Европейская культура нового времени

Для Европы новое время (ХVII–ХIХ вв.) – единый пространственно–временной континуум культуры. У него единый базис – буржуазный способ производства, единый ориентир – развитие человеческой индивидуальности.

Вместе с тем XVII, XVIII и XIX вв. качественно своеобразны. Каждый из них имеет свой «лик», характеризуется своей культурной парадигмой, своей доминантой сознания, каждому из них присущ особый «дух времени».

Выявить эти парадигмы и объяснить логику их смены, их саморазвития в другие структуры и образования массового сознания – одна из первейших задач культурологического исследования. Не менее важно раскрыть другой путь – от массового сознания (и соответственно образа жизни людей) – к теоретическим концептам, господствующим идеям своего времени. Ниже делается такая попытка – применительно к каждому из указанных столетий.

Новое время (во всяком случае до середины XIX в.) –время восходящего развития современной, промышленной цивилизации. Этому соответствует – по преимуществу –рационалистический тип европейского сознания. Ниже будет показано, что XVII в. – эпоха зарождения, становления рационализма; XVIII – век Просвещения, когда рационалистическое сознание находит своего носителя в лице конкретного социального субъекта – «третьего сословия» и его выдающихся идеологов; XIX столетие характеризуется (в целом) как век классики, когда основные тенденции предшествующих столетий проявили себя всесторонне и полно.

Новоевропейская культура (XVII в.)

Новоевропейская культура возникает на основе нового, буржуазного, способа производства, испытавшего на себе мощное и многообразное воздействие ее образований и факторов.

Для Западной Европы XVII в. – это время становления капитализма, предпосылкой чему были великие географические открытия ХV–ХVI вв., освоение европейской метрополией практически всех частей света, планеты в целом. Далеко в прошлое ушел античный образ жизни, основанный на полисной социальной и политической структуре, созерцательном отношении к миру (и соответствующем ему мироощущении). Сламывалась, преодолевалась средневековая натуральная система хозяйства, жесткая сословная иерархия.

Становление капитализма и буржуазной культуры было вместе с тем становлением всемирной истории (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2–е изд. Т. 12. С. 736). Невиданно расширялись мир и кругозор человека. «Новоевропейская культура, – отмечал А.Ф.Лосев, – это буржуазно–капиталистическая культура, основанная на частном владении. На первом плане здесь выступает индивидуум, субъект и его власть, его самочувствие, его порождение всего объективного. Субъект стоит над объектом, человек объявлен царем природы» ( Лосев А.Ф. Дерзание духа. М., 1988. С. 153 ).

Важнейшую роль в появлении, утверждении новых идей и чувств, сменивших в целом эсхатологическое и аскетическое мироощущение средневековья в целом оптимистическим и антропоцентрическим настроением духа, сыграли массовые народные движения эпохи позднего феодализма и Реформации (XV – первая половина XVI в.), которые можно рассматривать как пролог буржуазных революций ХVII–ХVIII вв. Складывались нации, вместе с ними – национальные отношения, национальные государства и национальные культуры.

Буржуазный способ производства, изобретение мануфактуры, а затем и промышленности, преодоление патриархальных и феодальных форм хозяйствования означали колоссальный шаг человечества в развитии его сущностных, творческих сил, в увеличении его власти над внешним миром. С развитием частного владения коренным образом преображались, преобразовывались первобытные, примитивные формы связи между человеком и природой, становясь все более прочными и крепкими, но все более сложными и опосредованными.

Раннебуржуазная культура отличается от культуры развитого капитализма, тем более от культуры современного нам общества. XVII в. не знал еще такой порабощающей власти отчуждения, таких глобальных последствий одностороннего, антигуманного развития техники, которые принесли с собой последующие столетия. Человечество не пережило еще мировых войн, не успело подойти к грани самоуничтожения, не ужаснулось еще плодам своего собственного прогресса, результатам слепой погони за слишком земными благами и приобретениями. Мироощущение, миросозерцание эпохи Декарта и Спинозы, Ньютона и Лейбница, Рембрандта и Рубенса, Мильтона и Мольера – в целом было оптимистическое, не отвергающее, а принимающее мир, проникнутое верой в возможность его разумного переустройства и совершенствования. Жестокости века: войны и междоусобицы, голод и эпидемии, насилие и кровь не меняли доминирующей мажорной тональности времени, несущего с собой – и это остро и глубоко переживалось во всех классах и слоях общества – шквальный ветер грандиозных перемен, широчайших преобразований и преображений жизни.

