КНЯЗЬ ШТОЛЬБЕРГ-ВЕРНИГОРОДЕ

Мое погружение в атмосферу строительства канала произошло благодаря книге князя Штольберг-Вернигороде «Россия — годы учебы в лагере». Меня потрясло описание стройки, людей, отношений, природных явлений. Я как будто увидела все происхо дящее: услышала голоса заключенных, плен ных, конвоиров, отдающих команды, лай собак, бушующий поток воды, стремящий ся вниз по Волге, звуки работающей сто тысячной толпы, растянувшейся от мону- Князь Штольберг- мента до 1-го шлюза. Князь видел эту кар-

Вернигороде тину только с маяка и почти до 2-го шлюза,

а если бы ему удалось посмотреть на всю трассу канала с высоты птичьего полета, что бы он написал тогда? С тех пор, как я прочла эту книгу, меня не оставляла надежда встретиться с этим необычным, как мне казалось, человеком.

Благодаря сотруднику Народного союза Германии по уходу за военными захоронениями господину Маттиасу Гурскому, его руководителю господину Леопольду фон Карловицу в 1998 г. я получила отрывок из книги князя Штольберга-Вернигороде и его согласие встретиться. Но встретились мы гораздо позже, только в сентябре 2001 г., и в организации этой встречи были уже задействованы, помимо Леопольда фон Карловица, Президент Народного союза Германии по уходу за военными могилами господин Карл-Вильгельм Ланге, пресс-референт господин Фритц Кирхмайер и другие господа.

Почти перед имением князя дорога проходила по живописной березовой аллее, напоминавшей наши пейзажи средней полосы России. Перед этой встречей у меня были смешанные чувства. Я испытывала волнение, радость, смятение... Хотя к этому времени я немало знала о князе по его книге и интервью, которые мне любезно передали его знакомые из Народного союза Германии по уходу за военными захоронениями, тем не менее я не могла себе представить, как произойдет наша встреча... За все время моей работы над материалами о канале я нигде не встречала более правдивого и образного описания строительства и людей, работающих на великой стройке коммунизма.

«...Топоры раскалывают бревна и черепа. Ломы бьют по бетону и согнутым спинам. Пальцы скрючиваются вокруг черенка лопаты, вокруг горла и давят. День за днем везут тюремными вагонами со всех сторон света — из тайги, с Камчатки, из калмыцких степей, из мордовских девственных лесов и карагандинских пустынь, из Эстонии, Польши, с Балкан и Кореи и из Германской Демократической Республики — за каждого выбывшего работника, за каждого мертвого десять, двадцать, сто человек на замену. Мужчины, женщины, подростки... Великая стройка коммунизма — гордость всего Советского Союза — строится людьми за колючей проволокой, людьми в цепях» [10].

Так написал человек, на встречу с которым мы направлялись. Я волновалась, а мои спутники, директор студии «Орбис» и оператор Владимир Колос, переводчица Катарина Шнайдер и пресс-референт Фриц Кирхмайер, подшучивали надо мной. Они еще не знали и даже не догадывались, что направляются не только на встречу с князем, а на встречу с представителем другой эпохи и минувшего мира великих династий. И этот человек несколько десятилетий назад ходил, работал, жил в тех же местах, где и я теперь. Он видел Волгу, ее неумолимое течение в Каспий. Он видел строительство канала и не просто видел. Он строил наш любимый маяк, где мы в детстве с удовольствием проводили время, переплывая затон.

«Великая стройка с ее массой народа восхитила меня, — расскажет позже князь. — Когда песчаная буря завывала над степью и загоняла пыль в нашу гигантскую палатку через каждую ее пору, а я, взмокший от пота, иссохший и засыпанный серой пылью, лежал на матрасе из соломы, затравленно слушал, как то ослабевающие, то усиливающиеся удары бури сотрясали палатку, ожидая, что вот сейчас один из таких ударов вздует брезент, как воздушный шарик, и погонит по степи...»

