круг. Значит, скоро вернётся и депрессия.
Убегаю в свою комнату и включаю вышедший из под запрета компьютер. У меня уйма необработанного материала, целая гора, собравшегося за прошедший месяц от ежедневных уже походов в интернет-кафе.
Заходит сосед: О! Ноутбук. Я тоже хочу себе купить такой. Сколько он стоит?
Прекрасно понимая куда пришвартован, не задаюсь вопросами: зачем он ему, как он его будет осваивать…
Я: По-разному. Хорошие — от тысячи. Есть уже такие, что и за 300. Но есть и за три тысячи.
Сосед: Понятно. Надо будет купить. Я работаю. Уже тридцать пять лет…
Я не понял кем.
Сосед: А это — чтобы телефон был?
Показывает на провод, ведущий от компьютера к электрической розетке.
Я: Нет, это электропитание.
Он спрашивает, можно ли ему включить свет.
Я: Конечно! Мне свет не нужен, но и не мешает. Пожалуйста!
Он включает свет, садится за стол, что-то пишет. Встаёт. Спрашивает, выключать ли свет. Я говорю, что мне всё равно. Он выключает и выходит. Возвращается минут через пять, садится и в темноте решает очередной свой кроссворд. Я говорю ему, чтобы он включил себе лампу — не видно же ничего. Он говорит, что видит прекрасно, у него очки. Я тем не менее встаю и сам включаю свет. Он говорит: Спасибо! Так много лучше.
Отгадав пару слов, он встаёт, спрашивает — оставить ли свет (да, оставьте) — и выходит прочь.
В восемь вечера он начинает раздеваться и укладываться спать. Думаю о том, что буду мешать ему здесь светом от монитора и жужжанием ноутбука. Выключаю компьютер, убираю его в шкаф, забираю с тумбочки свою книгу (Jack London «Wolfsblut», не могу вспомнить как это там по-русски) и иду читать в комнату отдыха. Прохожу мимо двух иранцев: женщины и мужчины, играют в карты. Слышу голос женщины позади меня: Это женщина или мужчина?.. Сходу понимаю, что вопрос обо мне. Ответа на него не слышу. Наверное, пожатие плеч. Я — загадка для некоторых.
Вспоминаю концерт в Ганновере Шивана Первера (курдского Шевчука). Я и Аркам занимались видеозаписью того выступления, а также интервью. Когда мы с ним зашли в зал, он уже был полон. Сотни курдов за столиками со скромной пищей и лимонадом. Однородная масса и лишь я был в ней — эдаким бледнолицым среди присутствующих. Потом Акраму говорили, что, надо же, среди операторов бывают и девушки. Всё ясно. Это я был для них светловолосой девушкой. А значит, были в зале и такие, кому меня хотелось трахнуть. Бр!!! Бэ-э-э!
В десять вечера иду спать. В комнате нечем дышать. Жарко. Заваливаюсь в постель и быстро засыпаю. Ночью то и дело слышу причитания соседа: Verfluchte Scheiß e! [50] Засыпаю. Просыпаюсь от того, что сосед пердит. Не пукает, друзья мои, а именно пердит. До ужаса громко. Как из пушки. Ба-бах!!! В первый раз в жизни становлюсь свидетелем подобного. Опять его голос: Verfluchte Scheiß e! Слава богу, нет запаха. Чего нет, того нет. Мирно спим дальше. Утром нас будит медсестра. Я спросонья говорю ей «доброе утро» по-русски.
На выходные в отделении остаются лишь четверо. Тишина, покой. Компьютер с утра и до вечера, с утра и до вечера… Утешеньице моё железячное, почему я от тебя никогда не устаю?! Кто из кого черпает энергию? Если бы я с ним не связался, то точно бы сошёл с ума за последние два года.
Начинаю писать своё первое письмо. Запоем. Чувствую необходимость писать. От этого занятия отвлекает лишь необходимость под вечер уходить с книгой из комнаты.
Старик-сосед — местный, из Вуншдорфа. Он отчаливает на весь день домой к маме. Надо же, у него ещё мама есть. Он же сам дед. Потом оказывается, что ему всего лишь 56 лет. Моя проблема наоборот. Маме 81 год. Возвращается он в клинику к семи вечера, как положено. Тут же укладывается спать. Я, чтобы не мешать ему своим компьютером, плетусь с книгой прочь.
Опять пару раз за ночь выстрелы и каждый раз один и тот же комментарий: Verfluchte Scheiß e!
Мультяшным умом, своей первой профессией, представляю себе, как от пердежа подпрыгивает его одеяло или же дымится пробоина от снаряда.
