ТАМАНЦЕВ. Я мгновенно осознал: очередью из автомата он снес себе половину черепа.

Я мгновенно осознал: очередью из автомата он снес себе половину черепа.

Я был зол как черт, как миллион чертей, мне хотелось ругаться

последними словами, когда, подбежав, Фомченко и Лужнов уставились на его

труп.

- Чего смотреть - холодный! - еле сдерживаясь, в бешенстве сплюнул я. -

Кому сказал - пять раз сказал! - если он будет один, вы не понадобитесь! А

вы?!

- Мы думали... он вас убил... - зажимая рукой рану на плече и морщась

от боли, проговорил Лужнов.

" Думали!.." Детский сад!.. Помощнички, едрена вошь! Ввек бы их не

видеть!.. Я нисколько не сомневался, что если бы они не вылезли и Павловский

считал, что он со мной один на один, он и с перебитыми ногами ни за что бы

не застрелился, и я бы взял его живым. Мне хотелось отлаять их так, чтобы

уши у них распухли, но теперь надо было действовать, не теряя ни секунды.

Вспоров ножом рукав гимнастерки Лужнову, я поспешно перевязал ему плечо

индивидуальным пакетом и перетянул выше ремнем, чтобы остановить кровь.

- Задета только мышца... кость цела... Не морщься - тебе не три годика!

Мне следовало хотя бы предварительно оценить вещественные

доказательства. Прежде всего я оглядел сапоги Павловского. По виду - сверху

- советские, яловые, офицерские, они имели подошвы немецких армейских сапог,

подбитых гвоздями с широкими шляпками, каблуки были охвачены металлическими

подковками. Такого гибрида за три года войны я еще не встречал - век живи,

век учись - и сразу подумал о следах у родника, обнаруженных Блиновым: их

оставил Павловский, и был он там в этих самых сапогах.

Затем я обшарил карманы гимнастерки и офицерских шаровар Павловского,

вынул документы и переложил к себе. Просмотрел бегло только командировочное

предписание; оно было выписано на одного Павловского, причем

в отпечатанном типографском тексте, к моему удивлению, имелся

задействованный с 1 августа условный секретный знак - точка вместо запятой

посреди фразы. Второго предписания среди его бумаг не оказалось, и я

подумал, что он, очевидно, не старший группы или же по легенде может

действовать и в одиночку.

Без особых усилий я стянул с него сапоги - это надо было сделать теперь

же, пока труп не окоченел.

Из хаты Свиридов никто не выходил, но я не сомневался, что они -

горбун-то во всяком случае - в окно смотрят сюда. Интересно, какие чувства

он сейчас испытывает?

- Будь здесь!.. Накрой его плащ-накидкой и никого не подпускай! - велел

я Лужнову. - А вы - за мной!

С автоматами в руках мы с Фомченко бросились к дубовой рощице, куда

всего минут десять назад направлялся Павловский.

- Будьте наготове!.. Наверно, там его кто-нибудь ждал... Держитесь

правее... Если начнут стрелять - ложитесь! - на бегу инструктировал я

Фомченко и, вспомнив, строго спросил: - Почему вы сигнал не подали?

- Сигнал?.. Забыли... От волнения... Совсем забыли...

" Забыли!.. От волнения!.." Детский сад, да и только! Каждому за

тридцать, а они волнуются! Потому и не люблю прикомандированных - балласт, и

толку от них на грош!

Фомченко бежал старательно, изо всех сил, однако постепенно отставал.

Рассвело еще больше, и нас было видно издалека. Я держался настороже, каждое

мгновение ожидая выстрелов, но стояла полная тишина. Мы уже почти достигли

рощицы, когда в этой тишине далеко сзади нас послышался негромкий возглас.

Я обернулся: Юлия в той же ночной ситцевой рубашке шла от кустов на

Лужнова. Только этого нам не хватало! Он бросился навстречу и пытался ее

остановить - что-то говорил, потом схватил невредимой рукой за локоть, но

она вырвалась, побежала как раз туда, куда он ее не пускал, и тут же

раздался дикий крик - она увидела Павловского...

Я уже оценил обстановку и приказал подбежавшему Фомченко:

- Возвращайтесь!.. Пусть Лужнов отнесет девочку к Свиридам, а Юлию

возьмите в ее хату и не выпускайте!.. В темпе!.. И никакого шума!

- Надо ей объяснить, что он - сам!

- Ничего ей сейчас не объяснишь! Надо немедля прекратить этот крик!

Если будет сопротивляться - примените силу!.. А Свиридов предупредите, чтобы

никуда не отлучались и помалкивали! Бегом!