Наконец, наша машина оказалась у старинного имения, ворота были открыты, и медленно, шурша шинами, по дороге, усыпанной мелким розовым гравием, мы подъехали к центральному входу двухэтажного дома, который, словно гостеприимный хозяин, распростер свои объятия для встречи дорогих гостей.

Нам навстречу вышел князь Штольберг-Вернигороде. Он раскинул руки, словно крылья, приветствуя нас. Мы поздоровались и обнялись, как будто уже давно знали друг друга...

Потом познакомились со всеми, и князь любезно пригласил нас пройти в его дом.

Прежде чем мы начали работать, гостеприимный хозяин любезно предложил нам выпить по чашечке чая с пирожными. Мы не отказались. Эта чайная пауза нужна была нам всем, чтобы попривыкнуть друг к другу и присмотреться. Через несколько минут завязался непринужденный разговор, который вскоре превратился в исповедь-воспоминание.

— Я из старой, очень старой немецкой семьи, — начал свой рассказ князь. — И когда, будучи в плену, в Москве во время допроса я достал фамильный серебряный портсигар с гербом своего рода, то очень удивил этим женщину, допрашивающую меня. Она подумала, что я украл этот портсигар, и мне при шлось долго объяснять, что это герб моей семьи и мой портси гар. Так они узнали, что я князь, но это никак не повлияло на мое положение, и я вскоре вместе с другими работал в Сталин граде в огромном лагере, где были сотни тысяч людей.

Мне интересно было узнать, почему князь называет и сравнивает строительство Волго-Донского канала с Вавилонским сооружением.

— Это сравнение сделать было совсем нетрудно... Первый раз в жизни я увидел столько людей разных национальностей в одном месте, за одной работой. Я знал, что Сталин дал такую команду. С маяка, где я работал, можно было наблюдать за все ми передвижениями в районе 1 -го шлюза и монумента. Это были постоянные перемещения в лагерь и обратно. Люди, люди, лю ди...

«Сотни тысяч людей всех национальностей. Мы все: мужчины и женщины, дети, заключенные, преступники, политические, карманники, проститутки, убийцы и студенты, люди всех Советских республик и всех национальностей мира, начиная с милых круглолицых монголов и татар, узбеков, украинцев, камчадалов, венгров, мордвинов, немцев, армян, болгар, французов, испанцев, якутов, литовцев и грузин, — независимо от того, откуда нас доставили, все мы стояли в тени СТАЛИНА. Его гигантский памятник, возведенный на западном берегу, неподалеку от шлюза, рядом с нашим пестрым палаточным городком, около маяка, возвышался над всем...

Я с товарищами получил задание строить маяк на острове посреди Волги, напротив последнего шлюза и чудовищного па-

мятника Сталину. В качестве подручных рабочих и подсобников нам дали 30 русских карманников и преступников. Наша палатка, в которую вмещалось примерно 250 человек, располагалась недалеко от невысокого забора из колючей проволоки...» [10].

И в то же время на строительстве канала у князя, как и у многих его друзей по несчастью, были и приятные мгновения.

— Мою стройку, мой остров я воспринимал как волнующее и естественное свободное пространство. На небольших баркасах или даже на гребных лодках мы пересекали реку, волны кото рой иной раз можно было сравнить с морскими. С нашими рус скими товарищами по несчастью у нас был хороший контакт... На стройке, — рассказывает князь, — не было разницы немец, русский или другой национальности, — все были как рабы. Ра ботали в одинаковых условиях. Но мы, немцы, находились как бы в привилегированном положении, потому что за что бы мы ни брались, все всегда у нас получалось. И все всегда выполня ли. И мы брали русских заключенных под свою опеку.