Просыпаюсь от сильной боли в груди. Опять как тогда — в пятом отделении. Бесы-бесы. Опять же лежу — жду, пока само пройдёт.
Просыпаемся, завтракаем, включаем компьютер.
Сосед с утра наблюдает за мной: Как стенографистка. Долго учился так печатать?
Я: По-русски — один день, по-немецки — дня три. Потом уже годами непроизвольно работал над скоростью.
Он: Хороший сосед.
Я: Простите?
Он: Ты хороший сосед. Тот, до тебя, был ужасный. Всё ему не нравилось. Бельё своё бросал на пол. Везде бельё. И здесь, и здесь. Перед дверью садился на пол. (Показывает как). Дверь не открыть, не выйти. Очень тяжело. Ты — другой. Я уже к тебе привык.
Я постоянно думаю, что он как-то странно говорит, словно иностранец — на чужом языке. По построению фраз. При этом чистокровный немец.
Я обожаю стариков. Поэтому даже эти его ночные «выходки» меня от него не отвращают. Он, как и Ралука, ужасно неопрятен, безумен, но приятен. Он напоминает мне моего деда. Я всё не могу поверить в то, что он ещё по сути дела молодой мужик. Я чувствую себя внуком по отношению к нему, хотя между нами лишь 20 лет разницы.
Он опять уезжает на весь день домой. Я окунаюсь в воспоминания. Набиваю их в письмо. С ужасом гляжу на количество страниц. Это уже десяток писем. Будет скучно читать их одним скопом. Но хочется писать дальше. Больше того, хочется писать об этом новом моём пристанище. Об этом старике. Но надо разделаться с 5.2.
За завтраком Анна-Мари (женщина у шкафа), которая уже несколько дней как в этом отделении, спрашивает меня, что я делаю, чем развлекаюсь здесь. Я говорю, что единственным для меня способом — компьютером. Она гримасничает.
Анна Мари: Как можно целый день сидеть за компьютером.
Я: Лежать с компьютером. У меня ноутбук.
Анна Мари: Да какая разница! Что с ним делать-то всё это время?
Я: Всё, что угодно. Фильмы смотреть. Слушать музыку. Рисовать. Читать тексты, в том числе книги. Самому писать. Учиться чему-нибудь, есть уже множество видео-курсов. Некоторые играют, но я игры не люблю.
Анна-Мари: Да, игры ужасны. У некоторых они всю жизнь сжирают.
Я: Есть и полезные игры. У меня была одна игра-симулятор. В ней нужно было ездить на машине. Отличная графика. Но у меня с ней была проблема. Меня с детства сильно укачивает в транспорте. А тут аналогичная проблема, когда перед глазами на огромной скорости проносится всё и вся. Я собственно не сам играл, а помогал сыну. Тому было тогда лет 5—6, и он не мог справляться с уровнями в игре. Мне приходилось через позывы тошноты справляться с заданиями. В результате, пару недель спустя мне стало легче, и я даже начал получать удовольствие от этих поездок. Таким образом я избавился от своей морской болезни. А удовольствие получал от того, что ездил не просто по абстрактным кулисам, а по конкретным городам. Там их было три: Лос-Анджелес, Париж и Токио. Мой сын таким образом тоже эти города наизусть вызубрил. Так что бывает от игр и польза…
Анна-Мари: Надо же! Интересно. Никогда о подобном не слышала.
Иранец-пациент: А сколько тебе лет, если твоему сыну 6?
Я: Моему сыну сейчас 9 лет. А мне 36.
Очередная немая сцена.
Достаю из кошелька вслепую, чтобы самому не видеть, фотографию Севы с Настей. Даю её Анне-Мари, та —иранцу. Иранец достаёт «свою» фотографию. У него тоже — мальчик и девочка. Он глядит на них и начинает плакать. Я получаю своих детей назад. Не глядя на них, прячу фотку назад в кошелёк. Я также как иранец буду плакать, если взгляну на них. Проверено опытным путём. Я это знаю и не смотрю на своих детей. Я их только показываю. Я горд, что это мои дети. Это им придётся стыдиться своего отца. Для меня они только гордость. Они оба классные!
Очередная артиллерийская ночь. Кошмарная ночь, жуткая. И для меня, и для него. У Старика видения. Ухудшение?! Он всё время говорит сам с собой. Одевается-раздевается. Несколько раз произносит: «Как в тюрьме!» Видать, расслабился на выходных дома. Меня вся эта суета будит, но я под таблетками: ни заснуть, ни толком проснуться.
Наутро он спрашивает, не мешал ли я ему спать, у него были видения.
