Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Метафорическое сравнение 2 страница






До сих пор я рассматривал метафору просто как предикат, который можно употребить по отношению к некоторым выражениям, и не обращал внимания на обстоятельства, при которых используются эти выражения, а также на мысли, действия, чувства говорящих в этих обстоятельствах. Для некоторых

 


выражений это, безусловно, оправданно. Вполне очевидно, что назвать человека a cesspool 'помойка' — значит использовать метафору, а для этого нам не надо знать, кто употребил это выражение, при каких обстоятельствах и с какими намерениями. Правилами нашего языка задано, что некоторые выражения должны восприниматься как метафоры: говорящий не в силах здесь ничего изменить, так же как он не может установить, чтобы корову называли овцой. Но вместе с тем нам следует признать, что правила языка оставляют широкий простор для варьирования, индивидуальной инициативы и творчества. Существует бесчисленное множество контекстов (и практически к их числу принадлежат все интересные случаи), где значение метафорического выражения должно реконструироваться с учетом намерений говорящего (и других частностей), так как правила стандартного употребления слишком широки для того, чтобы обеспечить нас необходимой информацией. Когда Черчилль в своей знаменитой фразе назвал Муссолини that utensil 'этот пустой горшок' (букв. 'посуда, утварь'), то интонация, словесное окружение, исторический фон — все способствовало правильному пониманию этой метафоры. (Но и тут трудно себе представить, чтобы выражение that utensil было использовано в приложении к человеку иначе, чем оскорбление. Здесь, как и везде, общие правила употребления ограничивают свободу говорящего употреблять слова так, как ему захочется.) Этот пример, несмотря на свою простоту, достаточно ярко показывает, что вычленение и интерпретация метафоры может нуждаться в обращении к особым обстоятельствам ее произнесения.

Стоит подчеркнуть, что в общем не существует стандартных правил для определения степени весомости (weight) или силы (эмфазы — emphasis), которая должна быть приписана тому или иному употреблению выражения. Для того чтобы понять, что имеет в виду говорящий, нам надо знать, насколько «серьезно» он относится к фокусу метафоры. (Довольствуется ли он приблизительным синонимом или выбирает именно это слово, которое и является единственно возможным? Должны ли мы воспринимать это слово как само собой разумеющееся и обращать внимание только на его наиболее общие импликации — или же мы должны более подробно остановиться на его не столь очевидных ассоциациях?) В живой речи большую помощь нам могут оказать эмфаза и интонация. Но в письменном или печатном тексте нет даже этих минимальных показателей. А ведь эта ускользающая «сила»3 имеет огромное практическое значение в толковании метафоры.

Рассмотрим пример из философии. Будет ли выражение «логическая форма» интерпретироваться как метафора, зависит от того, насколько говорящий осознает аналогию между аргументами и другими объектами (вазами, тучами, битвами, шутками), о которых говорят, что они имеют «форму». В еще большей сте-

 


пени это зависит от того, хочет ли говорящий, чтобы эта аналогия была активизирована в сознании слушателей, а также от того, насколько сильно его собственная мысль зависит от этой аналогии и питается ею. Нельзя ожидать, что «правила языка» окажутся здесь очень полезными. (Значит, существуют такие особенности метафоры, которые относятся скорее к «прагматике», чем к «семантике», — именно они, возможно, и заслуживают особого внимания.)