Как это ни удивительно и ни неприятно для русского человека, но немецкие военнопленные действительно были в гораздо лучшем положении, нежели наши заключенные. На стройке как: то материал не подвезли, то кирпич или цемент закончился, и рабочие устраивали перекур, за что охрана тут же начинала ругать. Немецкие военнопленные, работающие бок о бок с русскими заключенными, что называется, друзья по несчастью, пытались заступаться за наших. Не правда ли, абсурдная ситуация? Просто невероятная...

Впрочем, еще более парадоксальная ситуация сложилась с женщинами, участвовавшими в строительстве канала, их было много, несколько лагерей, один из которых располагался недалеко от 1-го шлюза.

— Я не могу рассказать о них много, — сказал князь, — я не знал, чем они занимались, но я видел, как они выходили на работу.

«...Впереди, в первой шеренге маршировала писаной красоты чистокровная испанка, которая попала в Россию маленькой девочкой со своими родителями после победы Франко над коммунистами. Ее походка была пружинящей, шаг целеустремлен и свободен. Она высоко несла голову, и ветер развевал ее густые волосы. Яркая косынка и широкие юбки выделяли ее с дальнего расстояния. С презрением смотрела она поверх головы охран-

ника и пропускала мимо ушей многочисленные заигрывания. Ей не хватало только знамени в руках, и она стала бы прекрасной копией той бессмертной знаменосицы французской Революции, которую изобразил Делакруа» [10].

— Время, проведенное на Волго-Донском канале, — говорил князь Штольберг-Вернигороде, — я ни в коем случае не хотел бы пропустить в своей жизни. Таким оно было неповторимым, насыщенным уникальными, яркими событиями, оставившими неизгладимый след... Мне впервые стало ясно, что Советский Союз — огромная многонациональная страна с множеством раз личных, ярких языков и письменностей, что рабочие из разных государств (имеются в виду республики) не могли понимать друг друга.

Во время записи интервью мы все были очарованы этим удивительно интеллигентным и образованным человеком, прошедшим такие испытания и сохранившим достоинство и великодушие. В его воспоминаниях не было ни злобы, ни обиды. Он, словно мудрец, поднялся над всем этим временем и пытался его понять, постичь и объяснить нам. Нам — это мне и моим спутникам, которые тоже были захвачены этой встречей. Пресс-референт господин Кирхмайер так увлекся, что сам задал князю вопрос:

Князь, когда вы работали в России на строительстве канала, было ли у вас чувство гордости?

Нет, когда ты работаешь в неволе, нет такого чувства... — И, немного помолчав, князь добавил: — Этот период жизни я высоко ценю... В лагере человек самый низкий раб, который вообще существует. И все-таки у людей оставалась сила и смелость идти дальше и выдержать все испытания. Еще, конечно, была невероятная надежда вернуться домой. Как будто ты находился перед огромной скалой и смотрел на ее сияющую и недосягаемую вершину. Эта огромная скала жизни была для меня очень ценна.

Я не случайно назвал свою книгу «Россия — годы учебы в лагере», я действительно там учился и развивался... И сегодня я могу рассказать своим детям, что может выдержать человек, а где он сдается, достигнув предела своих возможностей. Я тоже мог когда-нибудь достигнуть предела...

После интервью князь показал нам свои живописные и акварельные работы. Но самое потрясающее его увлечение — ми-

В гостях у князя

ниатюрные и средние скульптурные работы, сделанные из бронзы, многие из которых украшают натуральные драгоценные камни. Это великолепные скульптурные миниатюры, которые украсили бы не одну художественную галерею. Я смотрела на них и вспоминала слова князя о том, что немцы, за что ни берутся, все у них получается...

Затем мы вышли на лужайку во внутренний двор имения. Там среди зеленого газона красовался бронзовый олень. Когда-то, рассказал князь, их было много в этих местах. К слову сказать, олень изображен на фамильном гербе княжеского рода Штольберг-Вернигороде. И каково же было мое удивление, когда хозяин достал из кармана своего княжеского камзола маленькую коробочку и, открыв, протянул мне. Там на белой пуховой ткани красовался медальон с фамильным гербом князя.

