Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Аналогия опыта







 

4

Постулаты эмпирического мышления вообще

 

Принцип «сохранения мировой субстанции» (на­пример, при сожжении определенного тела состав­ляющая его материя не исчезает) и принцип при­чинности (по которому «все изменения совершаются согласно закону соединения причины и следст­вия») являются двумя первыми «аналогиями опы­та». Третья «аналогия опыта» выражает принцип взаимного воздействия субстанции (составляет их взаимную притягаемость). Первые два вида прин­ципов («аксиомы созерцания» и «антиципация вос­приятия») определяют то, что явления, которые должны стать предметом научного исследования, должны быть квалифицируемы (выражены коли­чественно). Это так называемые математические принципы в противоположность третьему и четвер­тому, которые называются динамическими. Четвер­тый принцип должен удовлетворять условиям, при которых предмет может быть понят как возможный, реальный и необходимый.

Таким образом, Кант подчеркивает априорность категорий времени и пространства в двух плоскос­тях: при объяснении опыта и при объяснении науки. При объяснении опыта априорность категорий вре­мени и пространства составляет тот плюс, когда при­соединение к чувственным данным образует единст­во «регулярного» опыта относительно непосредст­венно воспринимаемых вещей. При объяснении науки из категорий выводятся «принципы», кото­рым должны соответствовать предметы.

Известно, что наряду с априорной составной частью другим элементом опыта являются чувственные данные, или «чувственный опыт», о которых Кант говорит, что они являются результатом «аффекции» нашей чувствительности внешними «вещами в себе». Вещь или «вещи в себе» нам не известны, знаем лишь ее или их воздействие на наши рецептивные (воспринимающие) чувства. Кант весь­ма выразительно подчеркивает метафизический элемент, содержащийся в этом принципе. Когда он во втором издании «Критики чистого разума» защи­щается от обвинений в берклианском идеализме, которые были выдвинуты против него, он указы­вает на еще один аргумент. Наше осознание самого себя связано, по его мнению, с осознанием предметов как существующих вне нас. Субъективно-идеалисти­ческое представление «взаимосвязанного сна», со­гласно которому самосознание остается нетронутым, хотя бы предметы, к которым сознание относится, и перестали существовать, у Канта, таким образом, исключено.

В заключение нашего обозрения позитивной час­ти «Критики чистого разума» хотелось бы напом­нить, что марксистская философия подчеркивает у Канта агностицизм и его колебание между агности­ческим и идеалистическим мировоззрением. Энгельс в критике агностической позиции Канта подчерки­вал: «Самое же решительное опровержение этих, как и всех прочих, философских вывертов заклю­чается в практике, именно в эксперименте и в промышленности». Марксистская критика вместе с тем, однако, подчеркивает, что Кант правильно ука­зал на активность познающего субъекта, которой прежде не уделялось достаточного внимания. Возра­жение против теории априорности времени и про­странства состоит в том, что общий элемент опыта имеет не априорное происхождение, он образуется как идеальное отражение реальности, опосредован­ной миллиарды раз повторяющейся практикой.

С самого начала целью исследования Канта было выяснение, возможно ли существование метафизики с ее учением о душе, боге и идеей мира. Кант приходит к выводу, что определенные познания со­ответствуют критерию научности и что всегда мож­но опереться на данные естествознания и матема­тики для формулирования общих и необходимых фактов. В случае математики — это гомогенное чув­ственное созерцание (его чистая гомогенность гаран­тирована априорным происхождением), в случае ес­тествознания — это категории, выступающие как ос­нова «принципов». В обоих случаях научное позна­ние остается связанным чувствами. Однако никаких гарантий нельзя найти для фактов, которые относи­лись бы к идеям. Кроме этого в обоих случаях гарантия имеет характер априорного «вклада» Нашей мысли в факты, и познание при этих предпосылках не имеет смысла для предметов метафизики. Кант поэтому приходит к отрицательному выводу о воз­можности метафизики как «науки». Метафизика не­возможна как система действительных фактов о «трансфизических» предметах. Однако из этого не вытекает то, что невозможна философия вообще — она возможна как критика достоверного познания, т. е. установление его экстенсивности и границ.

При определении перечня вопросов, которые фи­лософия Канта должна решить, возникает такой порядок: как вообще возможна метафизика? как возможна метафизика как наука? Нам известно, что последний вопрос имеет отрицательный ответ, однако именно такой ответ обусловливает вопрос: «как возможна метафизика как естественная дис­позиция, т. е. как возникают из всеобщего характера человеческого разума вопросы, которые ставит чис­тый разум и на которые его принуждает отвечать собственная потребность?». Этим дано отношение Канта к предметам метафизического мышления. Действительное познание невозможно на основе метафизического мышления, однако в то же время должно поставить вопрос: как возможно, что до сих пор и в такой мере они занимали человеческую мысль? Кант решает и этот вопрос указанием на следующую априорную плоскость, которая, однако, не имеет характера принципа объективных фактов, но имеет характер тенденции, причем тенденции преодоления обусловленного познания, т. е. позна­ния единичных явлений, познания того, что есть абсолютное, необусловленное. «Наша способность познания ощущает гораздо более высокую потреб­ность, чем просто разложение явлений на слоги, со­гласно их синтетическому единству, которого доста­точно для того, чтобы прочесть их как опыт... а наш разум имеет в себе потребность опираться на факты, идущие дальше того, чтобы с ними мог согласовать­ся какой-либо предмет, который может дать опыт». Тенденция к познанию того, что не обус­ловлено, заложена, по Канту, в характере нашего суждения потому, что суждение может осуществить­ся лишь при условии, что большая посылка (кото­рая представляет условие относительно вывода) мыслится как универсальная. Потом мы можем пре­дикат, действительный для условий, ставить как действительный по отношению к предмету, который подчинен условию. В этом характере нашего сужде­ния Кант усматривает принцип мышления предме­тов опыта при общности условий. Мыслить нечто по отношению к общности условий означает то же самое, что мыслить «при всех условиях» или по отношению к тому, что является необусловленным, абсолютным. Кант, таким образом, из нашей спо­собности суждения выводит нашу способность к тому, чтобы мыслить предметы опыта по отношению к общности условий, или необусловленному. Так он интерпретирует тенденцию относить наши познания к совокупности мировоззренческого синтеза.

По Канту, существует два способа реализации этой нашей способности. Первый способ тот, на ко­тором основана старая метафизика. Второй способ преодоления эмпирического познания по направ­лению к общности условий, к необусловленному объективизируется в идее, которая превосходит лю­бой опыт. Кант указывает на Платона, который впервые понял эту тенденцию и дал ей идейное выражение.

Кант стремится доказать, что три так называе­мые идеи, на которые опиралась старая метафизика (душа, идея мировой целостности, бог), являются продуктом трижды неправильного суждения. Как понятия, в которых не содержится чувственного созерцания, они противоречат требованию, согласно которому наше познание должно быть связано с чувственностью. Критика этих идей показывает, что они были образованы на основе неправильных выводов, и тем самым подтверждает «экспериментом обратной проверки» то, что «все наше познание начинается с опыта...».