Я ответил, что всё в порядке. Всякое бывает. Сказал ему также, что слышал, как он говорил: Wie im Gefä ngnis.[51]
Он: Так это же и есть тюрьма. Дома-то лучше. Но я здесь добровольно. Могу уйти в любое время.
Ну да.
Я спрашиваю его, есть ли у него жена. Он говорит, что нет. С его болезнью ему жену заводить нельзя.
Он уже много лет, как проводит здесь стационарное лечение. Каждые два года примерно попадает сюда.
Без бабы всю жизнь!!!
На пути в интернет-кафе встречаю Болтунью из 5.2. С полузакрытыми глазами и в шлёпанцах она довольно быстро гуляет по парку. Ужасно холодно, ночью были заморозки, на траве белеют кристаллики снега.
Утром сбор всех частей. Очередной круг пациентов. На этот раз все рассказывают, как провели выходные. Ужасно скучно и нудно. Врач говорит мне, что приготовила для меня неожиданность. Наконец-то мы встретимся с Таней!? Идём в её кабинет.
Она предлагает мне перейти в другое отделение, специализирующееся на таких случаях как мой…
Так.
Во второй раз мне говорят об этом, добавляя, что по случаю в том отделении освободилась лишняя койка.
Хотя нет, в третий. Первая рекомендация была ещё в полиции.
Врач: Через пару часов придут врачи из A3.1, чтобы поговорить с вами.
Я (тоном Матильды из «Леона»): Оk!
Приходят врачи: лечащий врач, практикант и медсестра. С моим нынешним врачом нас пятеро. Беседуем.
Говорят лишь двое. Лечащий врач из отделения, куда меня собираются забрать, и я. Прочих не слышно, не видно. Они — лишь зрители.
Врач начинает с улыбкой: Сколько вам лет?
Я: Ах, опять этот вопрос!..
Пауза. Они таки ждут моего ответа.
Я: Я выгляжу лет на десять младше, чем надо. Мне 36.
Она: То-то я удивилась, увидев вас… Подумала, неужели ему 36.
К чему тогда был задан тот вопрос?! Без понятия.
Я: Да… это моя большая проблема…
Охотно развил бы эту тему и дальше, раз уж наступили на неё.
Она: Чем мы вам можем помочь?
Я: Ничем.
Она: Как это ничем?
Я: А мне, к сожалению, ничего не помогает. Уже всё перепробовал. Лекарства тоже не помогают…
Она: Так. У вас есть друзья?
Я: Есть.
Она: И…
Я: Они всегда готовы мне помочь. Но как?! Я уже третий год в таком состоянии. Друзья-друзьями, а проблема…
Она: Что вам помогает справляться с депрессией?
Я: Ничего мне не помогает. Ни работа, ни увлечения, ничего…
Она: И вы лелеете свою депрессию?
Вспоминаются мамины слова. Ухмыляюсь.
Из питерского письма.
Мама выдала: ХВАТИТ ЛЕЛЕЯТЬ В СЕБЕ ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ!
Глагол «лелеять» мне понравился. Типа я себя таким образом настраиваю: Ну, Лёшенька, дружок, ну попечалься чуть-чуть, капельку, ну взгрустни, покажи-ка народу отча-а-а-яние, ну тряхни стариной, выдай депреснячок, поплачь в подушку!.. Пусть тебе Танечка приснится. Ты проснёшся, а её нет рядом… А у тебя слёзы на глазах. Как романтично! Лелей, ну лелей же скорей!..
До какой степени нужно быть слепцом, чтобы не видеть то, как сильно я переживаю распад семьи. Если чужие ребята на работе это за версту чуют, то почему родные люди, включая Таню, думают, что это всего лишь моя дурость, что я себя умышленно мучаю. Прикидываюсь. Просто делать мне нечего, нечем заняться. Бред! Но я не знаю, как с ними об этом говорить.
Отчим выдал: У ТЕБЯ ЭТОТ… КАК ЕГО?! КРИЗИС СОРОКАЛЕТНИХ. На полном серьёзе сказал. Это по типу: У ТЕБЯ ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ. Т.е. наплюй и живи весело. Всё химия, не более того… Кушай мясцо, рыбку, пивко попивай — жизнь прекрасна! Купи себе журнальчик «Glamour», там рождественская сказка от Лимонова опубликована. Отсканируй. Прочитай. Выложи в интернет. Видишь как хорошо! Life is a miracle! [52] Не надо печалиться. Полжизни ещё впереди.
Врач говорит со мной на повышенных тонах, очень строго и насмешливо. Мне это нравится. Для меня она — ещё один выдающийся персонаж.