 

 

III

 

Сейчас мы попробуем дать самое простое из возможных объяснений значения уже знакомого нам предложения The chairman plowed through the discussion и посмотрим, к чему оно нас приведет. Объяснение значения (для тех, кто склоняется к буквальному прочтению предложения) может звучать примерно так: «Говорящий хочет сказать что-то о председательствующем и его действиях во время дискуссии. Вместо того чтобы сказать ясно и прямо, что председательствующий решительно и по существу реагировал на все возражения, отметая не относящиеся к делу вопросы, или еще что-нибудь в этом роде, говорящий использует слово plowed, которое, строго говоря, означает нечто иное. Понятливому слушателю несложно догадаться, что имел в виду говорящий»4. Согласно этой точке зрения, метафорическое выражение, назовем его М, является субститутом некоторого другого — буквального (literal) выражения, скажем, L, которое, будучи употреблено вместо метафоры, выражало бы тот же самый смысл. Иными словами, значение метафорического выражения М совпадает с буквальным значением выражения L. Согласно этой точке зрения, метафорическое использование выражения состоит в его употреблении в таком смысле, который отличен от его обычного или прямого смысла, и в таком контексте, который способствует выявлению этого непрямого или нестандартного смысла. (Основания этой точки зрения будут рассмотрены ниже).

Любую теорию, согласно которой метафорическое выражение всегда употребляется вместо некоторого эквивалентного ему буквального выражения, я буду считать проявлением субституционального взгляда на метафору (a substitution view of metaphor). (Мне бы хотелось закрепить это название также за подходом, согласно которому любое предложение, содержащее метафору, рассматривается как замещающее некоторый набор предложений с прямым значением.) Вплоть до настоящего времени субституциональная точка зрения в той или иной форме принимается большинством авторов (обычно литературными критиками и авторами книг по риторике), которые имеют сказать что-нибудь о метафоре. Назовем некоторых из них. Уэйтли определяет метафору как «слово, которое замещает

 


другое слово в силу Сходства или Аналогии между тем, что они обозначают» [10, р. 280]. Шагнув сразу в настоящее время, читаем сходную по мысли статью в Оксфордском словаре: «Метафора: фигура речи, заключающаяся в том, что имя или дескриптивное выражение переносится на некоторый объект, отличный от того объекта, к которому, собственно, применимо это выражение, но в чем-то аналогичный ему; результат этого — метафорическое выражение»5. Эта точка зрения настолько укоренилась, что сейчас автор, который отстаивает другой, более сложный (sophisticated) взгляд на метафору, сползает тем не менее к ее старому определению: «говорить одно, а иметь в виду другое»6.

Согласно субституциональной концепции, фокус метафоры (то есть явно метафорическое слово или выражение, вставленное в рамку прямых значений слов) служит для передачи смысла, который в принципе мог бы быть выражен буквально. Автор использует М вместо L; задача читателя — осуществить обратную замену: на основе буквального значения выражения М установить буквальное значение выражения L. Понимание метафоры подобно дешифровке кода или разгадыванию загадки.

На вопрос, почему писатель должен заставлять своих читателей решать головоломки, можно получить ответы двух типов. Нам могут указать на то, что в языке может просто отсутствовать буквальный эквивалент, то есть L. Математики говорят о стороне (leg, то есть букв, 'о ноге') треугольника, потому что не существует сжатого буквального выражения для обозначения ограничивающей линии треугольника; мы говорим cherry lips букв. 'губы-вишни', потому что нет другого выражения, которое было бы хотя бы наполовину столь же кратким и точным. Метафора покрывает лакуны в словаре буквальных наименований (или по крайней мере удовлетворяет потребность в подходящем сокращенном названии). Рассмотренная с этой точки зрения, метафора является разновидностью катахрезы, под которой я понимаю использование слова в некотором новом смысле с целью заполнить брешь в словаре. Катахреза — это вкладывание новых смыслов в старые слова7. Однако если катахреза действительно вызывается потребностью, то вновь приобретенный смысл быстро становится буквальным. Слово оранжевый (orange букв, 'апельсиновый') как обозначение цвета своим появлением обязано катахрезе, однако сейчас употребляется по отношению к цвету столь же «естественно» (и неметафорично), как и по отношению к апельсину. Соприкасающиеся кривые (osculating curves букв, 'целующиеся кривые') целовались недолго, и их контакт быстро обрел более прозаический математический смысл. Аналогично обстояло дело и во многих других случаях. Такова уж судьба катахрезы: оказываясь удачной, исчезать.