Кант затем подробно анализирует отдельные идеи и показывает, что в доказательствах субстан­циональности и бессмертности души старая мета­физика допустила грубые логические ошибки (пара­логизмы). В случае второй идеи неправильно осу­ществлен синтез явлений в идее мировой целост­ности. Кант доказывает неправомерность этой идеи тем, что в ней он вскрывает противоречия, или анти­номии. В ходе истории метафизики доказывались противоположные тезисы, касающиеся начала мира во времени и его пространственной ограниченности или неограниченности; делимости на окончательно простые элементы и его делимости до бесконеч­ности; безусловной действенности всеобщей причин­ности и его ограниченности «причинностью посред­ством свободы», т. е. при посредстве человеческого решения, и, наконец, вопрос, является ли мир само­достаточным или нет. Проблема состоит не в том, что тезисы или антитезисы доказываются непра­вильно, но в том, что оба их можно однозначно доказать. Из этого Кант выводит: наше познание впадает в противоречие с самим собой, если оно остается без опоры на чувственное созерцание. При опровержении третьей из идей, идеи бога. Кант ука­зывает на ошибочность двух главных доказательств существования бога — онтологического и космоло­гического. Из его критического анализа, «теологи­ческой идеи», в частности, интерес представляет критика так называемого онтологического доказа­тельства, в котором из понятия бога доказывается его существование.

Критика Кантом идеи старой метафизики кладет конец метафизическому доказательству идей в фило­софии. Современник Канта М. Мендельсон (1729— 1786), сам автор трактата, в котором пытался пред­ставить метафизические доказательства бессмертия души, назвал Канта «всесокрушителем» (Alles-zermalmer). Вместе с тем на кантовской философии кончается и господство «математического» метода доказательств в философии, который достиг своей вершины в «Этике» Спинозы.

Для дальнейших судеб немецкой философии особое значение имел Кантов метод антиномий. Ге­гель, который высоко оценивал общее значение кри-. тики метафизических идей Кантом, восторженно говорил о методе антиномий, что он «является од­ним из важнейших и наиболее глубоких достижений философии новейшего времени». Здесь онимеет ввиду противоречие как основной закон диалектики. И хотя Кант сам не приходит к позитивному пони­манию значения противоречия, он формулирует идею, что при определенных условиях разум с необходимостью впадает в противоречия, что для Ге­геля явилось введением к позитивной оценке проти­воречий в теории диалектики.

Однако если тенденция к преодолению эмпири­ческих фактов заложена в самом характере нашей мысли, то должно существовать и позитивное зна­чение. этой априорной способности. Кант усматри­вает его в «регулятивном» употреблении идей, ко­торое—в отличие от способа употребления в старой метафизике — зависит от того, что идеи функцио­нируют не как сверхчувственные «предметы», но как тенденции, направляющие наше сознание к не­устанному росту и единству. Вместе с тем они яв­ляются основой системности нашего опытного по­знания и действуют в том направлении, чтобы по­знание не было «случайным агрегатом», но образо­вало «взаимосвязанную систему».

Дальнейшее позитивное значение науки об идеях, которое переходит границы теоретической фило­софии, состоит в том, что идеи становятся «предпосылками» нравственного поведения. Речь идет об идеях свободы, бессмертия и бога, которые приобре­тают значение «постулатов» нашего нравственного поведения потому, что «помогают» нашим стрем­лениям в достижении наивысшего блага. Эту функ­цию идей как постулатов мы рассмотрим в следую'-щем разделе.

Предпосылкой анализа познания в «Критике чис­того разума» является механика Ньютона как об­разец естественнонаучного познания. Для конца XVIII в. было характерно быстрое изменение на­учных интересов. Кант попытался отреагировать на эту новую ситуацию в своей третьей «критике», в «Критике суждения», написанной в 1790 г., тем, что создает науку о естественной теологии. В ней он исходит из предпосылки, что наряду с законами природы, выраженными физикой, существуют еще и законы нашей рефлексии природы. К ним отно­сятся дифференциация живой природы на виды и роды, затем понятие организма как «внутренней цели», в которой отдельные части являются одно­временно причиной и следствием, и, наконец, за­коны типа «природа не делает скачков». Одновре­менно с тем, что дифференциация родов, или поня­тие организма как цели, является лишь априорным правилом нашей рефлексии, агностицизм заостряет­ся до предела. Не без оснований Шеллинг опреде­лял § 64 «Критики суждения» источником своего вдохновения в преодолении философии Фихте (в этом параграфе дана дефиниция естественной целесооб­разности). Кант, таким образом, «Критикой суж­дения», так же как и своей практической фило­софией, инспирировал преодоление своего агнос­тицизма.

Этика Канта. Как уже говорилось, вторая проб­лема эпохи, которую решил Кант своей филосо­фией, — проблема человеческой свободы. Это была проблема эпохи прежде всего потому, что из челове­ческих способностей к свободному поведению Кант выводит взаимное равенство всех людей. Другое зна­чение решения Кантом этой проблемы состоит в том, что он обосновывает человеческую свободу господ­ством людей и их правом распоряжаться вещами.

Кант энергично встал на сторону свободы, против детерминистской концепции, согласно которой то, что выступает как свободная мотивация нашей воли, на деле является лишь следствием причинной детер­минации, пружины которой остаются скрытыми. Кант назвал эту свободу лишь чисто «психологи­ческой свободой». Следующая локковско-юмовская просветительская концепция, отстаиваемая уже Вольтером, переводит проблему способности нашего собственного выбора на проблему возможности осу­ществления намерения независимо от того, пришли мы к нему детерминированно или автономно. Обе эти натуралистические концепции не подходили Канту ни с точки зрения его теории человека и общества, ни с точки зрения его теории антропо­генеза. Кант выводит человеческую способность ав­тономно определить свою волю из того, что чело­век — это существо, которое преобразовало свои ес­тественные стремления. Вместе с другими немецкими философами Кант выступает против истолкования человека как пассивного создания природы или общества и видит в нем скорее субъект автономного поведения и собственного самосовершенствования.

Свою заинтересованность социальными пробле­мами Кант доказывает также тем, что в духе руссоистской традиции основным проявлением свободы считает самоограничение собственного произвола, уважение к свободе остальных. Как известно, Руссо, на которого равнялся Кант, разрешил вопрос воз­можности свободы в обществе тем, что включил в автономную мотивацию поведения индивида ува­жение к другим равным ему существам. Эта сущ­ность «всеобщей воли» Руссо переходит в нравствен­ный закон Канта — категорический императив и образует определенность с точки зрения содержания.

К характерным чертам моральной теории Канта относится то, что он рассматривает этическую проб­лему независимо от теологических предпосылок. «Мораль коренится в понятии человека как... су­щества, которое своим разумом связано с необус-ловленнымн законами. Человек поэтому не нужда­ется ни в коем случае... в религии, но он полностью самодостаточен благодаря чистому практическому разуму». В другом месте он опять провозглашает, что философскую этику нельзя «повесить... на ничто на небе...».

Самую точную формулу автономии, являющуюся исходным пунктом его суждений. Кант дал в «Мета­физических основах правовой науки». Согласно его формуле, наша свобода зависит от того, что связь между чувственным стимулом и поведением не име­ет характера прямой необходимости, но выступает как обусловленность. Тогда как у животного внеш­ний раздражитель вызывает инстинктивную акцию, у человека он вызывает лишь желание удовлетво­рения, к которому бы вела инстинктивная акция. Поэтому в акте воли мотивация автономна и опре­деленность воли преодолевается чувственным раз­дражителем.

Отличие автономно мотивированного поведения от поведения, определяемого внешними причинами, является отличием между человеческим и живот­ным уровнями жизни. Кант этим самым обосновы­вает высшую онтологическую ценность человека от­носительно природы. Как существо, способное к автономной мотивации, человек является «целью в себе», тогда как остальные животные суть лишь простые «средства». Эта онтология, разумеется, дей­ствительна лишь с точки зрения нравственного пове­дения, а не с теоретической точки зрения. Во вве­дении к «Критике практического разума» Кант про­возглашает свободу «доводом существования» нрав­ственного закона.