Я: Как можно лелеять депрессию, если от неё хочется каждый раз убежать?! Я столько раз унижался перед своей женой, что мне за эти унижения становится стыдно. Я не получаю удовольствия от своей депрессии. Я от неё позорно бегу. Вон аж до Петербурга добежал, а потом — в другую сторону. Ни время, ни расстояние — ничего не идёт мне на пользу.
Чувствую, что завожусь.
Она: Что должно произойти, чтобы вы перестали страдать?
Я: Теоретически или практически?
Она: И то, и другое.
Я: Теоретически: жена забирает меня к себе. Практически это невозможно. Я об этом сказал в первый день. Т.е. когда меня об этом спросили полицейские, затем одни врачи, затем другие. Вы не сможете мне помочь. Я люблю мою бывшую жену. Я люблю своих детей. И я хочу жить только с ними.
Она: Вы думали о создании другой семьи?
Я: Да, но из этого ничего не выходит. За моих 36 лет никто в меня не влюблялся. Я же влюбился однажды и люблю свою (бывшую) жену по-прежнему. Несмотря ни на что.
Она: …Ох-хо-хо! Никто в вас не влюбляется! Не верю. Не рассказывайте…
Я: Но это факт.
Она: И что же мы тогда будем делать, если никто и ничто вам помочь не в силах, а выпустить вас в таком состоянии мы не вправе?! Что должно случиться?
Она говорит странным образом, будто по слогам.
Я: Без понятия.
Она: Без понятия. Т.е. вы готовы жить у нас годами?!
Я (в шутку): Ага! Пожизненно.
Краем глаза замечаю растерянность на лице моего уже прежнего врача. Думаю о том, что ей страшно от того, что меня сейчас у неё не заберут. А что делать с таким остолопом как я, она явно не знает.
Врач: А какие у вас были отношения с родителями в семье?
Почему никто не задавал мне этого вопроса раньше? Ведь это так важно в истории моей болезни.
Я: У меня родители развелись, когда мне было 6 лет.
Врач: И вы жили с матерью.
Я: Нет. У меня сразу появился отчим. Скажем так, он был уже до этого и стал причиной распада нашей семьи.
Врач: У вас были проблемы в общении с отцом? Мать препятствовала этому общению?
Я: С отцом у меня не было вообще никаких контактов после развода родителей. Я его увидел лишь 19 лет спустя, незадолго до того, как выехать в Германию. Мне уже было 25 лет. Нужно было получить от него документ, подтверждающий отсутствие каких-либо претензий ко мне с его стороны. Несколько лет спустя он умер. С отчимом же у меня контакта не получилось. Я всю жизнь называл его по имени. Не мог произнести «папа». Он всегда был мне чужим человеком.
Она: Как же так?! Столько лет вместе, а никакого контакта. Я не понимаю.
Я: А вот так.
Она: Это неприятие было направлено с вашей стороны или с его?
Я: С обеих.
Она: А что ваша мать?
Я: А ничего. Она его любила. И любит до сих пор. Я на вторых ролях. [Нет, на третьих, на вторых — кошка Джеки.]
Она: Странно.
Я: Было очень трудно. Но у меня была отдельная комната. В России это редкость. Она была моей крепостью. И я выжил…
Она: И вы выжили… А теперь вы здесь и жить больше не хотите. А почему же вы тогда не попытались расстаться с жизнью здесь?
Я: Чтобы не быть запертым всё это время, мне пришлось под честное слово выпросить право на выход из клиники. Вот я и держу это слово. Иначе мне бы пришлось безвылазно сидеть в 5.2 в течение шести недель, а скорей всего, и дольше.
Понимаю, что всё превратилось в фарс. Я хочу покончить с собой. Меня запирают в закрытое учреждение, чтобы спасти. Я, благодаря побегу цыгана, не убегаю с ним, но также получаю назад некоторую свободу в перемещении. Т.е. могу тут же уйти и умереть. Затем, три недели спустя, врачи переводят меня в открытое отделение, где я подписываю бумагу, в которой говорится, что я нахожусь здесь отныне добровольно. Получается так, что я отказался от своего решения и типа: врачи, спасайте меня от самого себя! А ведь это не так. Я ни отчего не отказывался. Мне просто из-за медикаментов стало не-холодно-не-жарко. Я тупею…
Врач (подмечая все эти непоследовательности): В тоже время вы готовы провести в клинике остаток своей жизни.
Я (толком не зная, что ответить): Ага.
Она: Пожизненно это звучит оптимистично. Тогда добро пожаловать в наше отделение!
Моё серое досье захлопывается.
Я (улыбнувшись): Спасибо!