Оттуда, где лежал труп Павловского, доносились надрывные рыдания, но я,

не оглядываясь, вскочил в рощицу. С автоматом наизготове я бежал вдоль края

дубняка, скользил между деревьями, нырял под нижние ветви. Каждую секунду я

ожидал встречи с теми, кто его здесь, очевидно, ждал. И, стараясь унять

злость, все время охолаживал себя. Одного упустил, но остальных надо взять

живьем во что бы то ни стало.

На ходу я посовещался сам с собой и был вынужден оценить ситуацию как

весьма хреновую.

Так я обежал одну сторону мыска, затем срезал у основания и вернулся,

замыкая треугольник. Нигде никого и никаких сегодняшних следов-темных полос

на серебристой от росы траве. Выходит, в рощице его никто не ждал.

Когда я выскочил из дубняка, там, где в чапыжнике лежал труп

Павловского, никого не было, однако плач и вскрики Юлии отдаленно слышались

- Фомченко все еще не смог затащить ее в хату.

Теперь следовало осмотреть опушку леса на два-три километра по обе

стороны от дубового мыска.

Это заняло около часа. Я бежал краем леса, напряженно выглядывая следы,

осмотрел на расстоянии ста - двухсот метров все пять тропинок и две неторные

дороги - нигде ни одного свежего следа. Я был весь как взмыленная лошадь,

зато мог теперь сказать определенно: на этом участке шириной километров

шесть его никто не ждал и вообще после позавчерашнего дождя здесь никто не

проходил.

Во весь дух я помчался назад. Лужнов, придерживая раненую руку, сидел

на траве возле трупа Павловского бледный и печальный. Перевязал я его

качественно: по бинту было видно, что кровотечение приостановилось.

- Ты Свиридов предупредил, чтобы никуда не отлучались и держали язык за

зубами?

- Да, сказал.

- До Лиды доедешь?

- Да.

- Выходи на шоссе, - я показал рукой, - и голосуй... Передашь в отдел

контрразведки авиакорпуса - Алехину или начальнику отдела, чтобы немедленно

приехали. Скажешь, что Павловский при задержании застрелился. Запомни: он

был один и пришел не со стороны леса... Никаких мнений и оценок - только

факты! Давай!

Я заметил, что его знобит, и, когда он уже пошел, сказал вдогон:

- Попроси у Свирида... или потребуй... словом, хлебни для бодрости

самогона... Полстакана - не больше!.. И жми! В темпе!

Мне хотелось, чтобы приехал кто-нибудь из начальства

и все было бы зафиксировано не только в моем рапорте. Когда на счету у

тебя более сотни парашютистов, взятых живьем, дать застрелиться хоть одному

- не есть здорово. Тут могут возникнуть слухи о недосмотре или оплошке,

каждому глотку не заткнешь, а я не желал потом никаких кривотолков.

Гимнастерку и нательную рубаху с Павловского я стягивать не стал,

только расстегнул ворот и, развязав тесемки, снял погоны. Затем стащил с

него брюки. В заднем кармане в носовом платке оказался самоделковый

дюралевый портсигар; технари в тыловых частях плодят такие во множестве - из

фюзеляжей сбитых самолетов. Я открыл крышку с выгравированной поверху

надписью " Смерть немецким захватчикам! ". Портсигар был наполнен " индийской

смесью" - махоркой, густо пересыпанной мельчайшими крупинками кайенского

перца. Маленькая щепоть такого курева, брошенная в лицо, выведет из строя

любого, да и следы присыпать, - если преследуют с собаками, - отличное

средство, лучше, пожалуй, не придумаешь.

Тут же в углу портсигара лежала плоская пластмассовая коробочка с

таблетками, и среди них я сразу увидел два прозрачных камушка...

Мне стало не по себе. Конечно, запасные кварцы для передатчика могли

находиться не только у радиста. Но у кого?.. У старшего группы?.. От этого

нам было бы не намного легче. Я представил себе гневное лицо генерала и как

он будет растирать шрамы на затылке и даже услышал его грозный голос: " Меня

не интересуют трупы!.. Нам нужны живые агенты, способные давать показания и

участвовать в радиоигре! "

Скрипа теперь не оберешься. Мне-то он наверняка еще скажет: " От кого,

от кого, а от тебя я этого не ожидал!.. Не стыдно?.."

Понятно, я могу начать оправдываться. Я могу сказать:

" Кого мне дали?.. Летчиков!.. Что они умеют?.. И я не виноват, что они

вылезли!.." А он мне скажет: " Я не знаю никаких летчиков!.. Ты был старший,

ты не новичок и отвечаешь за все!.. Вы валялись на чердаке двое суток! За

это время медведя можно выучить плясать, а ты их даже толком не

проинструктировал! "

" Не проинструктировал! " - ничего себе справедливость... Да я язык

обмозолил, растолковывал все, как приготовишкам!.. Но не стану же я капать

на Фомченко и Лужнова! Нет, я не буду оправдываться, я промолчу. Если

Павловский застрелился, значит, я его " упустил". Иного толкования и не жди.