ТОКАРЬ ШТРАХМАН

Я родился 11 мая 1924 г. в городе Мюльхайме, неподалеку от угольных шахт Рур в Вестфалии. Мой отец работал инженером

Встреча в Хеппенхайме. Господин Штрахман слева

на шахте, мама домохозяйка. После окончания 10 классов я хотел стать инженером, но сначала надо было поработать на железной дороге. Но ни учиться, ни работать мне не пришлось. 1 октября 1942 года я стал солдатом. На фронте был в танковой части, тогда на вооружении в Германии были легкие танки. Был ранен, в госпитале заболел воспалением легких, но после выздоровления снова на фронт. В 1944 году в Курляндии меня еще раз ранило, и снова лазарет. В 1945 году в Чехословакии, куда эвакуировали наш госпиталь, нас взяли в плен русские прямо в больничных палатах.

До 1949 г. я находился в лагере в Воронеже. Из Воронежа нас привезли на юг Сталинграда, где военнопленные работали на строительстве Волго-Донского канала. Я работал токарем в гараже, который находился в степи, недалеко от канала. На стройке вместе с русскими грузовыми машинами было много чешских грузовиков — «шкоды» и «татры». То ли русские водители не справлялись с ними, то ли их сильно перегружали, но машины очень часто выходили из строя. Меня назначили их ремонтировать. Я делал новые винты и другие вышедшие из строя

запчасти для этих машин. Днем машины работали, а ночью их привозили к нам на ремонт. Поэтому мне приходилось работать по ночам. Спать было некогда. Мы жили в палатке вместе с другими военнопленными. Бригады приходили и уходили, и нам после ночной смены невозможно было выспаться и отдохнуть. Наконец, мне с моими товарищами выделили специальный барак, где мы могли днем поспать.

На строительстве канала я работал до 1953 года. Затем меня, как и других моих товарищей, перевели на Урал, в Свердловск, затем в Первоуральск. В 1955 году, в октябре меня репатриировали и я вернулся домой. Поступил в Технический инженерно-машиностроительный институт. После его окончания работал инженером на государственной железной дороге. Затем пошел учиться на водителя поезда. Позже был на службе на фабрике Круппа инспектором железных дорог. Работал и в других местах.

В 1959 году женился, у нас родились сын и дочь, теперь уже есть и внуки. О годах, проведенных в Сталинграде на строительстве Волго-Донского канала, могу сказать следующее: я был тогда молодой человек, работал токарем, мне было полезно работать.

Я прошел там хорошую практику, которая мне пригодилась в дальнейшей работе и жизни.

ЭРИХ АВГУСТ ХАНКИН

Я родился 30 июля 1926 года.

Наш палаточный лагерь располагался на небольшом холме. Когда я попал на канал, на 8-й шлюз, здания и башни шлюза уже стояли готовые, но были еще не обработаны. Я работал штукатуром на карнизах. Когда здания были готовы, мы получили задание оштукатурить их белым цементом с мраморной крошкой. Итак, я вместе с другими военнопленными с внешней стороны обрабатывал фасад шлюза. Как это выглядело? На поверхность наносился белый цемент и мраморная крошка, затем, когда он высыхал, его отбивали специальными молоточками с зубчиками, похожими на мясные молотки. Под лучами солнца поверхность башен шлюза начинала сверкать и выглядела просто здорово. Шлюз в солнечную погоду блестел, как дворец из «Тысяча и одной ночи».