И я в очередной раз пакую свои вещи и на этот раз в одиночку топаю в соседнее здание. A3.1. Опять таки думаю о том, что всё то, что у меня сейчас в руках, и есть то всё, чем я богат. Как это здорово — ничего не иметь. Или точнее, как хорошо, что всё, в чём я нуждаюсь, так компактно умещается в памяти компьютера, одного дополнительного жёсткого диска да iPod'а с 80 гигабайтами музыки.
Опять придётся привыкать к новому помещению, к новому соседу и прочим пациентам. Опять безнадёжно пытаться запомнить имена медперсонала, того же соседа и пациентов.
Такое впечатление, что, попав в больницу, а до этого решившись на самоубийство, меня, как проштрафившегося, до этого ещё и грехом уныния, передали из одних рук в другие. Ангелы-хранители избавились от меня. Отдали в какое-то «иное» ведомство. И здесь за цену моей души, без моего на то согласия, дали если не дар, то способность записывать окружающую реальность, лишь чуть-чуть притягивая её в паре мест за уши, чтобы читалось глаже…
Groß eltern [53]
Павел Иванович Евсеев. Алкоголик. Стаж: четверть века уж точно. Худощавый, очень сильный. Козья бородка, очки для чтения.
Антонина Ивановна Евсеева. Трудоголик. Стаж: всю жизнь. Полная. Очки на все случаи жизни.
Во время войны вся их семья была на Дальнем Востоке. Двое детей. Мальчики. Во Владивостоке под конец 47-го года родилась моя мама.
Дед был офицером и воевал с японцами. Никогда ничего о тех временах не рассказывал. Нечего было рассказывать? Однажды дядя в пылу ссоры бросил: Знаем прекрасно, что вы там делали в войну, Пал Иваныч!
Дед иногда показывал мне свои ордена и медали. Более всего на меня производили впечатление тяжёлые ордена Красной Звезды. Дед надевал их на празднование Дня Победы. В прочее время он носил выцветшие колодки. Со временем коллекция наград пополнилась юбилейными медалями. Они блестели, но не производили на меня никакого впечатления. Выглядели значками, что можно было купить в киосках союзпечати. Те заляпанные и потускневшие из сороковых имели истинную ценность, хотя я и не знал, за что именно они были получены дедом. У него был ещё морской кортик. Дед разрешал мне его брать и разглядывать. Я каждый раз желал себе, чтобы он предложил мне его подарить. Но я также знал, что это не хорошо — ведь у меня был двоюродный брат.
После войны семья возвращалась в европейскую часть России. Жили какое-то время в Феодосии, затем перебрались в Керчь. Сами отстроили каменный дом, развели виноградник. Спустя годы, старший сын, уехавший учиться на врача в Питер, уговорил родителей перебраться к нему поближе. Они продали свой дом и купили взамен деревянную дачу под Питером, в посёлке Рощино. Бабушка об этом впоследствии очень жалела.
Сколько себя помню, бабушка и дед жили раздельно. Дом был поделён.
Т.к. именно у бабушки останавливались в гостях её родственники, ей досталась бОльшая часть дома. У деда была комната и малюсенькая веранда. У бабушки — большая комната, маленькая спальня и две большие веранды. Кухня была общей. На кухне стояла огромная печка. Ею отапливался дед, у бабушки была своя. Стол. Табуретки. Рукомойник с раковиной. Столик с газовой плиткой.
Летом воду брали из колодца. В остальное время нужно было идти на колонку. Зимой колонка замерзала. В этом случае просто растапливали снег. Раз в два месяца бабушка и дед по одиночке ездили в Зеленогорск (две остановки на поезде) заправлять баллоны газом.
Дверь со своей половины на кухню бабушка всегда закрывала на ключ, плюс к этому понадёжнее заматывала на верёвку.
Дед иногда приводил к себе собутыльниц. «Невест», как называла их бабушка. Те каждый раз у него что-то тырили. То бидон, то утюг, то деньги.
Дед стучал в дверь, если ему что-то было нужно сказать бабушке, хрипел из-за двери, невнятно говорил, задыхался. Бабушка неохотно разматывала верёвку, отпирала. Дед просил разрешения посмотреть программу «Время». У него не было телевизора. Только радио. Оно всегда было включено. Вечером я слышал из-за стены приятную перуанскую мелодию на флейте, утром — гимн Советского Союза. Он регулярно покупал газеты: «Правду» и «Известия».
Пить пиво и водку дед уходил в пивную. Там обитала его компания. Фронтовики-калеки. Одного из них я помню до сих пор. Он горел в танке. У него не было ни носа, ни ушей, ни волос на голове, ни бровей. Вся голова сплошное месиво. Другие были без ног, без рук.