Есть, однако, множество метафор, в которых не могут проявиться достоинства, присущие катахрезе, поскольку уже существуют (или предполагается, что существуют) краткие слова-экви-

 


валенты с буквальным значением). Так, например, что касается изрядно надоевшего всем примера Richard is a lion 'Ричард — лев'8, который современные авторы обсуждают с утомительной настойчивостью, то принимается, что его буквальное значение совпадает с буквальным значением предложения Richard is brave 'Ричард храбрый9. В подобных случаях метафора не предназначена для обогащения словаря.

Когда на помощь не может быть призвана катахреза, замены буквальных выражений метафорическими объясняются стилистическими причинами. Высказывается мнение, что метафорическое выражение (в его буквальном употреблении) зачастую относится к более конкретному объекту, нежели его буквальный эквивалент, и это доставляет читателю удовольствие (поворот мыслей от Ричарда к никак с ним не связанному льву). Или же читателю приятно решать головоломки, или он радуется умению автора наполовину скрыть, наполовину обнаружить истинный смысл, или же он находится в состоянии «приятного удивления» и т. д. Все эти «объяснения», как мне кажется, основываются на следующем принципе: если у тебя вызывает сомнение какая-нибудь особенность языка, приписывай ее существование удовольствию, которое она доставляет читателю. Неоспоримое достоинство этого принципа заключается в том, что он проходит всегда, даже при отсутствии каких-либо свидетельств в его пользу10.

Независимо от достоинств этих рассуждений о реакции читателя всех их роднит то, что они делают из метафоры украшение. За исключением катахрезы, призванной восполнить пробел в словаре буквальных наименований, цель метафоры — развлечение и забава. Ее употребление, согласно этой точке зрения, представляет собой отклонение «от ясного и прямого способа выражения» [10 ]11. Итак, если философы стремятся к более важной цели, чем просто доставить удовольствие своим читателям, то метафоре нет места в философской литературе.

 

 

IV

 

Точка зрения, согласно которой значение метафорического выражения есть не что иное, как трансформация его буквального смысла, является частным случаем более общей теории «образного» языка. В этой теории принимается, что любая фигура речи, содержащая семантическое изменение (а не просто синтаксическое изменение, подобное инверсии), возникает вследствие трансформации буквального значения. Автор выражает не тот смысл т, который он имеет в виду, а некоторую функцию от него, f(m); в задачу читателя входит применить обратную функцию f− 1, чтобы достичь f− 1 (f(m)), т. е. т или буквального значения высказывания. Различные тропы задаются различными функциями. Так, в случае иронии автор говорит противо-

 


положное тому, что он имеет в виду; в случае гиперболы — преувеличивает его значение и т. д.

Естественно возникает вопрос о характере трансформирующей функции в случае метафоры. В качестве таковой обычно называют аналогию или сходство, то есть считают, что выражение М по значению аналогично своему буквальному эквиваленту L или сходно с ним. Если читатель понял суть подразумеваемой аналогии или сходства (на основе словесного окружения или из более широкого контекста), то ему будет несложно проследовать путем, обратным тому, по которому шел автор, и достичь таким образом первоначального буквального значения (значения выражения L).

Считать, что в основе метафоры лежит демонстрация сходства или аналогии — значит придерживаться теории, которую я буду называть сравнительной точкой зрения на метафору (comparison view). Когда Шопенгауэр называл геометрическое доказательство мышеловкой, он, согласно этой точке зрения, говорил, хотя и не эксплицитно, буквально следующее: «Геометрическое доказательство похоже на мышеловку; и в том, и в другом случае обещанное вознаграждение не более чем обман: как только жертва позволила себя заманить, она тут же сталкивается с неприятной неожиданностью и т. д.». Это точка зрения на метафору как на эллиптическое или сжатое сравнение. Необходимо отметить, что, поскольку, согласно «сравнительной точке зрения», метафорическое утверждение может быть заменено эквивалентным ему сравнением, она является разновидностью субституциональной концепции метафоры.