После этого Кант приступает к формулировке нравственного закона. Поведение человека согласно нравственному закону мотивируется тем, что другие, относительно которых я действую, проявляют такую же автономию, как и я, или что они являются целя­ми в себе, но ни в коем случае не средствами для деятельности кого-то другого. Поэтому формула ка­тегорического императива, которая предписывает содержание морального поведения, звучит так:

«...поступай так, чтобы использовать человека для себя так же, как и для другого, всегда как цель и никогда лишь как средство». Согласно более пате­тичной, но менее точной формуле из «Критики прак­тического разума», нравственный закон предписы­вает неприкосновенность другого человека («другой человек должен быть для тебя святым»).

К формуле морального закона следует добавить, что моральный закон построен на дуализме естест­венного характера человека и обязанности, которая вытекает из того, что человек является существом, способным к свободному решению, чем он и возвы­шается над природой. Нравственное поведение выс­тупает как ограничение личного эгоизма, который вытекает из инстинкта самосохранения относитель­но аналогичной ценности других.

Моральный закон Канта имеет несколько форму­лировок, важнейшая из них та, которую мы при­вели, — она в общем составляет содержание нрав­ственного поведения. Следующая формулировка предписывает форму нравственного поведения и зву­чит так: «Поступай так, чтобы максима твоего по­ведения на основе твоей воли могла стать общим естественным законом». Эта формулировка важна тем, что помогает исключить случаи нежелательно­го поведения. Если есть сомнения относительно того, не находится ли поведение на основе определенного намерения в противоречии с нравственным законом, то достаточно произвести обобщение нашего намерения в эту общую формулу. Если наше намерение не сможет быть возведено в «закон», то мы должны от соответствующего поведения отказаться.

Таким образом, нравственное поведение, по Кан­ту, характерно тем, что оно, с одной стороны, соглас­но закону, с другой — его мотивацией является до­стоинство человека. Нравственный закон — это за­кон внеэмпирический, ибо он не возникает в резуль­тате обобщения человеческого поведения. Подобным образом он и не мог возникнуть, ибо он касается того, что должно быть, а не того, что есть. Он основан на моральной онтологии, а не на опыте. Опыт нам, наконец, и не может дать пример мо­рального поведения, ибо извне нельзя установить, действует ли кто по закону, или его поведение лишь внешне согласно с поведением, которое имело бы в качестве основы нравственный закон.

Кант убежден в том, что знание закона не явля­ется проблемой. Закон знает каждый априори, т. е. знание закона не обусловлено образованием или вос­питанием, оно не обусловлено даже прямым позна­нием.

Каждый, не осознавая этого, видит суть харак­тера человеческого возвышения над вещами и жи­вотными и свое равенство с другими. Подданный, от которого требуется лжесвидетельство, знает, что он не должен так поступать, и знает это сам по себе. И подлец знает, что его поведение не является нравственно справедливым: «Так видимо и резко очерчены границы нравственности и самолюбия, что даже наипростейший глаз не может не познать раз­личие, принадлежит ли нечто к тому или к иному». Невыразимое знание закона является фактом нашего разума. Нравственный закон, таким образом, не только происходит из «разума», но он происходит из «чистого разума», т. е. мы знаем о нем априори.

При объяснении категорического императива Кант использует примеры, в которых интерпрети­рует гражданско-правовые отношения буржуазного общества как примеры взаимности, которые нельзя нарушить без провинности по отношению к нрав­ственному закону (примеры соблюдения обещания, доверия). Если я хочу изречь ложь, дать фальшивое обещание, разбазарить доверенное имущество, я дол­жен спросить себя, может ли эта максима стать общим «законом», причем «естественным законом». Нашим моральным долгом является не нарушить отношений, основанных на взаимности и выражаю­щих эту взаимность.

В формуле нравственного закона как «естествен­ного природного закона» парадоксальным является термин «природа». «Природа» здесь обозначает не внешнюю реальность, независимую от человека, но соглашения, читай: отношения, которые определены на основе правила или «закона», действующего оди­наково для обеих сторон. По тому, что «природа», по Канту, понимается как «бытие вещи, определен­ное» общим законом», он может считать и взаим­ность обещаний, -договоры типа доверия или типа депозита и т. д. примерами самой «природы». Обе­щания и доверие могут существовать лишь благода­ря тому, что существует общий договор, правило, «закон», который предполагает, что вещи в природе в собственном смысле слова могут существовать лишь благодаря природным законам. Доказатель­ством правильности такой интерпретации «при­роды» в нравственном мире является употребление этого понятия у Шеллинга, который в подобном смысле говорит о «второй природе». В «Системе трансцендентального идеализма» Шеллинг подчер­кивает необходимость гражданского правового за­кона, «второй природы» потому, что этот «естест­венный закон имеет целью свободу». «Такой естест­венный закон, о котором мы, собственно, говорим — это правовой закон, а вторая природа, в которой царит этот закон, является правовым установ­лением...».

По Канту, моральное значение отношений, осно­ванных на договоре, соблюдение которого обязывает обе стороны, вытекает из того, что категорический императив имеет характер не только ограничения собственного эгоизма, но и самоограничения, чтобы не разрушить человеческое общество, установленное на основе взаимных отношений типа договора, со­глашения, обещания, сохранения и т. п. Эта «вторая природа» потерпит ущерб, если я занимаю позицию естественного эгоизма. Нравственное поведение пре­следует лишь ту цель, чтобы не пострадал другой из-за моего поведения, но здесь речь идет о том, чтобы сохранить форму человеческого обществакак«второй природы».

Гегель обратил внимание, что категорический императив Канта выражает то, что «свободная воля хочет свободной воли», т. е. хочет и сама выра­зиться, объективизироваться как свободная воля. Это видно из того, что поведение на основе закона совершается не только ради других, но и ради себя, чтобы ощутить и выразить свою свободу и дос­тоинство.

Содержание нравственного императива показы­вает также, что направление этики Канта не сов­падает с христианской этикой. Кант стремится к тому, чтобы нравственное поведение, с одной сто­роны, укрепляли и фиксировали случаи взаимности, ибо в них люди дают свидетельство того, что они не являются просто животными. С другой стороны, Кант не выделяет такое поведение, как бескорыст­ная служба, помощь, сочувствие и т. д. Так, напри­мер, совершение добра Кант рассматривает лишь в смысле так называемых более широких обязаннос­тей, которые не имеют той же обязательности, как те, несоблюдение которых рушит «природу». Эти обязанности принадлежат не к «строгим» и «неми­нуемым» обязанностям, но лишь к «заслуженным» и «случайным».

Характерным для этики Канта является тезис, что моральную ценность нашему поведению сооб­щает умысел. Поэтому об этике Канта часто говорят как о «морали умысла», а этический ригоризм Кан­та часто объясняется тем, что он якобы учил в смыс­ле нравственного закона действовать невзирая на последствия, хотя бы они были и самоубийствен­ными. Кроме того, следует сказать, что определен­ная автономность намерения безотносительно к следствиям является необходимым элементом каж­дой этики, которая исходит из субъективной воли и различает выбор и действие, намерение и его осуществление. И Гегель, который представляет оп­позицию к морали чистого умысла, отстаивает тезис о том, что человек ответствен за действие лишь в диапазоне своей субъективной воли: «Если поведе­ние переведено во внешнее бытие... то оно выдано на произвол внешним силам, которые к нему присово­купляют нечто иное, чем оно есть для себя, и влекут его к отдаленным, чужим последствиям». И Шил­лер, как критик ригоризма Канта, говорит в «Смер­ти Вальдштейна»:

В моей груди было мое действие лишь моим;

однако, будучи выпущенным из глубин укрытия

своей родной почвы в чуждость жизни,

оно принадлежит уже посторонним силам,

которыми не овладеет никогда искусство человека.