Вместе с нами работали и русские заключенные, они были заняты на вспомогательных работах — подать, поднести, поднять, выгрузить. У нас с ними были хорошие отношения. Иногда бывали комические ситуации, когда мы штукатурили внутри наверху, а русские заключенные внизу. И если вдруг на них попадал цемент, они начинали кричать: «Фриц, ты что там...», ну и мы, конечно, им иногда кричали: «Молчи!», иногда и что-нибудь покрепче. Но это было не враждебное, в основном между нами отношения были хорошие. У нас неоднократно были простои из-за того, что заканчивался белый цемент или мраморная крошка. Ее на строительство доставляли самолетами, затем на грузовиках подвозили на стройку.

Вы представляете, какая была спешка — даже цемент и мраморную крошку с Урала на стройку доставляли самолетами. И какие расходы на транспорт. Однажды к нам пришел один русский генерал посмотреть, как мы работаем и живем. Как можно жить в лагере? Мы были тогда молодыми и всегда голодными, на лагерной пище сыт не будешь. У нас был бригадир Шнейдер, который мог смело говорить. Он подошел к генералу и сказал: «Господин генерал, мы все очень голодны, и если вы хотите, чтобы мы хорошо работали, мы должны хорошо кушать». Генерал молча выслушал, все посмотрел и ушел. Две недели спустя мы все получили по 395 рублей аванса. Такое было первый раз за всю историю плена.

Мы продолжали работать дальше, устраняли небольшие недоделки. Канал был уже наполнен водой, и когда у наших охранников было хорошее настроение, нам разрешали прыгать в него и купаться.

ВОЛЬФГАНГ ЛЕМАНН

На последней встрече ветеранов в городе Хеппенхайме в 2004 г. господин Майер познакомил меня с человеком, которого я впервые встретила на их сборах. И вот что мне рассказал господин Вольфганг Леманн:

— Я родился в 1929 году в городе Гросрэмен, около Котбуса. Мой отец работал на фабрике, а мама была домохозяйка. Типичная немецкая семья, как и другие. Когда мне исполнилось 10 лет, 1 декабря 1939 года началась война. Много мужчин из нашего города ушли на войну.

Вольфганг Леманн, Валентина Сороколетова, Ирина Фолинг (слева направо)

Вскоре мы услышали, что в Польше немецкие солдаты попали в окружение и многие были убиты. Я все время со страхом думал, что среди них мог бы оказаться и мой отец, но он, слава богу, не был солдатом. С 1932 года он стал инвалидом, когда из-за своего увлечения футболом поранил ногу. Он, можно сказать, был счастливчиком, так как это его спасло от мобилизации.

Прошло 4 года, война приближалась к воротам Германии. Она возвращалась туда, откуда начала свое победоносное шествие. И тогда немецкое командование вспомнило и о стариках, и о молодых мужчинах, которых не взяли на фронт из-за болезней.

11 ноября 1944 г. отца Вольфганга все-таки взяли в солдаты, а в феврале он пропал без вести... Вспомнило немецкое командование даже о мальчишках, которые состояли в детских организациях, но не думали, что так скоро наступит и их черед. Их

всех организовывали в группы фольксштурм, которые должны были стать броней города. Командиром одной из них стал Вольфганг. Его группа должна была уничтожать танки.

— В свои 15 лет я тогда еще не видел, как это происходит, — продолжал Вольфганг, — но приказ был дан...

Мы проехали 6 километров до ближайшей деревни навстречу фронту и спрятались в лесу. Мы лежали и думали, что сейчас из этого леса выедут танки и начнут стрелять. Но ничего не происходило. В конце деревни мы увидели дом, откуда ушли хозяева, и решили там переночевать. Утром мы услышали голоса и увидели в лесу какое-то оживление, там что-то происходило. Мы прислушались и услышали, что солдаты говорят по-немецки.