Дед был убеждённым коммунистом. Сталин, говорил он, вот так всех держал! — показывал кулак. Я, будучи школьником, защищал Горбачёва, он, мол, сделает нашу жизнь такой, какой она должна быть. В магазинах будут продаваться пластинки «Битлз», «Доорз», Джими Хендрикса и пр. Дед говорил, что Горбачёв — говно. Горбачёв развернул антиалкогольную программу.
Возвращаясь домой после десятка кружек пива, дед часто не доходил до своей койки и лежал часами где-нибудь в канаве. Мне было ужасно стыдно перед моими дачными друзьями, когда мы натыкались на его спящее тело во время своих игр.
Однажды в гостях у бабушки была её сестра с мужем. Дядя Петя, прознав от меня, что дед валяется в луже, пошел к нему. Сорвав на ходу хворостину, он с её помощью умудрился поднять деда на ноги и как скотину догнать до своего убежища.
Бывало и такое, что, упав, дед проводил без сознания всю ночь в снегу на морозе. На утро просыпался и шёл домой. Никогда ничего себе не отморозил, никогда толком не болел. Был насквозь проспиртован.
Позже дед научился распознавать свои возможности и подстраховываться. Он либо шел в ближайшее отделение милиции, где просил милиционеров отвезти его домой на газике, либо ловил беззаботных тимуровцев, и они гордо вели его — героя войны — домой.
У деда был рак. Ему вырезали что-то в горловине. В результате он дышал через оставленную в горле дырку. В неё вставлялась пластмассовая трубка. У трубки были две тесёмочки, которые дед завязывал позади шеи. Он умело пользовался этим увечьем — говорил всем в округе, что это пулевое ранение с войны. Он был участником войны, но благодаря дырке переводил себя в статус ветерана и инвалида.
В магазинах подходил к кассам каждый раз без очереди. Часто было так: бабушка просила меня купить молока или кваса, я шёл с дедом к цистерне, возле которой стояла длиннющая очередь. Дед брал у меня бидон и подходил к продавщице. Та обслуживала его вне очереди. Дед отходил, отдавал мне бидон и шёл пить пиво. Я бежал домой.
Трубки для горла он регулярно кипятил в миске, чистил их газетой, свёрнутой пыжом. Для этого, собственно, и покупались «Правда» с «Известиями». Я всегда с ужасом смотрел на эти трубки и панически боялся до них дотронуться.
Дед получал хорошую пенсию — 150 рублей. Треть из них он отдавал бабушке. Та всю жизнь была занята тремя детьми и домашним хозяйством. Никогда официально не работала и в результате не заслужила пенсии. Ни копейки. Она всю жизнь кормилась огородом да платой дачников за комнаты на втором этаже в их доме.
Дед в молодости был охотником. Об этом говорили многочисленные фотографии, в том числе охотничьих собак, да разобранное ружьё в коморке. Двустволка. Я иногда собирал его воедино, но не мог с ним играть, т.к. оно было мне тяжеловатым. Когда вырос, уже не игралось. В кладовке валялись ёмкости для пороха, килограммы дроби, несколько патронов.
Т.к. дед жил один, то и обслуживал он себя сам. Сам готовил, сам стирал в тазике. Хорошо помню ту его гирлянду на улице из простыней и кальсон. Зима. Бельё задубело. Кристаллики снега на нём блестят. Алмазные кальсоны.
Дед был абсолютно одинок. К нему никто никогда не приходил, за исключением случайных эпизодических невест-воровок. У него не было настоящих друзей. Он никогда не ездил в Питер. Не за чем было. Он, как мне казалось, в отличие от бабушки, не страдал от этого своего одиночества, — был увлечен алкоголизмом.
Будучи маленькими детьми, я и мой брат часто дразнили деда «шипучим гусём» из-за его хрипа. Он бегал за нами с хворостиной. Никогда, правда, не лупил. Пару раз я получил от него рукой по заднице. Не помню за что именно. Бабушка тогда мне сказала, что я в том сам виноват, и жалеть не стала. Нечего, мол, с ним связываться.
И у бабушки, и у деда уже не было своих зубов. У обоих протезы. Ночью они лежали на дне стаканов, заполненных, как тому положено, водой. Иногда они забывали их вставить в рот, и я с ужасом любовался этим зрелищем по утрам. Нет, они не были для меня искусственными!
Раз в неделю дед ходил в баню. Иногда брал меня с собой. В бане было много калек. Шлейф далёкой войны. Я не любил туда ходить.
Отличительной чертой деда были до ужаса заточенные ножи. Он филигранно точил ими мои карандаши. Я тогда охотно рисовал.