Различие, между намерением и следствием при­знает любая современная этика. Гегель отмечает в «Основах философии права», что ответственность за действие безотносительно к намерению характерна для греческой трагедии. Гегель, разумеется, подчер­кивал, что наше поведение должно быть как можно более осознанным и что оно должно основываться на самом широком знании обстоятельств, в услови­ях которых мы действуем.

Интенцией Канта является подчеркивание нрав­ственной ценности мотивации, хотя бы она и не мо­гла осуществиться, но не нравственной ценности хо­тения, абстрактно независимого от реализации. В «Основах метафизики нравов» он говорит: «Если же этой воле из-за некоей особой неприязни судьбы или мачехиной скупости природы не удалось вообще провести свое намерение и если, несмотря на все усилия, ей не удалось ничего исполнить и осталась лишь добрая воля (однако не в форме набожного делания, но с употреблением всех средств, которые были в нашей власти), то она, несмотря на это, сияла бы сама по себе как драгоценность, как нечто, что имеет свою полную ценность само по себе».

Моральная теория Канта не допускает исклю­чений из реализации закона, которые бы были обус­ловлены неблагоприятными обстоятельствами. Если вынуждается лжесвидетельство, оно не должно быть услышано. Однако нравственный закон не обязывает к тому, чтобы героические свершения проводились, невзирая на невозможность их реализации или не­благоприятные последствия. Когда сам Кант был притеснен цензурой и призван к тому, чтобы он не занимался критикой религии, он подчинился и обя­зался не читать лекций о религии, потому чтоэтоготребует нравственный закон.

Тезис об этике умысла отвечает идее Канта о том, что нравственное поведение не должно иметь в качестве своей основы «склонности» и что оно тем более является заслуженным, чем больше мы должны преодолевать свой естественный эгоизм, Эта идея основывается на строгом дуализме чувствен­ности и закона, чувственность не должна быть на­правлена на то. чтобы человек тяготел к поведению на основе закона. Наоборот, если поведение на ос­нове чувственности (например, любви, дружбы, сим­патии) совпадает с действием на основе закона, оно не имеет моральной ценности, ибо оно не мотиви­ровано законом. Прозрачную критику этого аспекта этики Канта содержат следующие стихи Шиллера

Совесть не дает покоя.

Приятелям служить я рад, однако,

к сожалению, имею к этому

я склонность и часто

маюсь от того, что добродетели

здесь нет

Я не советую иного ничего,

чем этим пренебречь и с

отвращеньем делать то,

к чему повинность призывает.

Лишь одно чувство, по Канту, не нарушает нрав­ственной ценности поведения - это чувство уваже­ния к закону, ибо оно относится к общей нравст­венной ценности.

Этика Канта содержит рассуждения о своооде, свобода человека проявляется также в способности деятельности относительно природы. В природе все происходит согласно закону причинности, а поэтому и наше поведение, поскольку оно воздействует на природу, должно быть подчинено этому закону. В то же время вся моральная теория Канта основана на свободе человека. В заключении к «Основаниям метафизики нравов» Кант решает эту антиномию таким образом, что применяет к ней различие меж­ду «вещами в себе» и явлениями, которое он вводит в «Критике чистого разума». С одной стороны, наше Я как «вещь в себе» принадлежит к «интеллиги­бельному» миру, к миру, который открывается нам нравственным поведением. С другой стороны, мы, как «представители чувственного мира», принад­лежим к миру явлений. Подобным образом Кант рассуждает и в «Критике практического разума».

Из этого примера может показаться, что Кант решает проблемы своей этической философии при помощи достижений теоретической философии. В действительности обе этические работы Канта основаны на предпосылке, что путем рефлексии нравственного поведения мы приходим к определен­ным заключениям, к которым нельзя прийти при помощи одной лишь теории. Это относится и к сво­боде, которая остается недоказуемой для «Критики чистого разума» (возможная «каузальность через свободу» является недоказанной, потому что это утверждение является одним из членов антиномии), тогда как в этических трактатах Кант доказывает свободу как условие нравственного закона, который мы осознаем.

Кант под «практической» областью понимает (от греч. «праксис» — поведение) лишь область морально­го поведения. Поэтому определенный приоритет позна­ния, основанного на практическом поведении, перед чисто теоретическим познанием, к которому он прихо­дит в этических трактатах, относится у него лишь к моральной области. Дальнейшее развитие немецкой философии показывает, однако, что Кант столкнулся с проблемой, которая могла быть полностью исчерпана лишь в марксистской философии.

С позиции, которой соответствует такой подход, — это позиция онтологии, возводимой на основе мора­ли, — Кант устанавливает новый статус идей свободы, бессмертия и бога (бессмертие вместе со свободой относятся к идее души, которую Кант выводит в «Критике чистого разума»). Это постулаты. Постулаты относятся к предметам, которые теоретический разум «допускает» или предполагает как возможные вследствие их значения с точки зрения моральной онтоло­гии. Их функция не является теоретической, постулаты служат «побудителями» нашего морального стремле­ния, которое побуждает нас к поведению согласно закону. Тем нс менее это их значение вызывает опре­деленные изменения в теоретическом статусе их пред­метов.

Среди постулатов особое положение имеет постулат свободы, ибо реальность свободы гарантируется тем, что она является условием морального закона. Тем не менее, так как она гарантируется лишь с точки зрения нашего морального поведения. Кант не провозглашает реальность свободы как теоретический факт. К следующим моральным постулатам относится то, что их предметы являются теоретически допустимыми. Центральный мотив, на котором основана функция постулатов, — это реализация «наивысшего блага» в мире.

Мы видим, что отношение между теоретической и практической философией у Канта образует сложную схему, которая сохраняется лишь с точки зрения стро­гого различения границ отдельных областей челове­ческого отношения к миру, т. е. на основе строгого различения теоретических и практических подходов. Немецкая философская общественность реагировала на теоретическую философию Канта двояким образом. Часть общественности усматривала в этих положениях Канта «моральное доказательство существования бога», как это выясняется, например, из «Писем о догматизме и критицизме», тогда как духовные вожди другого направления — Фихте, Шеллинг, а не­сколько позже Гегель — рассматривали эту ситуацию как ликвидацию границ между теоретической и мо­ральной философией, а в мировоззренческом плане - как склонность к пантеизму.

Шеллинг, который в «Письмах о догматизме и кри­тицизме» полагал, что постулаты Канта имеют значе­ние побудителей морального поведения в некоем праг­матическом смысле, еще в большей степени (в свои классический период), чем Фихте, склонялся к панте­изму. К этой традиции принадлежит и Гегель, кото­рый в мировоззренческом отношении следует за Шел­лингом классического периода и преодолевает эту тенденцию подробной разработкой системы во всех деталях. В «Феноменологии духа» он анализирует постулаты Канта и находит в них противоречия. Эта критика Канта Гегелем является позитивным выраже­нием пантеистической позиции неличного абсолюта, развивающейся человеческой истории вопреки теорети­чески недоказуемому внемировому абсолюту Канта, который должен побуждать нас к моральному пове­дению.