Я пошел к ним, чтобы рассказать о нашем задании, но офицер сказал мне: «Мальчик, что ты здесь делаешь? Иди домой...» И тогда мы вернулись домой. Комендант сказал: «Наш город не будут обстреливать, идите дальше на запад, где американцы». Мы сели на велосипеды и поехали на запад, у нас с собой были фауст-патроны, гранаты и металлорезы. Мы ехали в надежде, что найдем американцев, а приехали в город, в котором оказались советские войска. Нам удалось потихоньку незамеченными пройти мимо них, чтобы следовать в город Риза на Эльбе, где собирались группы фольксштурм. Затем уже вместе с другими, такими же, как и мы, мальчишками, именуемыми батальоном, мы проехали на юг до чешской границы. Там мы встретили солдата из батальона генерала Шернера, он уже знал, что ночью будет капитуляция.

И тогда мы бросили все оружие, которое у нас было, сели на свои велосипеды и поехали дальше, в Чехословакию. Мы боялись, что нас арестуют, и выбирали самые глухие дороги. Самым старшим из нас был Бруно, ему было уже 18 лет, он работал на фабрике и умел водить машину. Поэтому, когда мы увидели на дороге брошенную военную технику, среди которой находилась бортовая машина, Бруно сел за руль. Один из наших друзей захотел ехать на мотоцикле, мы помогли его завести. И так мы ехали куда глаза глядят, пока не оказались на берегу Эльбы, неподалеку от города Гросс Бризен. Там находились чехи. Они остановили нас, отняли машину и мотоцикл, оставив нам наши велосипеды, хорошо, что мы их взяли с собой. Мы не знали что делать дальше. Но вечером к нам пришла одна жен-

щина, пригласила нас к себе на ночлег и предложила переодеться, так как в нашей форме идти куда-либо было уже небезопасно.

Утром, переодевшись, мы сели на свои велосипеды и решили ехать домой, так как все уже было бессмысленно. Но дорога домой оказалась еще более трудной и, если бы не Бруно, нас бы уже не было в живых. Несколько дней мы колесили на велосипедах... Как мы кушали? Спали? Сегодня не могу представить... В конце концов 12 мая я все-таки был дома. Бруно захотел вернуться в свою Литву, больше я его никогда не видел. Один из моих друзей остановился в городе Зимтемберг, что находится в 40 километрах от нашего города. В городе нас осталось двое друзей по несчастью, я и Ульрих. Мы снова пошли в школу, занимались спортом, играли в футбол...

Летом 1945 года мы с мамой получили известие о том, что должны уйти из нашего дома в течение двух дней, так как в нем будут жить немецкие коммунисты. Я переселился жить к своему другу, мама в другую, маленькую квартиру. Семья друга имела мельницу, свою землю и пекла хлеб, что в то время как вы понимаете, имело большое значение. У моего приятеля Ульриха была своя комната, и мы все время проводили вместе, только вечером я шел к себе домой.

24 октября, когда мы с приятелем из школы пришли к нему, зашла его заплаканная мама и сказала: «Иди домой, моего сына сегодня арестуют...»

В то время была создана новая полиция. Полицейские носили на рукавах красные повязки, один из них был знаком с этой семьей и предупредил об аресте.

Мы были взволнованы, испуганы и не знали, что делать... Я пошел домой к матери, но мы договорились с другом встретиться в условленном месте и убежать.

Родители Ульриха состояли в национал-социалистической партии, брат воевал, но их не трогали, поскольку они выращивали и пекли хлеб. И тогда мой приятель сказал: «Если я убегу, они арестуют или отца, или мать, или брата. Я остаюсь...»

Когда я пришел домой и сказал моей маме, что моего друга арестуют, она упала на колени и стала умолять меня убежать к ее родителям, где меня никто не найдет... Она горько плакала и просила меня... Но я не мог так поступить, я обещал Ульриху, что пойду с ним, и не мог предать своего друга...

Однажды нас забрали, привезли к советской комендатуре. Там были вывешены списки 30 мальчиков в возрасте от 13 до 15 лет, где значились и наши имена.