Уэйтли пишет: «Сравнение можно рассматривать как отличное от Метафоры только по форме: в случае Сравнения сходство утверждается, а в случае Метафоры — подразумевается»12. А. Бейн говорит о том, что «метафора — это сравнение, имплицируемое самим использованием слова или выражения», и добавляет: «Когда мы рассматриваем особенности метафоры — ее положительные и отрицательные стороны, — мы ограничены рамками слова или в лучшем случае — словосочетания» [2, р. 159 ]. Точка зрения на метафору как на сжатое сравнение популярна и в настоящее время.

Основное различие между субституциональной концепцией (рассмотренной ранее) и ее разновидностью, которую я называю сравнительной точкой зрения, можно показать на вышеприведенном примере Richard is a lion. Согласно первой точке зрения, это предложение означает приблизительно то же, что и Richard is brave, согласно второй точке зрения — приблизительно то же самое, что Richard is like a lion (in being brave) 'Ричард (своей храбростью) похож на льва', причем стоящие в скобках слова только предполагаются, но эксплицитно не употребляются. И в первом, и во втором случае принимается, что метафорическое утверждение употреблено вместо некоторого буквального

 


эквивалента. Но при сравнительной точке зрения требуется более детальная перефраза, поскольку утверждение сделано как о Ричарде, так и о льве13.

Главное возражение против сравнительной точки зрения заключается в том, что она страдает расплывчатостью, граничащей с бессодержательностью. Предполагается, что нас интересует, каким образом выражение (М), употребленное метафорично, может функционировать вместо некоторого буквального выражения (L), синонимичного ему. Ответ гласит: то, что обозначает М (в его буквальном употреблении), похоже на то, что обозначает L. Насколько все это информативно? Конечно, хочется думать о сходствах как об «объективно данном», чтобы на вопрос вида «Похоже ли А на В в отношении Р?» всегда можно было дать ясный и определенный ответ. Но если бы это было так, то к сравнениям можно было бы приложить правила столь же четкие, как те, на которых построена физика. Однако сходство всегда имеет степени, поэтому действительно «объективный» вопрос должен принять несколько иную форму: «Является ли А больше похожим на В, чем на С, по некоторой шкале признака Р?» Однако, чем точнее становятся наши вопросы, тем быстрее исчезает смысл и сила употребления метафорических утверждений. Мы нуждаемся в метафорах как раз в таких случаях, когда не может быть и речи о какой-либо точности, тем более о точности научных утверждений. Целью метафоры не является замещение формального сравнения или любого другого буквального утверждения, у нее — свои собственные отличительные признаки и задачи. Когда мы говорим: «X есть М», мы часто тем самым постулируем существование некоторой воображаемой связи между М и воображаемым L (или, скорее, неопределенной системой L1, L2, L3...), хотя без метафоры нам было бы трудно найти какое-либо сходство между М и L. В ряде случаев было бы более правильно говорить, что метафора именно создает, а не выражает сходство14.

 

 

V

 

А сейчас я перейду к рассмотрению подходов, которые буду называть интеракционистской точкой зрения на метафору (interaction view). На мой взгляд, она лишена главных недостатков субституциональной и сравнительной точек зрения и проникает в суть употребления метафор и границ самого этого понятия15.

Начнем со следующего утверждения: «Когда мы используем метафору, у нас присутствуют две мысли о двух различных вещах, причем эти мысли взаимодействуют между собой внутри одного-единственного слова или выражения, чье значение как раз и есть результат этого взаимодействия» [см. наст. изд., с. 46]16. Понять, что здесь имеется в виду, нам поможет проведенный с этих позиций анализ одного из самых первых примеров, The

 


poor are the negroes of Europe 'Бедняки — это негры Европы'. Согласно субституциональной точке зрения, здесь в неявном виде что-то говорится о бедняках Европы. (Но что именно? Что они угнетенный класс, вечный вызов официально провозглашаемым идеалам, что бедность — наследуемая и несмываемая черта?) Согласно сравнительной точке зрения, это выражение содержит сравнение между бедняками и неграмотными. В противовес обеим этим точкам зрения, Ричардс бы сказал, что наши «мысли» о европейских бедняках и американских неграх «взаимодействуют» и «проникают друг в друга», чтобы в результате породить новый смысл.