Эстетика Канта. К «Критике чистого разума», посвященной познанию, и к «Критике практического разума» (рассматривается область нравственного по­ведения) присоединил Кант в 1790 г. еще и «Критику способности суждения» («Kritik der Urteilskraft»), в которой он изложил теорию эстетического сужде­ния, а также эстетическое отношение к миру с телео­логической точки - зрения. Уже само вычленение эстетического отношения к миру как самостоятель­ной области человеческой активности имеет большое значение, ибо в предшествующей философии эстети­ческое восприятие часто отождествлялось с чувст­вами — любимое и нелюбимое, приятное и неприятное. При решении этой проблемы, согласно которой в эсте­тических суждениях предмету приписываются в ка­честве предиката наши собственные ощущения, вы­званные этим предметом. Кант выдвинул важную идею, что предметы эстетической приятности разыгры­вают наши способности представления и суждения и тем самым вызывают в нас ощущения эстетической приятности. Эстетическое приятное, выражаемое в «суждениях вкуса», имеет здесь объективный харак­тер, хотя предмету и не может принадлежать атрибут красоты безотносительно к воспринимающему человеку. Красота понимается как свойство предмета и выража­ет в действительности сопринадлежность этого пред­мета и нашего ощущения. Это «отношение его (пред­мета.— Авт.) существования к моему состоянию, по­скольку на него такой объект воздействует».

Для эстетического приятного Кант выбрал термин «незаинтересованное приятное». Этот термин, разуме­ется, не означает, что эстетический предмет для нас не интересен —тогда произведение искусства не имело бы для воспринимающего никакого смысла. Кант хо­чет этим термином подчеркнуть, что эстетическое отношение к предмету происходит вне наших практи­ческих интересов, что интерес к обладанию предметом, его использованию или к его созданию отсутствует. Поэтому эстетическим предметом является не реаль­ная вещь, но вещественное представление или нереаль­ный предмет (например, герой романа).

Для выражения эстетического полезного Кант упо­требил термин «приязнь». Этот термин показывает, что если мы находимся в эстетическом отношении к неко­ему предмету, то мы находимся в состоянии особого расслабления, которое является продуктивным, однако в ином смысле, чем продуктивность в практической (читай: нравственной) области.

Эстетические суждения отличаются также и от по­знавательных суждений. Так как посредством эстетических суждений мы не приписываем предметам нечто. что в них объективно имеется и что может быть пред, метом познавательного суждения. Кант говорит об эстетических суждениях как об «оценках». Этим он выражает то. что эстетические суждения определяют нечто о чем высказывается познавательное суждение, но новым способом, таким, что по отношению к нему высказывается наше состояние. Акт, в котором это совершается, является не результатом рассмотрения, которое составляет отношение субъекта и предиката в познавательном суждении, но результатом особого вида который Кант подводит под «способность сужде­ния» (Urteilskraft). Сила суждений связана и с позна­вательными суждениями, но эстетическое суждение является ее специфической областью.

В отличии «оценок» от «суждений» и содержится общий знаменатель науки об эстетической оценке и науки о природной телеологии, которые рассмат­риваются совместно в «Критике способности сужде­ния» По Канту, в природе можно различить два круга законов. Первый — это каузальные законы механис­тического типа — они вообще являются условием существования опытных предметов, продуктом априор­ного рассуждения, которое- образует основную струк­туру опытных предметов. Второй круг законов не яв­ляется прямо условием рефлексии природы, «принимая во внимание происходящий взаимосвязанный опыт».Эти законы (сюда относится дифференциация живой приводы на роды и виды. понятие организма как «внутренней цели», в которой отдельные части явля­ются одновременно причиной и следствием, и понятие природы как целого, к которому относятся законы типа «природа не делает скачков» и т. д.) больше подходят к необходимой структуре, констатирующей предметы, и заложены в априорности «телеологической способности суждения». Кант таким образом расправ­ляется с новыми разделами науки, возникшими в по­следней трети XVIII в. и существенно расширившими основу фактов, необходимых для философствования.

Уже говорилось, что приятное, вызванное эстети­ческим объектом, обусловлено совокупностью познава­тельных сил. их «гармоническим настроением», или «игрой» (Spiel). Приятное, которое вследствие этого ощущает воспринимающий субъект, не является, та­ким образом, простым ощущением, как, например, чувственное наслаждение, но выступает как «оживле­ние» образности вместе с рассуждением, которое «разыгрывает» собственную «свободную актив­ность».

То, что при этом Кант имеет в виду, можно опре­делить по его собственному анализу аллегорического значения некоторых божественных символов. Так, на­пример, орел как атрибут Юпитера или павлин как атрибут Юноны «не представляет, так как это бывает в случае логических атрибутов, то, что лежит в основе наших понятий о возвышенном и величественном... но нечто иное, что дает толчок образотворчеству, чтобы оно распространилось на множество близких представ­лений...».

Теперь обратимся к вопросу, каким должен быть предмет, который приводит нашу мысль к эстетиче­скому приятному. По Канту, «приятное не может вы­ражать ничего иного, чем соразмерность объекта познающим способностям». Из этого вытекает, что приятное возникает вследствие некоей «оценки» того, является или не является объект соразмерным нашим познавательным способностям. Это «оценивание» не совершается, однако, путем рефлексии, но имеет фор­му желательного, приязненного состояния наших по­знавательных сил. Если это состояние наступает, предмет «оценивается» как «соразмерный», а если не наступает, то он «оценивается» как «несоразмерный».

Тем самым мы подходим к характеристике предме­та эстетического приятного. «Игра» познавательных сил, которую вызывает предмет, характеризуется как «целесообразное», а отсюда и предмет называется це­лесообразным. Разумеется, это не объективная целесообразность, которая состоит в его полезности или в его совершенстве (по Канту, «внутренняя целе­сообразность» предмета), но целесообразность, кото­рая состоит в том, что предмет соразмерен нашим познавательным силам. Поэтому эстетический предмет нашей мысли понимается как целесообразный — это, однако, целесообразность «без определения, чем она должна быть» или «целесообразность без цели».

Следующим важнейшим вопросом, который реша­ется в эстетике Канта, является вопрос об обяза­тельности эстетических суждений. Когда суждение о «приятном» имеет характер обязательного утвержде­ния лишь для меня (это мне нравится), эстетическое суждение имеет общую обязательность. В утверждении «этот предмет прекрасен» содержится то, что он пре­красен для всех. Обязательность эстетической оценки является величайшим парадоксом, с которым мы стал­киваемся при анализе эстетического феномена. В те­зисе что эстетический предмет нам нравится «без интереса», речь идет о том. что эстетическое отношение простирается вне наших практических интересов. То, что эстетический предмет является «целесообразным без цели», можно понять из того, что Кант мыслит целесообразность как соразмерность нашим познава­тельным силам. Однако то, что эстетическое сужде­ние должно иметь общую обязательность, представляется находящимся в противоречии с тезисом об «игре» образности и рассуждения, в которую нас вво­дит предмет эстетического интереса. «Игра» образно­сти и рассуждения ведь не может у каждого протекать одинаково, она зависит от жизненного опыта, чувст­венного расположения и т. д. Этого Кант, естественно, не отрицает, но тем не менее он настаивает на том, что эстетические предметы приводят наши познава­тельные силы к оптимальной взаимной связи, отноше­нию. Кант полагает дальше, что синтез «игры» образ­ности и рассуждения, который совершается в эсте­тическом настроении, является благоприятным и по­знанию, однако это не познание на основе понятии, но познание на основе чувств. Таким образом он прихо­дит к следующим двум парадоксальным тезисам. Первый — об обязательности эстетического суждения и звучит так: «Прекрасное есть то, что нравится во­обще без понятий». Другой утверждает что «пре­красное есть то, что познается без понятий как пред­мет необходимой склонности».