В доме было много мышей. Дед ставил на них мышеловки. Бабушка ужасно брезговала этой необходимостью. Не могла даже видеть их трупы. Избавляться от мышиных тушек, просила деда. Тот бросал их в помойное ведро под умывальником. Это ведро служило мне туалетом. Я охотно писал на Микки Маусов. У деда и бабушки для этих дел были ночные горшки с крышками. Туалетом во дворе можно было пользоваться лишь летом. Со временем они оба сильно покосились и было страшно, при моём-то расшатанном вестибулярном аппарате, что вот-вот доски хрустнут, и я полечу вниз.
Несколько лет подряд бабушка заводила кур. Рубить им головы по осени приходилось также деду. Он ловил жертву, брал топор, клал трепещущуюся куру на топчан и рубил. Обезглавленное тело жило ещё долго, иногда даже в руках у бабушки, начавшей его ощипывать. Мне нравились только цыплята. Я покупал их сам — по пять копеек за штуку. На рубль выходило двадцать штук. До куриного возраста доживала лишь половина. Прочих воровали кошки.
Под конец месяца деньги у деда заканчивались. Он просил у бабушки дать ему в долг. Бабушка отказывала, говорила, что денег нет. У тебя, мол, в два раза больше пенсия, чем у меня. Дед просил денег у меня. Я всегда давал, если было. Дед таким образом невольно приучал меня к ростовщичеству. Если я давал ему рубль, он с пенсии возвращал мне три, если три — то пять, если пять — то червонец. Пристрастие к деньгам у меня, однако, так и не привилось. Я их тут же тратил. Большей частью на марки, которые собирал. Меня каждый раз смущало, когда дед просил что-то сделать для него за деньги: протереть пыль с люстры, например, сбегать в магазин за хлебом, нарубить дров.
Дед любил дарить мне лотерейные билеты и юбилейные рубли.
Бабушка пользовалась алкоголизмом деда, продавая ему за рубль стакан самодельного вина. Для этого у неё в спальне стояла 50-и-литровая бутыль. Вино она делала из черноплодной рябины.
Прежде чем умереть дед, успел познакомиться с Таней. При первой их встрече он долго держал её за руку и расхваливал меня.
Потом он умер. Я не помню, когда точно, я также не помню дату его рождения. Даты рождения деда и бабушки, даты их смертей… Я их не знаю. Боже! Ладно, память дырявая, но можно же было их записать. Не записывал. Как так можно?!
Мёртвый дед лежал на веранде с полоской бумаги на лбу, на бумаге какая-то церковная формула, иконка в руках. Его обмыла и подготовила к похоронам бабушкина сестра Нина. Она сказала мне, приехавшему на похороны, чтобы я попрощался с ним, взяв деда за руку. Рука была бумажной, сухой. Я тогда не заплакал. А сейчас вот расплакался.
Бабушка, как я уже сказал, была трудоголиком. Она вставала часов в 5—6 утра и сразу же бежала в огород. В нем проводила весь день, прерываясь лишь на короткий дневной сон, да приготовление пищи. Ходила, конечно же, в магазин. Не всё вырастает в огороде.
В её владениях был десяток яблонь, плантация малины, кусты чёрной и красной смородины и рябины, каринка, крыжовник, картофельные поля, грядки с огурцами, морковью, укропом, горохом, уголок с ревенём.
Всё это нужно было вскапывать, сажать, пропалывать, поливать, стричь, удобрять, накрывать плёнкой… Затем собирать, солить, мариновать, крутить банки с вареньем… Бабушка иногда ходила на рынок продавать часть урожая. Это тоже была одна из статей её дохода.
Удобрения, кстати, использовались натуральные. Мы ходили с ней на поле, где паслись коровы. Бабушка тащила за собой тележку с вываркой, в которую лопаткой собирала коровьи лепёхи. У меня была функция разведчика. Я бегал по полю и кричал: Баушка, сюда! Смот'и, здесь и здесь! И здесь! Смот'и, а эта какая ог'омная! Вот это да!..
Повзрослев, я стал стесняться этого занятия.
Коровье дерьмо каждый раз было украшено десятками мух. Меня передёргивало от омерзения, когда они садились мне на руки.
За грибами мы ходили тоже вместе.
Бабушка вела тетради с прибылью и расходами. Те знаменитые тетрадки в клеточку по 96 листов в кожаной обложке. Каждый день она записывала в них сколько и на что потратила, сколько получила за фрукты и овощи на рынке, кто приезжал в гости… Своеобразный дневник в цифрах.