Если я не ошибаюсь, это означает, что в данном контексте фокусное слово «негры» приобретает новое значение, о котором нельзя сказать, ни что оно полностью совпадает со своим буквальным значением, ни что оно равно буквальному значению любого другого слова, допустимого данным контекстом. Новый контекст («рамка» метафоры, в моей терминологии) вызывает расширение значения фокусного слова. Ричардс, похоже, имеет в виду, что для того, чтобы метафора работала, читатель постоянно должен сознавать расширение значения и обращаться к старому и новому значениям одновременно17.

Но как происходит это расширение или изменение значения? С одной стороны, Ричардс говорит об «общих признаках» двух имен (бедные и негры) как об «основе метафоры» (наст. изд., с. 59), в силу чего в своем метафорическом употреблении слово (или выражение) должно обозначать или относиться только к выборке из характеристик, которые присущи слову в его буквальном употреблении. Это, однако, представляется возвращением к прежней, более поверхностной точке зрения, которую Ричардс как раз и пытался обойти18. Когда Ричардс говорит, что читатель должен «связать» два предмета (наст. изд., с. 64), он находится на более верном пути. В этом соединении и кроется тайна метафоры. Говорить о «взаимодействии» двух мыслей, «бьющих в одну точку» (или об их «взаимном влиянии» и «со-действии»), — значит прибегать к метафоре, надеясь на правильное восприятие ее опытным читателем. Я не вижу ничего плохого в использовании метафор в разговоре о метафоре. Наоборот, их надо использовать сразу несколько, чтобы предупредить однобокость понимания.

Попробуем, например, поговорить о метафоре как о фильтре. Рассмотрим следующее высказывание: Man is a wolf 'Человек — это волк'. Здесь можно выделить два субъекта: главный субъект (principal subject) — человек (или люди) — и вспомогательный субъект (subsidiary subject) — волк (или волки). Ясно, что если читатель вообще ничего не знает о волках, то истинный смысл предложения останется ему неизвестен. Впрочем, от читателя здесь требуется не так уж много: надо, чтобы он знал стандартное словарное значение слова «волк» и был способен употребить это слово в его буквальном значении, — точнее, чтобы читатель

 


знал то, что дальше я буду называть системой общепринятых ассоциаций (The system of associated commonplaces). Представьте себе человека, который, не будучи специалистом по волкам, говорит то, что он считает истинным об этих животных, — набор его утверждений и будет приближаться к системе общепринятых ассоциаций, связанных со словом «волк». Я полагаю, что у представителей одной и той культуры ответы на предложенный тест должны быть довольно близкими, и даже уникальный знаток волков все-таки будет знать, «что думает о них простой человек». В отличие от научного знания система общепринятых ассоциаций может содержать полуправду и даже ошибочные сведения (например, часто распространено представление о ките как о рыбе), но для метафоры важна не истинность этих ассоциаций, а их быстрая активизируемость в сознании. (В силу этого метафора, действенная в рамках одной культуры, может оказаться абсурдной в другой). Там, где верят, что в волков вселяются души умерших людей, утверждение «Человек — это волк» будет интерпретироваться иначе, чем нами.