К дальнейшей спецификации ощущений, которые в нас вызывают эстетические предметы, Кант прихо­дит, анализируя «возвышенное». В эстетике XVIII в. различию между красотой и возвышенным придава­лось гораздо большее значение, чем в наше время. Если мы называем вершины гор или бурный океан возвышенными, то, по Канту, речь идет об отдельном случае прекрасных предметов. В действительности возвышенными не являются ни горы, ни океан, но они своей мощью возбуждают ощущение возвышенности. Нахождение приятного в прекрасных предметах и на­хождение приятного в возвышенных предметах по­добны, объяснение этих обоих восприятии аналогично. Различие же состоит лишь в том, что прекрасные предметы вызывают у нас чувство динамики жизни, в то время как величественные предметы внушают нам «заторможение жизненных сил», после которо­го, разумеется, следует и более сильное их «излияние».

В дальнейшем решении проблем эстетических- суж­дений Кант указывает на «вещь в себе». Он подчер­кивает, что эстетические суждения основаны на «неопределенной идее сверхчувственного в нас», на осознании «сверхчувственного субстрата», который невыразим, но настолько определенен, что о нем мож­но говорить как о «глубоко скрытом и всем людям общем принципе единомыслия в оценке форм, в кото­рых предметы им даются».

Из этого видно, что проблематика «вещей в себе» не исчерпывается «Критикой чистого разума», что Кант вновь возвращается к этой теме и заканчивает ее в «Критике способности суждения» более позитив­ным решением.

Эстетика Канта является примером формальной эстетической теории, в которой эстетическое приятное освещается без отношения к познанию (лишь в по­следних исследованиях Кант опять сближает эти об­ласти). Эстетика Канта имеет большое значение. Позднейшая немецкая философия реагирует на эсте­тику Канта теорией истинности функции искусства, которая была разработана Шеллингом и, в частности, Гегелем. В этом случае, однако, искусство вновь подчинено понятийному сознанию как низшая состав­ная часть, ибо его коммуникабельная функция явля­ется опосредованной (это есть «излучение» внечувст-венного значения реальности в чувственном воспри­ятии).

ФИЛОСОФИЯ ФИХТЕ

Философия Фихте представляется чем-то особен­ным. Вызывает недоумение, как могла такая сложная, кажущаяся непонятной субъективно-идеалистическая философияиметь такое большое влияние, что тогдаш­ние ведущие философы, как, например, пропагандист Канта К.-Л. Рейнгольд и особенно представители следующего поколения, к которому принадлежали Ф.-В.-И. Шеллинг и Г.-В.-Ф. Гегель, отошли от кантианства? Уже в самых первых трактатах Гегеля, из­данных в 1801 и 1802 гг., мы сталкиваемся с влия­нием Фихте. Также и гегелевская критика Канта в так называемой энциклопедической («Малой») логике имеет определенные черты влияния Фихте. Еще боль­ше повлиял Фихте на Шеллинга, который от него полностью не отошел и после того, как издал свою «Систему трансцендентального идеализма», несовмес­тимую с позицией Фихте. Гегелю оставалось лишь объяснить различие этих двух философских систем в трактате «Различие между системами философии Фихте и Шеллинга» («Differenz des Fichteschen und Schellingschen Systems»), написанном в 1801 г.

Уже говорилось о причинах успеха Фихте. Отвержение непознаваемой «вещи в себе», подчеркивание моральной и познавательной автономии человека и динамическое понимание сознания были позитивными элементами, которыми Фихте ознаменовал дальнейший этап философского развития.

Иоганн Готтлиб Фихте родился в 1762 г. в Рамменау, в Лужицком крае. Он родился в семье ткача и уже мальчиком должен был работать у станка. Получить образование ему помогает случай — его заметил хозяин и решил помочь. В 1774 г. Фихте был принят в училище в Шульпфорте. Однако; так как его покровитель в том же году умер, учеба Фихте. сопровождалась постоянной нуждой. Нужда принуди­ла его оставить обучение, на некоторое время он ста­новится домашним учителем. В 1790 г. он знакомится с трактатами Канта, которые производят переворот в его жизни. Чтобы встретиться с Кантом, он пешком пошел в Кенигсберг, где и представил ему свой пер­вый крупный трактат «Опыт критики всяческого откровения» («Kritik aller Offenbarung»). Кант помог изданию его трактата, а благоприятная рецензия вместе с публичным подтверждением Кантом автор­ства Фихте помогла молодому философу стать известным. В то же время (1793) Фихте анонимно издает два трактата в защиту французской револю­ции. Один из них — «Заметка о правильности сужде­ний общественности о французской революции» («Beitrage zur Berichtigung der Urteile des Publnaims liber die Franzosische Revolution») — Фихте издал под своим именем вновь, уже будучи профессором в Иене в 1795 г. В 1794—1795 гг. он издает свой главный труд — «Основа общего наукоучения» («Grundlage der gesamten Wissenschaftslehre»). Из других его трактатов заслуживает упоминания «Основа естественного права» («Grundlage des Natur-rechts»), написанный в 1797 г., и лекция «Понятие образованного человека» («Bestimmung des Gelehr-ten») (1794). В 1798 г. Фихте вынужден был оста­вить Иенский университет, где он был профессором начиная с 1794 г. Увольнению Фихте способствовала легенда о нем как о «демократе» и даже «якобинце», которой он обязан своими трактатами о француз­ской революции. Из работ, которые Фихте написал после, ухода из университета, большую огласку полу­чили его «Речи к немецкой нации» («Reden an die deutsche Nation») (1807—1808), которые способство­вали росту национального самосознания в Германии в период наполеоновских войн.

Позже, когда в 1810 г. был основан Берлинский университет, Фихте становится его первым ректором, однако вскоре отказывается от своей академической должности. Это дает ему возможность шире осуще­ствлять лекционную деятельность. Умер он в 1814 г. от тифа. которым заразился от своей жены, добро­вольно ухаживавшей за ранеными солдатами.

Исходным пунктом философии Фихте является тезис об автономности Я. Видный философ из ГДР М. Бур указывает, что значение Фихте связано с его поддержкой французской революции после отлива революционной волны и отрезвления революционного подъема. Он подчеркивает, что идеал необусловлен­ного Я был идеологическим выражением сопротивле­ния данным отношениям, тогда как механистический детерминизм, который не различал природную и обще­ственную сферы реальности, а всю реальность подчи­нял слепой необходимости, понимался как поддержка данных отношении. В этом духе Фихте говорит: «Строгий детерминист полностью отрицает самостоя­тельность Я, на которую ставит идеалист, и делает ее случайным продуктом», т. е. чем-то производным.

Наряду с общей взаимосвязью, которая выходит за рамки философии, принцип Фихте имеет и чисто теоретический источник. Фихте пришел к пониманию того, что наше осознание существования внешнего мира обусловлено осознанием своих восприятиикакнезависимых от нашей воли и сопровождаемых «ощу­щением необходимости». «Откуда взялась система представлений, сопровождаемых ощущением необхо­димости?» — спрашивает Фихте и отвечает, что нх источником является не «вещь в себе», но «действие интеллекта». «Действенным» здесь называется обра­зование чувственного опыта «чистым» Я, которое, также как и у Канта, подчиняется категориям. От «чистого» Я Фихте отличает «эмпирическое» Я, которое не осознает это «чистое» Я. Осознается «чистое» Я по его результатам, которые мы, однако, не осознаем. Если бы Я со своими восприятиями зависело от внеш­него мира, то оно было бы подчинено миру (было бы его «акцидентом»), потому что ощущения побуждают наши желания.

Шеллинг, который был сначала последователем Фихте, характеризуя его позицию, говорит, что для него Я есть все. В результате Фихте пришел к тому, что он провозгласил ощущения собственным продук­том Я, однако продуктом отчужденным, который мы, собственно, не осознаем как таковой.