Жизнеутверждающая, гуманистическая доминанта сознания была наследована XVII в. от предшествующего времени – от эпохи Ренессанса, от великих идеалов Возрождения (ХIV–ХVI вв.). Поиск человеческой индивидуальности – лейтмотив ренессансной культуры – продолжался, но под влиянием новых факторов приобрел теперь совершенно новые черты.

Важнейшим из них становилась наука, стремительно входившая в жизнь европейцев как особый социальный институт, естественное и необходимое условие нормального функционирования и развития всей системы общественного производства. Государство принимало на себя все большую и большую часть забот об этом виде деятельности. Из затворника–одиночки, каковым был исследователь природы во времена доктора Фауста (XV в.), естествоиспытатель XVII в. становился уже «легальной» фигурой в обществе, хотя его отношения с государством и церковью нередко оставались сложными.

Научное знание поднимало на качественно иной уровень систему общественного сознания в целом. Наука выступала как носитель и выразитель в духовном мире человека, в его культуре объективного, общезначимого содержания, равно обязательного для всех – независимо от классово–сословных, национально–расовых или каких–либо иных различий между людьми.

В истории освоения мира человеком XVII в. – такая же великая веха, как рубеж VII–VI вв. до н.э., когда в Восточном Средиземноморье происходило становление эллинской культуры (Вернадский В.И. Размышления натуралиста. Научная мысль как планетное явление. М., 1985). Научная революция XVII в. отличалась небывалой силой и стремительностью. Весьма примечательно, что она началась в математике и механике, объединив в себе два ствола точного знания: аксиоматически–дедуктивное и опытное (экспериментальное). Эксперимент, как орудие и метод познания, принципиально отличает современную науку от античной и средневековой форм теоретического знания. Человек–экспериментатор ставил себя уже в совершенно иное отношение к окружающему миру, чем античный мудрец–философ или средневековый «чернокнижник»: из созерцателя и наблюдателя происходящих явлений он становился испытателем природы, понуждая ее подчиняться своей воле, и именно так раскрывать свои тайны.

Научная революция XVII в. и предшествующие ей великие географические открытия (конца ХV–ХVI вв.) широко раздвинули перед человеком горизонты пространства и времени. Для средневекового человека мир был очень узок и тесен, он ограничивался непосредственным местом проживания (для феодальной знати – пределами вассального владения). Только крестовые походы (XI–XII вв.) вывели европейцев в другие, «нехристианские» земли. Узости географических представлений соответствовала ограниченность исторического сознания: ведь мир, согласно Библии, насчитывал лишь несколько тысяч лет.

Сначала каравеллы Колумба и Магеллана, затем телескоп Галилея и микроскоп Левенгука открыли изумленному взору человека макро– и микропространство, несоизмеримые с его обычным опытом и представлениями. Геология и биология (хотя в XVII в. они только зарождались и их главные достижения были еще впереди) накапливала все больше и больше материала, полностью и окончательно разрушающего библейские границы времени. Но уже в середине и во второй половине XVII в. пространство и время стало особым и очень важным теоретическим объектом науки и философии (Ньютон, Лейбниц, Кларк).

Становление науки, постепенно все более плотное вхождение ее в ткань общественной жизни лишь завершило собой формирование рационализма как отличительной черты и образа мысли, и образа жизни человека нового времени. Рационализм входил в массовое сознание и был в тех исторических формах совместим с христианско–католической религией, с ее учением о разумности сотворенного Богом мира. В массовом понимании рационалистическая тенденция обнаружила себя теперь как уже явное преобладание здравого смысла над авторитарным догматизмом и мистическим упованием на сверхъестественное, что было так характерно для духовной жизни средневековья.

Сказанное, как уже отмечалось, не означает, что новоевропейское сознание и раннебуржуазная культура были атеистическими. Христианская религия и церковь как до, так и после Реформации (XVI в.) отнюдь не теряли и не ослабляли своих позиций. Они играли весьма существенную и даже все возрастающую роль – и не только в духовной, но и в общественной, политической жизни этого яркого и бурного времени. Можно даже сказать, что религия из сферы личной жизни все больше и больше перемещалась в сферу жизни государственной, гражданской, а на уровне теоретического сознания, взаимодействуя очень сложным и противоречивым образом со свободомыслием философии и науки, деформировалась в «компромиссные» идеологические и мировоззренческие формы: пантеизм и деизм (где бога либо отождествляли с природой, либо значительно ограничивали в его функциях по отношению к ней).