По-другому это можно выразить следующим образом. Употребление слова «волк» в его буквальном значении следует синтаксическим и семантическим правилам, нарушение которых ведет к абсурду или противоречию. Кроме того, я считаю, что буквальное употребление слова обычно создает у говорящего некоторый набор стандартных представлений (beliefs) о волках и эти представления в принципе разделяются всеми членами данной языковой общности. Отрицать какие-либо из этих представлений (например, утверждать, что волки не едят мяса или что их легко приручить) — значит говорить заведомые парадоксы и провоцировать со стороны слушающего просьбу объяснить сказанное. Когда человек произносит слово „волк”, молчаливо предполагается, что он непременно имеет в виду свирепое, плотоядное, вероломное и т. д. животное. Идея волка является частью общей системы идей и представлений, пусть не вполне четко очерченных, но все же достаточно определенных для того, чтобы позволить детальное перечисление.

Следовательно, эффект (метафорического) использования слова «волк» применительно к человеку состоит в актуализации соответствующей системы общепринятых ассоциаций. Если человек — волк, то он охотится на остальных живых существ, свиреп, постоянно голоден, вовлечен в вечную борьбу и т. д. Все эти возможные суждения должны быть мгновенно порождены в сознании и тотчас же соединиться с имеющимся представлением о главном субъекте (о человеке), образуя пусть даже необычное сочетание смыслов. Если метафора вообще приемлема, то все происходит именно так — по крайней мере в общих чертах. В рассматриваемом случае слушатель, чтобы построить нужную систему импликаций относительно главного субъекта, будет руководствоваться системой импликаций о волках. Полученные импликации не будут совпа-

 


дать с общепринятыми ассоциациями, вызываемыми буквальными употреблениями слова «человек». Новые импликации детерминированы системой импликаций, актуальных для буквального употребления слова «волк». Те присущие человеку черты, о которых без всякой натяжки можно говорить на «волчьем языке», сразу окажутся важными, а другие отойдут на задний план. Метафора человека-волка устраняет одни детали и подчеркивает другие, организуя таким образом наш взгляд на человека.

Предположим, что я смотрю на ночное небо через закопченное стекло, на котором в некоторых местах прорисованы чистые линии. Тогда я буду видеть только те звезды, которые лежат на этих линиях, а картину звездного неба можно будет рассматривать как организованную системой этих линий. Нельзя ли считать метафору таким же стеклом, а систему общепринятых ассоциаций фокусного слова — сетью прочерченных линий? Мы как бы «смотрим» на главный субъект «сквозь» метафорическое выражение — или, говоря другими словами, главный субъект «проецируется» на область вспомогательного субъекта. (Согласно последней аналогии, система импликаций фокусного выражения может рассматриваться как определяющая «закон проекции».)

Или возьмем другой пример. Предположим, что я задался целью описать военное сражение словами, взятыми из шахматной терминологии. Эти слова зададут систему импликаций, которая будет контролировать описание сражения. Выбор шахматного языка повлечет за собой упор на вполне определенные особенности сражения при игнорировании других особенностей. Организованное таким образом описание оказалось бы разрушенным при изменении точки отсчета. Шахматная терминология выступает, таким образом, в виде фильтра, и она не только регулирует отбор, но и приписывает особую значимость тем аспектам сражения, которые при другом способе описания могли бы остаться незамеченными (подобно небесным телам, которые можно увидеть только в телескоп).

Мы не можем также не сказать о сдвигах, которые вследствие использования метафорических выражений происходят в нашем отношении к тем или иным объектам. Волк (конвенционально) считается животным, вызывающим страх и ненависть, и назвать человека волком — значит подразумевать, что он тоже вызывает страх и ненависть (и, таким образом, закрепить и усилить негативное отношение к волкам). Что касается шахматного языка, то его обычное использование, служащее целям описания соответствующей игры, полностью лишено эмотивности: описать сражение в терминах шахматной игры — значит остаться бесстрастным ко всему тому, что могло бы затронуть сферу чувств. (Такого рода побочные явления не столь уж редки и в философии при использовании метафор.)