Обидно, но ничего тут не поделаешь.

По форме, цвету и размеру таблеток я определил - фенамин. Каждая из них

подбодрила бы Лужнова не хуже самогона, но он уже скрылся в кустарнике, и

бежать за ним я не счел целесообразным - у меня самого неотложных дел было

под завязку.

В моей голове вертелись два факта, которые я выделил, но не мог еще

толком осмыслить. Первое: Павловский пять или шесть суток тому назад был в

лесу у родника и, сорвавшись с коряги, нечаянно там наследил. Второе: он

пришел сегодня ночью, но не со стороны леса, как я ожидал, то есть скорее

всего он сюда откуда-то приехал. И я должен - вопрос чести! - отыскать его

следы на подходах к хате Юлии Антонюк.

Теперь, понятно, не оставалось сомнений, что Павловский был действующий

вражеский агент, а не какой-нибудь скрывающийся по лесам от наказания

немецкий пособник.

Обмундирование и нательное белье на Павловском, судя по ярлыкам, было

ивановской и московской фабрик, кальсоны и рубашка - чистенькие, вчера или

сегодня надетые; ремень, портупея и компас - пользованные, отечественные, а

вот часы - заграничные, очевидно, швейцарские, водонепроницаемые, со

светящимся циферблатом, такие, как у меня, и у Паши, и у многих армейских

офицеров, - трофейные.

Подумав, что спать мне сегодня едва ли придется, я проглотил две

фенаминовые таблетки и, хотя знал, что действие их наступает не сразу, тут

же почувствовал заметный прилив сил.

Затем я осмотрел сапоги Павловского и в обоих под кожей, подшитой к

яловым голенищам, обнаружил заложенные между листками целлулоида запасные

бланки командировочных предписаний и продовольственных аттестатов, чистые,

незаполненные, но со штампами и печатями воинских частей.

Все чин чином, все подтверждало, что он вражеский агент, однако никаких

доказательств его принадлежности к разыскиваемой нами группе мне, как ни

старался, обнаружить не удалось.

Собрав вещи Павловского, его оружие и документы, я поспешил в хату

Юлии, где предстояла малоприятная, но обязательная процедура - обыск.

Фомченко караулил, стоя у печи. Мне от порога бросилось в глаза, что

лицо у него оцарапано, разодрано с обеих сторон в кровь, а у ворота

гимнастерки оторваны пуговицы. Видно, ему крепенько досталось, когда он

тащил ее от трупа в хату.

Сама Юлия лежала не двигаясь на старенькой железной

койке лицом к стене и время от времени тихонько обессиленно стонала,

вроде как в забытьи.

Голые стены. Вместо стола - поставленный на попа ящик от мин,

застеленный поверху розоватой тряпкой, рядом с ним - ветхая деревенская

табуретка. И все - ни мебели, ни обычного " майонтка" *. Очень чистенькая

нищета.

На запечке, покрытое белым вафельным полотенцем, что-то лежало,

очевидно продукты.

Я велел Фомченко самым тщательным образом осмотреть хату внутри, а сам

занялся сенцами и чердаком, все время помня, что не менее важно отыскать

следы на подходах сюда от шоссе.

Единственно, что представляло интерес в сенцах, - пара нательного белья

Павловского. Ее не надо было искать - выстиранная, должно быть ночью, еще

влажная, она сушилась на веревке. Последовательный осмотр глинобитного пола,

стен и сложенной в углу бросовой рухляди ничего не дал.

На чердаке висели запасенные веники, валялись два старых лукошка,

проржавевший серп, а в углу я увидел армейскую малую саперную лопатку, почти

новую и ничем не примечательную, если не считать небольшого среза на

основании черенка.

Обычная история: оставив где-нибудь, утеряв свою лопатку, бойцы

" заимствуют" себе другую в соседней роте, а личную метку бывшего владельца

срезают - я это видел уже не раз.

Надо полагать, лопатка осталась с той поры, когда пять недель тому

назад тут проходил фронт. Из-за короткой рукоятки ценности в хозяйстве она,

вероятно, не представляла и потому попала на чердак, однако, судя по

отсутствию даже тонкого слоя пыли, ею, так же как и серпом, недавно

пользовались.

Я в темпе последовательно прокалывал финкой землю, засыпанную на

чердаке, когда спохватился и взглянул на часы - без тринадцати минут семь!