В деревенской жизни отсутствует центральное отопление, а значит, нужно было запасаться дровами на зиму. Этим занимались большей частью я и мой дядя. Дед лишь платил за услуги.
В то время, когда я ходил в школу и жил в городе, бабушка пыталась меня навещать, привозя с собой неподъёмные сумки с вареньем и солёными огурцами. Родителям были не по нраву эти набеги. Отчим всё чаще не здоровается с ней, мама раз за разом, открывая дверь и увидев за ней незваную гостью, цедила: Опять!
Бабушка всё понимает, но ей ужасно одиноко. Она ездит иногда к сёстрам, но с теми ей скучно, они ей по сути дела чужие люди.
Отчим презирает бабушку. Бабушка терпеть его не может. Он для неё трутень. Чашку за собой помыть не может, неряха… «Морду себе отрастил вон какую! Боров.» — частая её фраза, когда мы наедине.
Маму раздражают её речевые ошибки: звОнит, ложит, у ней… Не у ней, а у неё — каждый раз слышны мне эти поправки.
Ей тяжело давались эти уроки русского языка от собственной дочери. При этом бабушка наизусть помнила весь город, все улицы, более того, прежние их названия. Я, например, знал всегда лишь улицу, на которой живу, плюс две-три в округе. А ведь я в этом городе родился и жил.
Бабушка донимала меня лишь одним: питанием. Она жутко переживала мою худобу. Мечтала увидеть меня пухленьким. Оттого это бесконечное навязывание: съешь это, вот это, да это… Позже я услышу фразу из песни Петра Мамонова: «Только не лезь ко мне со своей бесконечной едой!». Нечто подобное хотелось сказать и ей. Уж больно эта тема была для меня болезненной. Есть-то не хотелось.
Бабушка неоднократно заговаривает со мной о смерти. Ей тогда уже было за семьдесят. У неё была классическая фраза в адрес деда: Я из-за тебя лет на десять проживу меньше! Сколько кровушки ты у меня попил!
Деда она тоже трутнем зовёт.
Бабушка говорит, что, мол, скоро ей умирать. Деньги на похороны она уже скопила. И на похороны хватит, и на памятник, и на оградку. Я терпеть не мог эти разговоры. Но она продолжала. Когда умру, Лёшенька, помяни меня чайком с сахаром. Не надо водки.
Муж — алкоголик, сын — алкоголик, первый муж дочери — алкоголик, у того — пьющий отец… Кругом одна и та же история.
Я начинаю бояться ночевать у неё. Вдруг я проснусь, а она умерла. Что тогда? Я каждый раз прошу кого-то неведомого, чтобы, проснувшись, застать её живой. Утром слушаю звуки: шум на кухне, хлопки дверей… Ага, жива! Слава богу!
Бабушка говорит сама с собой. Меня это тоже раздражало:
— Бабушка, перестань говорить вслух!
— Я все время одна, вот и разговариваю сама с собой, чтобы не разучиться.
— Ты не разучишься!
Бабушка откладывала мне деньги на сберкнижку. Мне было стыдно, что это она делала тайком, лишь для меня, минуя моего двоюродного брата. На эти деньги позднее я успею купить себе музыкальную аппаратуру, прежде чем те красные червонцы, сиреневые четвертные билеты и бесцветные стольники превратятся в бесполезную бумагу.
Я забрал бабушку к себе в город сразу же после того, как остался в квартире один. Так мы проживём несколько лет вместе. Она потом несколько раз будет злиться на Таню, ставшую моей женой, увидев меня в пьяном виде. Я не стану алкоголиком, я не стану пьяницей, но я также никогда не полюблю чай с сахаром. Моим алкоголизмом станет любовь к музыке.
Тебя, бабушка, я поминал лишь горькой водкой, уж прости.
Уехав из Питера в Германию, я возвращался домой лишь единожды, через год после отъезда. Был месяц дома. Почти всё время проработал. Уехал, пообещав бабушке приезжать почаще. Но больше не приехал ни разу. Родители забрали её к себе, сдав сперва квартиру в наём, а вскоре и вовсе продав. Бабушке довелось-таки увидеть своих правнуков. Таня ездила с ними в Питер. Спасибо ей за это! Бабушке было уже за девяносто. Она всё время проводила в постели.
Как-то раз позвонила мама: Привет. Вчера бабушка умерла.
Я (в комком в горле): Понятно.
Пауза.
Мама: Я тоже сейчас не могу говорить…
Я: Пока!
И мы повесили трубки. Я начал плакать. Плачу опять. Теперь из-за бабушки. Я не поехал на её похороны. Я ни разу не был на её могиле. Я урод. Боже, какой я урод!
|
|