Выше сказанное о гуманистической доминанте в новоевропейском сознании и культуре не означает какого–либо смягчения или приукрашивания «варварства» того времени: жестокости, зла, насилия. Войны, в том числе и гражданские, на годы, а то и десятилетия, опустошали целые страны, приносили неисчислимые беды и страдания десяткам и сотням тысяч людей. Войнам сопутствовали голод и эпидемии. Но эсхатологических предчувствий они уже не порождали. В психологии масс преобладала вера в возможность разумного переустройства мира, а смута и хаос происходящего переживались как тернии на пути к новой жизни. Силы человека были напряжены, но они не уменьшались, а прибывали.

Европа XVII в. – это молодая Европа, начинающая новую жизнь, сбрасывающая с себя груз веков и тысячелетий. Но разрыв со средневековьем был в то же время и «сближением» с более древними и глубинными истоками цивилизации, диалектическим возвращением к классической рациональности древнеэллинской (досократической) культуры. Философ и математик нового времени Лейбниц (1646–1716), как философ и математик античности Пифагор (VI в. до н.э.), понимали Вселенную как единый и целостный организм, как гармонию, полную и глубочайшую соразмерность всех ее уровней и атрибутов. В философии Лейбница идея «предустановленной гармонии» занимает ведущее центральное место и наполнена не только абстрактно–теоретическим, но и религиозно–теологическим, гуманистическим и эстетическим содержанием.

«Предустановленная гармония» – это не один из умозрительных постулатов одного, пусть и очень крупного, философа, а общекультурная парадигма эпохи, которую не «придумал», а открыл Лейбниц в общественном сознании своего времени. Если в массовом понимании и общественном чувстве это была вера в бесконечную мудрость божественного промысла; то в высших проявлениях духа – в музыке Баха и искусстве классицизма вообще –рационалистическая идея гармонии переживалась и осуществлялась как регулятивный принцип творчества: и как главный побуждающий стимул, и как канон композиции.

Но это был и тот предел, дойдя до которого рационализм переходил уже в свою противоположность. Постулат целесообразности всех явлений и событий мира не совмещался с очевидными фактами опыта: со всем злым, безобразным и низменным, чем полны с избытком жизнь и история. Если мы живем в лучшем из всех возможных миров, как это следовало из рассуждений Лейбница, то темные стороны бытия, а следовательно, и бытие в целом, неразумны, необъяснимы. Вполне естественно поэтому, что философы XVIII в. (Вольтер, Гольбах), уже с позиций своего времени, подвергли резкой критике плоский оптимизм телеологических идей своих предшественников.

Телеологизм – не единственная черта исторической ограниченности раннебуржуазного рационализма. Не менее существенной чертой, выражающей еще неразвитость, односторонность рационалистического умонастроения и мироощущения эпохи молодого капитализма, был преимущественно рассудочно–прагматический характер самой рациональности. «Здравый смысл» массового сознания, с его ориентацией на предпринимательский успех и деловую инициативу, совершал не только созидательную, но и разрушительную работу в сфере духа, нигилистически отбрасывая моральные и эстетические ценности, если они не «требовались» для достижения непосредственных целей и удовлетворения ближайших интересов.

Но прагматизм обыденности являлся той «эмпирией», из которой извлекало свой опыт рефлектирующее сознание. На этом материале знаменитыми мыслителями и учеными века: Гоббсом и Локком, Спинозой и Гуго Гроцием возводились философско–социологические и политико–юридические теории. На эмпирии экономической и политической реальности классовых, национальных и государственных отношений ХVI–ХVII вв. создавалось одно из самых значительных построений общественной мысли нового времени: теория естественного права. Суть ее на первый взгляд проста: право обусловливается силой, которая определяет суверенитет как личности, так и государства. Положение государства в мировом сообществе подобно положению гражданина в самом государстве: и там и здесь действует не высокая мораль, не воля бога, а трезвый и холодный эгоистический расчет; как отдельные индивиды, так и народы во взаимоотношениях друг с другом должны полагаться лишь на здоровое, естественное чувство самосохранения.