Принципом теоретически «действующего» «чистого» Я является, по Фихте, «абсолютная производитель­ность», т. е. ничем внешним не обусловленное, спон­танное образование чувственного содержания. Она тождественна с действием «силы представления». Вместе с тем Фихте подчеркивает, что в «эмпириче­ском сознании» (которое осознает результаты деятель­ности «чистого» Я и считает ее чем-то чужим) осо­знание самого себя связано с «внешним» опытом. На вершине всей теории «наукоучения» стоит поло­жение: «Я полагается как определенное через не-Я», т. е. осознание чего-то внешнего предшествует осозна нию самого себя. В конкретных анализах Фихте указывает на приоритет внешнего опыта, но, разу­меется, после теоретического объяснения его как про­дукта бессознательной деятельности самого Я.

Приведенные идеи ставят Фихте в одну линию с субъективными идеалистами. С исторической точки зрения Фихте сообщает новые импульсы немецкой классической философии. В политическом отношении он был прогрессивной личностью. Нельзя также забы­вать о том, что его субъективный идеализм отличается от идеализма Беркли упором на активность Я (у Беркли Я остается пассивным) и тем, что «чистое» Я имеет скорее общий, надындивидуальный характер, чем тождество с нашим личным Я. Это указывает на то, что Фихте занимает переходную позицию к объек­тивному идеализму.

В творческой образности, которая является абсо­лютной, а поэтому может сама себя ограничить (это самоограничение проявляется определенным повторе­нием ее произведений), ищет Фихте предпосылку эмпи­рического сознания. Повторение чувственного содер­жания, так же как и его категориальное оформление, образует, однако, лишь абстрактные предпосылки «опыта», к которому принадлежат самосознание и убеждение в предметном характере воспринимаемого мира.

Фихте провозглашает, что объяснение «реальной жизни», «эмпирической жизни» сознания «во вре­мени» возможно, но лишь на основе практических отношений Я к миру. Поэтому предшествующий ва­риант «теоретического наукоучения» должен быть дополнен изложением «практического наукоучення», в котором отстаивается тезис о том, что к осознанию предметного характера реальности субъект приходит при посредстве биологических и трудовых отношений к миру (здесь мы видим большой сдвиг в понимании практических отношений по сравнению с Кантом). Оказывается, Фихте понимает недостаточность созер­цательного сознания и прокладывает путь к его объяс­нению на основе «практического» отношения к миру. Преодоление созерцательной, поэтической, ориентации и подчеркивание значения «практического» отношения к реальности образуют предпосылки для философского переворота, который самим Фихте не был понят в достаточной мере. Итак, является верным то, что Фихте сознавал, что «бытие для нас» предметов значит больше, чем присутствие, чем содержание в сознании, что в нем содержится практическая настоятельность предметов относительно биологического организма и их «сопротивление» (Wrderstand) влечению до сих пор не осознанного Я, которое бы их освоило.

Плоскость, в которой возникает реальное само­сознание и сознание внешнего мира, можно бы назвать «биологическим опытом». Это субъективное выражение согласия или несогласия, противоречие среды со стремлением Я к ее присвоению. В «инстинктивном» Я (т. е. в живом существе) есть «ощущение силы», которое Фихте называет «принципом жизни сознания» и «переходом от смерти к жизни» сознания. Среда, однако, оказывает «сопротивление» или «противостремление» так, что инстинктивно Я чувствует силу, но также переживает и ощущение «бессилия» и «давления». Лишь здесь возникают из не-Я, т. е. из чувственной данности среды, «предметы», т. е. лишь здесь начинает «инстинктивное» Я осознавать свою среду как предметы (по Фихте, немецкое Gegenstand — предмет по значению тождественно со словом Widerstand — сопротивление). Чтобы понять этот тезис Фихте, мы припомним, что у Гегеля в «Феноменологии духа» «раб» трудом приобретает опыт о «самостоя­тельности своего предмета», т. ё. осознает его неза­висимость от себя самого и то, что предмет не под­чиняется его произволу.

Субъективным выражением противоречия между тенденцией к расширению собственной власти (кото­рая присуща Я) и между ее ограничением, вызванным сопротивлением внешних предметов, является «стрем­ление» преодолеть ограничение, которое давит на Я извне, и сделать внешнюю реальность самой собой. Разумеется, эта тенденция сдерживается «сопротивле­нием» внешних предметов, которое вызывает в Я ощу­щение ограничения и страха.

В стремлении и в деятельности (в которую стрем­ление переходит) бессознательное, инстинктивное Я начинает осознавать различие «внутри» и «вне» собст­венного тяготения и сопротивление среды, которая сопротивляется и становится поэтому «предметом» (или «предметами»). Мотив «биологического опыта» подчеркнут в «Нравоучении» («Sittenlehre», 1797), где Фихте уже не исходит из абстрактной тенденции к овладению всем, что чуждо организму, но говорит об «инстинкте», «потребности» и «удовлетворении». «Инстинкт вытекает исключительно из моего естества. Оно определяет уже заранее, что должно быть для меня здесь, а мое побуждение и стремление его при­крывает и от того. что есть здесь для меня и на меня бы воздействовало... Не голодаю потому, что здесь для меня есть пища, но голодаю потому, что нечто становится для меня пищей». «Быть для меня» значит то же самое, что иметь биологическое значение, быть вычлененным из безразличной и нейтральной реальности на основе биологического значения для моего организма.

Самосознание, которое возникает из биологиче­ского опыта, достигается «рефлектированием» побуж­дения благодаря тому, что побуждение осознается как мое. Благодаря осознанию побуждение перестает быть слепым и природа лишается своих исключитель­ных прав на мое Я, которое было до сих пор лишь пассивным зеркалом инстинктивного поведения. «При­рода же не действует, действует лишь свободное существо», — говорит Фихте. Преодоление инстинк­тивного образа жизни, которое Фихте объясняет как осознание инстинкта побуждения, представляет собой «скачок» из природной необходимости в челове­ческий мир.

Если удовлетворение влечения животного происхо­дит с: необходимостью, то челввек действует по осо­знанному намерению. «Человек не просто гоним естественным побуждением, короче — не в моей власти, чтобы я чувствовал или не чувствовал опре­деленное побуждение. В моей власти, однако, удовлет­воряю ли я его или же нет».

Будучи осознанным, побуждение перестает быть слепым и попадает под правомочие самосознания. Пусть я как-либо действую, в начале моего действия стоит свободное решение, хотя бы оно и не состояло ни в чем ином, кроме одобрения чувственного жела­ния. В содержании поведения это не должно ничего изменять: так, если животное действует ради поживы, ради поживы может действовать и человек, но, однако, он действует свободно, потому что действует осознанно и по правомочию своей воли. Однако эта свобода, которая достигается вместе с сознанием, является свободой лишь в формальном смысле. Пока человек стремится лишь за поживой, он зависит от данного чувственного объекта — предмета вожделения. Пове­дение происходит с ведома его воли, но следствием поведения является подтверждение несамостоятель­ности человека и зависимости от природы, его привя­занности к объектам природы.

Из этого Фихте выводит, что моральная задача человечества — это преобразование природы и обще­ства. Человек должен сделать природу и общество идентичными с собою, со своим внутренним естеством самосознающего существа, которое способно преодолеть условия своих побуждении, инстинктов. По сво­ему внутреннему характеру человек является«самсебе целью, должен определять сам себя и не позво­лять определять себя ничем внешним».