Советская комендатура располагалась в одном из домов, рядом с которым находился небольшой узкий сарай, где мы простояли целую ночь, потому что в нем нельзя было ни сесть, ни лечь. На следующий день на большой машине нас привезли в НКВД. Там заперли в подвале, где ничего не было, кроме пола, стен и потолка... Ночью нас вызывали на допросы по одному человеку... Я, как и мой приятель, был в гитлер-югенде, но про это никто не спрашивал или не хотел знать.

Первый вопрос, который задал мне офицер, стрелял ли я в советские машины и танки?

Я ответил, что нет, никогда не стрелял...

Несколько раз за ночь всех вызывали на допросы. Советский офицер ничего плохого не делал, больше всего отличался изощренностью допроса переводчик. У него был на руке кастет, и он умело им пользовался, постоянно нанося удары то по голове, то по туловищу, приговаривая при этом: «Скажи, что ты стрелял в советские машины...» И снова сильно бил.

Но я не делал этого и говорил правду. Переводчик был рослый и крупный, ему было легко справляться с мальчишками. И поскольку я твердил, что не делал ничего, он взял мои пальцы, вставил в проем двери и закрыл дверь. Что-то хрустнуло, кожа на руке лопнула, потекла кровь, я в полубреду повторял одно и то же, что этого не делал. И тогда они взяли бутылку и заставили меня раздеться и сесть на нее, когда она пошла внутрь... Я не выдержал и подписал все, что они говорили... Мне было так плохо, что, если бы мне тогда дали подписать приказ о моем расстреле, я бы подписал...

Зато когда я подписал эти бумаги, меня больше не мучили...

Это потом я узнал, что меня арестовали по ошибке, так как кто-то сказал, что я был в организации Вервольт и что я старше, но дело было сделано... Однажды между допросами мы увиделись с Ульрихом, я успел ему сказать, что вынужден был подписать бумаги. Он ответил, что с ним было то же самое...

Когда в тюрьме за нами закрыли с шумом и грохотом дверь, я подумал: прошла моя юность!..

В тюрьме я жил один в узкой камере, где была одна узкая кровать с соломой, которую днем поднимали на цепочке, вмес-

то туалета было ведро. Я должен был целый день стоять не прислоняясь к стене. Один раз в 12 дней меня водили в душ. Как-то я еще раз увидел моего приятеля, он был весь черный от побоев, с головы до ног...

Однажды ночью меня привели в зал, где находилось около 10 офицеров и переводчик. И я, еще на что-то надеясь, вдруг сказал: «Все что я подписал раньше - это неправда!» Меня спросили почему? И тогда я поднял свою рубашку и показал им спину...

Ко мне подошел переводчик и снова стал меня бить. Он так старался, что я не выдержал и упал на пол. Потом подошли два русских солдата, отнесли меня в камеру и бросили на пол...

Вольфганг остановился и расплакался. Перед ним снова предстали эти ужасные картины... Мы с переводчицей Ириной Фо-линг тоже не могли сдержать слез... А потом молча сидели и думали каждый о своем...

Мне вдруг так очевидно и явно представился 37-й год у нас, в России, как будто я присутствовала в коридорах тюрьмы, которой была вся страна, или жила в то время, когда каждого могли обвинить в чем угодно под пытками. И люди, не вынося физической боли, признавались в том, чего никогда не совершали... Это чудовищно и страшно...

— Когда я очнулся в своей камере на полу, — продолжил свой рассказ господин Леманн, — я встал и увидел в окне небо. Не знаю почему, видимо, совсем отчаявшись, я встал на колени и стал неистово молиться, что бы Бог увидел мои страдания и помог мне, но в комнату вбежал охранник и ударил меня прикладом ружья по голове, и я снова потерял сознание. Пришел в себя только после того, как тот же охранник вылил на меня ведро холодной воды...

После этого меня вместе с моим приятелем и другими мальчишками увезли в лагерь...

Потом Леманн попал в Россию... Таких, как он, было много в наших русских лагерях и на стройках. Один из них работал на строительстве канала...