При кажущейся своей простоте теория естественного права требовала, однако, радикального пересмотра сложившихся, традиционных философских и религиозных представлений о сущности и природе человека. Она понуждала отказаться от христианского дуализма тела и души, от апелляции к трансцендентным регулятивам поведения человека, требовала признать человека «частью природы» (Спиноза). Вкупе с формулой Ф.Бэкона: «знание – сила» антропологический рационализм концепции естественного права являлся огромным шагом европейской культуры по пути утверждения гражданского общества, правового государства, что делает XVII в. во многом близким и созвучным нашему времени.

С другой стороны, очевиден не только прагматизм, но и цинизм идеологии, не признающей никаких аргументов в политике и праве, кроме аргумента силы. Философская и политическая мысль отражала, концептуализировала реальную обнаженность социальных отношений. Оборотной стороной их прогрессирующей рационализации (усиление базисных структур за счет освобождения от побочных, маскирующих факторов) явилось заметное «уплощение» культуры, потеря объемности, многомерности, многоцветия феноменов культурной жизни, что было так характерно для эпохи Ренессанса (О карнавальной, или «смеховой», культуре позднего Возрождения см. классические исследования М.М.Бахтина, посвященные творчеству Фр.Рабле).

Поляризация классов вела к поляризации в культуре. Дворянская этика, отдаляясь от моральных истоков народной жизни, вырождалась в этикет – сложную, разработанную до деталей систему условных, формальных правил и манер поведения, предназначенных, однако, лишь для общения с лицами своего, аристократического круга. Искусство этикета было не менее, а более важным отличительным признаком аристократа, чем любые юридические документы, удостоверяющие его сословную принадлежность.

Манерности дворян, рассудочному практицизму «мещан во дворянстве» противостоят культура и мораль народа. Человек из народа, персонифицирующий свою переходную эпоху от Ренессанса к новому времени, – это Санчо Панса, знаменитый герой Сервантеса. Санчо не обучен манерам, не сдержан на язык, не деликатен в выражениях. Его культура – в доброте и целомудрии, в самоуважении и чувстве собственного достоинства, в отвращении к жадности и раболепию перед властью.

Санчо – реалист: у него нет причин ни «подстраиваться» под свое время, ни отвращаться от него. Он вечен, как вечны земля и труд на ней. Сумасшествие же Дон–Кихота в том, что мелкопоместный дворянин из Ламанча «попутал» время, мысленно перенеся себя на 300–500 лет назад, в другую эпоху, в другую культуру, к другим людям, так как не хотел вступать в рационалистический XVII в. – в мир бездушного, расчетливого практицизма.

Однако хитрость исторического разума в том и состоит, что к большим результатам вели не самые лучшие цели и не самые достойные средства. Вопреки романтикам и моралистам великая цивилизующая сила того времени – сила капитала – не была ни доброй, ни прекрасной, ни возвышенной. Сламывался и взламывался быт, вековой уклад жизни. Отрыв десятков и сотен тысяч людей от патриархального очага – само по себе важное условие для дальнейшей эмансипации личности – совершался в угоду и приносился в жертву новому чудовищному молоху: мануфактуре и фабрике.

И это еще не все. Европейская цивилизация вырывалась вперед за счет откровенного грабежа других народов мира, в том числе и народов с древнейшей культурой (Индия, Китай, Мексика). Высокомерие европейцев, забывших, что и своим культурным развитием они во многом обязаны своим соседям (например, арабам), ограничивало прежде всего саму европейскую просвещенность и образованность. Открывая материки и архипелаги географически, осваивая новые территории экономически, Европа не открывала и не осваивала их еще для себя духовно – и это тоже черта века.

Мы видим, таким образом, что портрет новоевропейской культуры не может быть написан одной (белой или черной) краской. Свет отбрасывал тень. И этот свет, и эта тень дошли до нас, из них сотканы противоречия и нашего времени, усиленные и осложненные, конечно, опытом трех последующих столетий, но в основе своей составляющие общий лик и нерв всей современной цивилизации.

В европейском XVII в. мы легко узнаем человека нашего мира и нашей культуры, в то время как его современникам на Востоке предстояла еще долгая борьба, чтобы выйти из пут средневековья.