Поскольку речь идет об отношении к природе, нравственной задачей человека, по Фихте, является уничтожение изначальной природной определенности предметов и приспособление к ним так, чтобы внихстало наглядно видно, что они представляют собой его зеркальный образ, что на них он оставляет свой «след». Только таким способом он может избежать гибели — удела каждого смертного существа. Из текста Фихте излучается пафос действия, переходя­щего границы человеческого индивида и продолжаю­щегося в следующих поколениях: «Все, что было когда-либо среди людей великое, мудрое и благород­ное, — эти благочинные человеческие поколения, кото­рых имена чтутся в мировой истории, и те много­численные мужи, заслуги которых лишь известны, но не имена — все они работали для меня... Могу про­должать оттуда, где они должны были остановиться, могу дальше строить этот возвышенный храм, который они должны были оставить незаконченным. Мне может кто-то сказать: «Будешь, однако, должен остано­виться, как и они». Это наиболее возвышенная идея из всего. Если я перенимаю их возвышенную задачу, то никогда ее не закончу, но могу так же... никогда не прекратить действовать, никогда не перестать быть. То, что мы называем смертью, не должно прерывать мое дело, ибо оно должно быть завершено, но не может быть завершено в определенное время, тем самым мое бытие не определено во времени, а я вечен. Тем, что я перенял эту великую задачу, я обрел вечность. Я смело поднимаю голову к грозным скалистым горам, к бешеному потоку вод, к бурным тучам, плывущим в огненном море, и кричу: «Я вечен и противлюсь вашей силе. Пусть на меня обрушится все, а ты, земля, и ты, небо, смешаетесь в сумасшед­шем хаосе, вы, стихии, воспеньтесь бешенством и раздерите в лютой битве последнюю пылинку тела, которое я называю своим, — моя воля, самоединая со своим определенным планом, будет смело и хладно возноситься над руинами юдоли мира, ибо я понял свое призвание, а это более долговечно, чем вы. Оно вечно, и я также вечен»».

Если речь идет об отношении к обществу, решение Фихте имеет форму философии истории, которая исхо­дит из идеи, что в истории должно конкретно реали­зоваться то же равенство, которое принадлежит людям относительно того, что каждый человек «сам в себе цель». Реальное воплощение равенства пойдет че-. рез «побуждение к идентичности». Люди, которые абстрактно, в смысле своей самоцелевой ценности, равны, должны реализовать это свое абстрактное равенство и в своем смысловом бытии, в котором между ними существуют различия и в силе, и в способ­ностях, и в положении, и в таланте и т. д.

Тенденция к взаимному воздействию или «общест­венное побуждение» (побуждение к идентичности по отношению к другим) «устремляется не к субордина­ции, как это происходит в телесном мире, но... к коор­динации» (т.е. к конкретному равенству, взаимно­сти). Это и есть цель истории. Фихте при этом не удовлетворился лишь общей концепцией — он выводит из этого заключение в смысле утопического социа­лизма. В трактате, где концепцию общества он раз­рабатывает более определенно, — в «Закрытом торго­вом государстве» («Der geschlossene Handelsstaat»), написанном в 1800 г., — Фихте требует, чтобы обще­ство гарантировало не только формальное равенство индивидов, но и их «право» на «определенную свобод­ную деятельность» в некоторых отраслях обществен­ного разделения труда.

Основой общества является разделение труда, реа­лизованное без частной собственности на средства производства. Фихте является теоретиком владения без частной собственности, т. е. собственность состоит в праве индивида располагать средствами, необходи­мыми для выполнения работы в выбранной отрасли. Разделение труда обусловлено тем, что «никто не может работать на другого, не работая при этом на себя...». Взаимные отдачи и приятие являются источ­ником постоянного совершенствования, облагоражи­вания человечества для реализации идентификации индивида с другими индивидами.

Теперь возвратимся к вопросу о том, как мог Фихте иметь такое большое влияние, несмотря на спекулятивность его философии. Во-первых, Фихте преодолел Кантов дуализм «вещи в себе» и явления, который был доведен Кантом в «Критике способности суждения» до предела. Фихте своим спекулятивным решением, согласно которому и природа является отчужденным продуктом Я, соединяет познание и природу, человека и мир. Как видно, он предлагает субъективно-идеалистическое решение, в действитель­ности, однако, — в теории «чистого» Я — оно пере­растает в объективный идеализм.

Во-вторых, Фихте понимает сознание как динами­ческое образование, в котором чувства, восприятие и образотворчество понимаются как низшая ступень реализации основной тенденции к рефлексии самого себя или самосознания. С этой точки зрения не имеет значения, понимаются ли чувства и восприятие как зависимые от внешней реальности, но имеет значение то, что Я в своем развитии к саморефлексии не может на них остановиться, что оно должно их преодолеть в самосознании. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что Фихте понимает развитие сознания в неустанном взаимодействии с не-Я, т. е. со сферой внешнего опыта.

Наконец Фихте оказал влияние на развитие фило­софии «активной стороны», т. е. на развитие рефлексии практических отношений Я с внешней реальностью. Преодоление границ чисто теоретического познания, которое у Канта ограничено рефлексией нравственного поведения, у Фихте распространено на рефлексию инстинкта и труда, что важно для признания ноэти-ческого значения человеческой практики.

Ф.-В.-Й. ШЕЛЛИНГ

Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг родился в 1775 г. в Леонберге в семье протестантского пастора, учился в 1790—1795 гг. в известном вюртенбергском училище в Тюбингене. Так же как и его старших соучеников — Гельдерлина и Гегеля, Шеллинга вооду­шевлял пафос свободы в философии и литературе того времени. Он тайно читал Спинозу, Руссо, Клоп-щтока и Шиллера. Из тогдашних политических собы­тий самое большое влияние имела на него, так же как и на его друзей, французская революция, из духовных явлений — философия Канта. Под влиянием критицизма Канта он завершил свое расхождение с теологией и церковью.

Еще в Тюбингене, будучи девятнадцатилетним студентом, он написал свой первый философский трактат «О возможности формы философии вообще» («Ober die Moglichkeit einer Form der Philosophic liber-haupt»), благодаря которому он получил известность как обновитель немецкой философии после Канта. Из ряда его последующих трактатов важнейшими являются «Философские письма о догматизме и кри­тицизме» («Philosophische Briefe uber Dogmatismus und Kriticismus»), написанные в 1795 г., и «Идеи философии природы» («Ideen zu einer Philosophic Natur»), созданные в 1797 г. «Идеями философии природы» начинается ряд его натурфилософских трактатов. Как представитель натурфилософии он в 1798 г. был приглашен Гёте в качестве профессора в Йену. В 1801 г. Шеллинг помогает Гегелю стать в Йене доцентом философии. В 1789 г. в Йенский университет был приглашен и Шиллер (как профессор истории), а благодаря усилиям Фридриха Шлегеля в Йене возникает «романтический кружок», куда вхо­дили Тик и Новалис. Таким образом. Йена на переломе XVIII и XIX веков становится наиболее значительным центром духовной жизни в Германии. Отсюда исходили многосторонние культурные, философские и науч­ные импульсы.

Свою философскую программу Шеллинг изложил во введении к «Идеям философии природы». Филосо­фия и наука того времени стремились, с одной сто­роны, к субъективизму (Кант) и, с другой — к чистому объективизму (Ньютон). Оба направления философии и науки занимаются доказательством того, как исключается то, что образует единство мировоззрения, т. е. субъективное и объективное — идеальное и реальное, конечное и бесконечное. Из этого возникает «потребность философствовать», т. е. примирить рас­павшиеся противоположности и создать таким образом «истинную философию». Примерами подобного фило­софского синтеза в прошлом являются взгляды Спи­нозы и Лейбница. Оба примиряют идеальное и реальное, конечное и бесконечное. Указанием на конечное и бесконечное как моменты, которые необхо­димо соединить (т.е. бесконечное нельзя понимать как трансцендентное, внемировое), является также отмеченная пантеизмом мировоззренческая концепция Шеллинга.

Введение к «Идеям» содержит еще одну мысль, которая






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.