«Интеракционистская точка зрения», будучи проведенной до конца, обязательно должна содержать указание на то, что не-

 


которые признаки из «системы общепринятых ассоциаций» сами испытывают метафоризацию при переходе от вспомогательного субъекта к главному. Но эти изменения вряд ли могут быть объяснены в рамках имеющейся теории. Конечно, можно сказать, что основная метафора анализируется с помощью ряда подчиненных метафор, но тогда объяснение возвращается в исходную точку или же ведет к дурной бесконечности.

На это в свою очередь могут возразить, что не все изменения значения в «системе общепринятых ассоциаций» могут рассматриваться как метафорические сдвиги. Многие из них лучше рассматривать как простое расширение значения, поскольку они не основываются на связи между двумя системами концептов. Я не берусь объяснить, как происходит такое расширение или сдвиг значения, но не думаю, что ко всем случаям подошло бы одно и то же объяснение. (На ум сразу же приходит «аналогия», но более внимательное рассмотрение показывает, что одной аналогии недостаточно: изменения значения часто контекстно обусловлены, а иногда вообще не поддаются рациональному объяснению.)

Я не склонен отрицать, что метафора может содержать подчиненные метафоры, но, как мне кажется, эти метафоры обычно не столь «эмфатичны», то есть их импликации не акцентируются. (Импликации метафоры подобны обертонам музыкального аккорда: приписывать этим импликациям слишком большую «силу» было бы столь же нелепо, как стараться заставить звучать обертоны так же громко, как основные тоны.) Впрочем, главная и подчиненная метафоры обычно принадлежат одной и той же области дискурса и поэтому усиливают одну и ту же систему импликаций. И наоборот, если качественно новые метафоры возникают тогда, когда главная метафора не ясна до конца, то есть риск запутаться окончательно («смешанные метафоры» вообще не одобряются).

Таким образом, если изложенная в этом разделе точка зрения претендует на адекватность, она нуждается в коррекции. Обращение к «общепринятым ассоциациям» будет удовлетворять только самым стандартным случаям, когда автор просто опирается на объем общего знания (в том числе и ошибочного), имеющегося у него самого и у читателя. Но в стихах или в хорошей прозе писатель может прежде создать новую систему импликаций для буквальных значений ключевых выражений, которые затем он употребляет метафорически. (Например, автор, путем разъяснения того значения слова «контракт», которое он имеет в виду, может подавить нежелательные импликации, присущие этому слову, чтобы потом спокойно приступить к изложению одобряемой им контрактной теории суверенитета. Или хорошо знающий волков биолог может рассказать нам о них много интересного, и его описание человека как волка будет сильно отличаться от обычного использования этого выражения.) В основе метафор

 


могут лежать, как общепринятые ассоциации, так и созданные специально для конкретных случаев системы импликаций: им не обязательно быть уже готовым изделием, они могут быть созданы по специальному заказу.

Было бы упрощением считать, что система импликаций метафорического выражения не испытывает воздействия со стороны метафорического утверждения. Предполагаемая сфера употребления детерминирует характер нужной системы (как если бы звезды могли задавать некоторые параметры стекла, через которое ведется наблюдение). Конечно, назвать человека волком — значит увидеть его в особом свете, но не надо забывать и о том, что метафора позволяет посмотреть другими глазами и на волка и увидеть в нем что-то от человека. Такими изменениями взгляда мы обязаны исключительно метафоре.

Я надеюсь, что «интеракционистская точка зрения» способна вместить подобные усложнения.

 

 

VI

 

Поскольку предыдущее изложение было посвящено преимущественно анализу и разбору примеров, то в этом разделе было бы уместно сформулировать и представить в виде резюме основные различия между «интеракционистской» точкой зрения, с одной стороны, и «субституциональной» и «сравнительной» точками зрения — с другой.

«Интеракционистская» точка зрения, как она была изложена мной, сводится к следующим семи требованиям:

(1) Метафорическое суждение имеет два различных субъекта — главный и вспомогательный19.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.