Через каких-то четверть часа мне требовалось быть на шоссе в условленном

месте, куда должна была подъехать полуторка с Пашей или - если он не сможет

- с продуктами и запиской.

Фомченко, как и следовало ожидать, ничего в хате не нашел, кроме разве

лежавших на запечке продуктов: двух банок американской свиной тушенки, пяти

пачек пшенного концентрата, двух буханок хлеба, кулька соли и сахаpa. Все

это было получено Павловским на наших продовольственных пунктах по

аттестатам, которыми его снабдили немцы, и, безусловно, подлежало изъятию.

Но я решил оставить продукты Юлии, указав в рапорте наличие у нее голодного

ребенка.

----------------------------------------

* Майонтек - имущество (польск.).

---------------------------------------------------------------

Фомченко я приказал еще раз осмотреть хату, в основном чтобы он не

сидел без дела, а сам уложил все вещи Павловского, его оружие и документы в

плащ-палатку, сунул туда же и пару белья, сушившегося на веревке, и увязал

все в узел.

Полуторку в любом случае пришлось бы подгонять сюда, чтобы забрать труп

Павловского, но я взял этот узел с собой, чтобы предстать перед Пашей не с

пустыми руками. В последний момент прихватил и сброшенную с чердака саперную

лопатку.

Полтора или два километра на фенаминовой заправке я пробежал за

какие-то минуты, пролетел как на крыльях, вблизи шоссе перешел на шаг и,

утишив дыхание, выглянул из орешника.

Полуторка уже стояла на обочине; в кузове виднелись двое незнакомых

мне, без головных уборов. Хижняк расхаживал вдоль противоположного кювета, а

Паша, болезненно похудевший, с автоматом на коленях, опустив голову, сидел

на подножке. Вид у него был измученный, понурый, и я понял, что дела плохи.

Очень плохи. Когда есть хоть какой-то результат, люди так не выглядят, это

уж точно. А ведь он еще не знал, что Павловский застрелился...

- Вы Лужнова не встретили? - подходя, будто ни в чем не бывало, сказал

я.

- Лужнова? - подняв голову, как-то встрепанно переспросил Паша; глаза у

него, очевидно, от недосыпания, были красные, как у кролика. - Нет. Что

случилось? - разглядывая пятна крови на моей гимнастерке, поинтересовался

он.

- Ничего.

Я опустил узел на землю и стал деловито его развязывать, а лопатку

бросил рядом, но он поднял ее, повернул и, увидев срез на черенке, оживился:

- Откуда она? Где ты ее взял?

- У Юлии... На подловке.

" Подловкой" по-своему, по-деревенски, он называл чердак, и я сейчас

намеренно так сказал.

Двое в кузове, привстав, смотрели на нас. Я их не знал, наверно,

очередные прикомандированные, очередной детский садик.

Я уже развязал плащ-палатку, и Паша не мог не видеть всего, что в ней

было. Из сапог Павловского я достал его

личные документы и чистые резервные бланки и разложил тут же, как

говорится - товар лицом. Но Паша сосредоточенно разглядывал черенок - далась

ему эта лопатка! - и ничего больше, казалось, не замечал.

Внезапно он схватил один из листков бумаги - чистый бланк - и ножичком

принялся выковыривать на него частицы земли, забившейся между черенком и

шейкой лопатки. Остальное его будто и не интересовало.

- Супесь, - разминая крупицы, сказал Паша. Терпеть не могу иностранных

и деревенских слов - мне-то они ничего не говорят. Это я вроде даже слышал,

но не мог сейчас вспомнить, сообразить, что оно означает:

из-за этого скота, снесшего себе половину черепа, я все еще был в

каком-то раздрызге.

- Супесь! - повторил Паша и блаженно улыбнулся. - Чистейшая супесь!

Я смотрел на него с опаской, как на чокнутого. Такое тоже может

случиться. Когда стараешься вовсю, неделями уродуешься как бобик, а

результата нет, а сверху жмут и не переставая кричат: " Давай! Давай! " -

можно и чокнуться.

- Что это? - указывая на плащ-палатку и не замечая дюралевого

портсигара, вынутого мною из кармана, наконец спросил он, присел на корточки

и взял офицерские удостоверения личности.

Надо говорить, а у меня язык присох во рту. Даже фенамин не помогал. Я

чувствовал себя как описавшийся пудель... Что называется, бледный вид и

холодные ноги...

Раскрыв удостоверения, он вгляделся в фотокарточки и узнал:

- Павловский...

Теперь-то наверняка должно было последовать: " Как же ты его упустил? "

Эти двое вылезли из машины и смотрели на плащ-палатку, как малолетние

детишки на новогоднюю елку. Прикомандированные, ввек бы их не видеть!..